«… Мать в колхозе работала. Мы, дети, приходили ей помогать. Я была самая младшая, еще за мной была девочка, но она умерла маленькая. Так мать нам с сестрой потихоньку привяжет в коляску снопики колосков под пальто или под платье длинное. Мы и придем так домой. Дома на одеяло расстеленное встанешь, все зерно с себя стряхнешь, а потом целый вечер его на ручном жернове трем, мелем.

Жернов тяжеленный, а мы его крутим. Мать каши сварит. Клеверные лепешки делали. Мать эти лепешки всем поровну разделит вот твоя пайка на день. А двоюродный брат к нам пришел и говорит мне потихоньку: «Дай мне свою лепешку, я тебя завтра на лошади покатаю», тогда все мальчишки в колхозе работали на лошадях. Я и отдала ему свою пайку. Мать узнала. «Что ж ты отдала, говорит, голодная осталась!» А я ей: «Он сказал, что меня на лошади покатает». А один раз так было: к старшему брату парни приходили, у нас сидели, а я еще в школу тогда не ходила. Вот они меня и подговорили пойти по деревне просить по миру. Надели мне на шею корзинку, я и пошла. Только выхожу, а навстречу мать на обед идет с работы домой: «Куда ты?» Я и говорю: «Они меня послали по миру просить». Как мне тогда от матери попало! «Нас позорить по деревне будешь!» До смерти этого не забуду. Им­то, парням, ничего не было, а мне, сопливой, попало…»

Воспоминания о детстве сфера сокровенная в человеческой душе. Относиться к этому принято как к личному не более. Для когото детство самое яркое, счастливейшее время, память о нем источник благодати; для когото место и время страданий незрелой детской души, болезней роста и комплексов, лишь перерастая которые, человек может раскрыться и чувствовать себя счастливым, время, в которое не хочется возвращаться даже мысленно. «Жизнь была очень плохая, тяжелая лучше забыть и не заглядывать туда». Вот еще одно воспоминание детства поколения 1930 годов.

«… Войну я помню, хоть мне было мало тогда лет. Мы жили в Киеве. Немцы ходили по домам, искали молодежь, чтобы угонять на работу в Германию. Люде, моей сестре, было 18 лет, и мы прятали ее почти два года. Каждый день проходил в страхе. Вначале на чердаке прятали, уже холодно было, она по нескольку дней там жила немцы устраивали облавы. Потом комнатку ей мама устроила в холодном чуланчике. Одеяла там были приготовлены, одежда теплая чуть шум на улице, стук в дверь, мама ее тут же в чем ни была туда. А дверка была завалена, заставлена чем­то и не догадаешься, что она есть. Люда спаслась чудом однажды ее схватили на улице. На вокзале был распределитель, сгоняли туда сотни молодых ребят и девчат, грузили в поезда и отправляли партиями в Германию. Когда отправляли очередную такую партию, Люда спряталась за дверью спасло то, что была теснота, давка и еще темно, конвой ее и не заметил. Ночью дворами пробралась домой. Мама уже и не надеялась, что увидит ее когда­нибудь.

Потом наши наступали, уже близко громыхали бои. Вокзал бомбили а мы жили у вокзала и депо. Надо было уходить из города. Пешком вместе с семьей маминой сестры пошли в Боярку, это пригород километрах в 25; там у нас жили родственники. Папа и дядя Афанасий впряглись в бричку, куда сложили немного домашних вещей подушки, одежду теплую начиналась зима, сверху усадили меня. Взрослые пошли рядом. Люду и двоюродную сестру Таю на два года младше Люды одели старухами, лица завязали платком. На каждом посту нас останавливали, и сердце замирало пропустят ли. Немцы были очень злые. Вещи все перерывали, искали ценное, не прячем ли кого. Большую часть вещей по дороге пришлось бросить или у нас забрали. В селе было получше с продуктами, родственники держали козу, был огород. Их козочка была удивительно умным и чистоплотным существом: по пятам ходила за бабушкой, чувствовала ее, как человек, в холодное время жила с людьми в доме. Однажды услыхали приближающийся гул самолета, по звуку определив наш, выбежали на улицу. На крыльях рассмотрели красные звезды, обрадовались наши близко! Какоето чувство опасности вдруг подтолкнуло маму: схватив меня в охапку, крикнула всех в дом. Едва успели спрятаться под кровати, укрыться подушками, периной, как прогремел взрыв бомба, сброшенная самолетом, разорвалась на огороде, метрах в десяти. В подушках, которыми мы накрылись, застряли сотни смертоносных осколков. Папа и дядя Афанасий в это время возвращались из леса на лошади с дровами, видели, как над домом кружится самолет с красными звездами. Когда прогремел взрыв, думали, что никого не застанут уже в живых…

В Киев возвращались, когда закончились бои за его освобождение. Шли по рельсам. Вдоль железнодорожного полотна лежали мертвые немцы, тела убитых еще не успели убрать. Эта жуткая картина глубоко запала в мою детскую память. Помню, как мы вернулись в наш дом поздно вечером, может, ночью. Наш дом стоял черный, пустой, без окон ни соседей, ни одного человека нам не встретилось здесь. Было холодно, начало зимы. В этом доме мы как­то устроились на ночлег. Ясно запомнила: большая пробоина в потолке и крыше, сквозь которую видно морозное звездное небо. Тогда, в ноябре 1943 года, мне было без малого шесть лет. В классе я была самая маленькая, худая аж светилась, от недоедания не раз падала в школе в голодный обморок. Как полусироте, мне полагалось в школе дополнительное питание крошечный кусочек булочки, намазанный маргарином. Дома же месяцами единственной нашей едой была затируха из мороженых овощей с добавлением скудного хлебного пайка. Держались благодаря Люде: вскоре, как мы вернулись в город, она пошла на завод, где проработала затем всю жизнь, кормились ее рабочим пайком. Люда заменила мне мать. Отец у нас был старый, когда закончилась война, ему было почти 60 лет, их с дядей Афанасием не призвали на фронт по возрасту 1880 годов рождения. Он был служащим и паек получал мизерный. Люда и наша двоюродная сестра Тая замуж так и не вышли мужчин их поколения начала 1920х годов убила война…»