Старинное село Архангельское стоит на дороге из Мышкина в Некоуз. Впрочем, от села теперь немного осталось. Всегда, когда бываю здесь, вспоминаются такие, кажется, недавние годы, когда эти места кипели жизнью. Сколько людей, сколько разных историй. И в их числе одна наша — о том, как мы, маленькие жители Архангельского, чуть крупно не поссорились из-за журавлей.
На усадьбе, за сенным сараем, мы играем в войну, это почти единственная игра, которую знаем мы, послевоенные дети.

Старинное село Архангельское стоит на дороге из Мышкина в Некоуз. Впрочем, от села теперь немного осталось. Всегда, когда бываю здесь, вспоминаются такие, кажется, недавние годы, когда эти места кипели жизнью. Сколько людей, сколько разных историй. И в их числе одна наша — о том, как мы, маленькие жители Архангельского, чуть крупно не поссорились из-за журавлей.

На усадьбе, за сенным сараем, мы играем в войну, это почти единственная игра, которую знаем мы, послевоенные дети. Игра в самом разгаре, а Алькина мать уже кричит, надрывая голосовые связки:

— Алька, нечистый дух, долго будешь без дела по усадьбе шляться?! Иди сюда, кому говорю!

Спрятавшись за сарай и хлюпая неизменно красным, простуженным, широким носом, Алька быстро-быстро бормочет:

— Чего привязалась, не даст спокойно пожить… Поди, опять тошнотики потребовались.

— Алька, кому говорю! — неотвязно звучит в ушах.

Наконец, устав кликать свою белобрысую непослушную дочь, мать, тетя Валя, сама идет к сараю и, вытряхнув из его глубины Альку за шиворот, грозно спрашивает:

— Ты почему не откликаешься?

— Я не слыхала, — невинно глядит на нее безмятежными ясными глазами дочка.

— Ишь, не слыхала! Весь голос выкричала, пока тебя дозывалась, — уже мягче говорит мать.

— Чего звала-то, опять за тошнотиками пошлешь?

Мать виновато улыбается:

— Муки на три замеса осталось. Чем семью кормить будем? Сама знаешь, какие у нас с отцом зарплаты.

Тетя Валя сторожит по ночам сельповский магазин, пекарню и склады, их хорошо видно из окон дома Бакулиных. Отец, дядя Саша, инвалид войны, у него было пулей пробито горло, возит на лошади в то же самое сельпо продукты. Еще они работают в колхозе, но денег и продуктов на ораву в семь молодых, жадных до еды ртов не хватает. Часто тетя Валя мелет на ручных жерновах рожь и печет лепешки. Они у нее получаются очень пышными и вкусными. Сейчас тетя Валя озабочена, и Алька, глянув на нее, сникает:

— Да я что, я схожу, тащи ведро.

Я с сожалением смотрю на Альку, без нее нашей игре не хватает азарта и всамделишности. Мне почему-то становится жалко подружку, и я предлагаю:

— Хочешь, Алька, я с тобой пойду?

— И я! — поддерживает Валерка, тоже постоянный член нашего военного отряда. Алька благодарно смотрит на нас.

Мы идем не дорогой, которая похожа на зыбучую и бесконечно глубокую трясину, а полем. Оно желтеет и чернеет прошлогодней растительностью, сочится, переполнившись, весенней водой. Пронзительный ветер продувает наши перешитые из старья пальтишки, и, чтобы согреться, мы идем быстро, почти бежим. Не мерзнет один Валерка. На нем черное пальто с блестящими солдатскими пуговицами — предмет всеобщей зависти. Я спрашиваю его:

— Как же ты в таком пальто картошку будешь копать?

— С чего ты взяла? И не собираюсь, — заносчиво отвечает Валерка.

Я злюсь. Молчу. Молчит и Алька. А Валерка будто и не замечает, как мы молчим:

— Очень нужны мне ваши тошнотики. Гниль одна. Лепешки и то из них черные получаются… А у нас вчера мамка пироги пекла!

Я не выдерживаю:

— Шел бы и лопал свои пироги, чего с нами поперся?

Валерка будто и не обижается:

— Мне к Витьке в Василисино надо, с вами по пути…

Витька — его дружок, сидит с ним за одной партой. Черноволосые, один побольше, другой поменьше, они похожи на двух жуков-братьев.

Колхозное поле с прошлогодней картошкой еще далеко, надо дойти до Василисина и двигаться дальше, к лесу. Шагать скучно, но говорить не хочется. И вдруг среди тишины — чудо. Хрустальный звон несется откуда-то сверху, потом мы слышим шум крыльев. Поднимаем головы — прямо над нами летит журавлиный клин. Я первый раз вижу журавлей так близко — их широкие крылья, вытянутые вперед шеи. И, не скрывая радости, ору что есть мочи:

— Журавли!

— Тише ты, — дергает меня Алька за рукав. — Ведь они сейчас садиться будут.

Мы, спотыкаясь и падая, бежим вслед за журавлями, чтобы увидеть их еще ближе. Журавли садятся на небольшое болотце в редких зарослях осины, издали они похожи на льняные снопики, поставленные для просушки.

— Какие большие! — шепчет Алька. — А на небе совсем маленькими кажутся.

— Красивые, — говорю я.

— А я слышал, — говорит Валерка, — журавлиное мясо вкусное.

Мы недоуменно смотрим на него, а он невозмутимо продолжает:

— Сейчас пойду поймаю одного.

И, осторожно пригибаясь, крадется к болотцу. Мы ошалело переглядываемся, потом Алька огромными прыжками настигает Валерку и тычет со всего маху кулаком в спину, валит на землю. Валерка не слабей, конечно, Альки, но ее ярость и натиск так велики, что Валерка успевает только орать и отбиваться. Алька беспощадно тузит его кулаками, приговаривая:

— Вот тебе за журавлей! Вот тебе за журавлей!

Они не видят, как медленно и равнодушно поднимаются журавли. Я и сама замечаю это только краем глаза, потому что прыгаю вокруг дерущихся, пытаясь их разнять. Наконец Алька устало встает с земли, за ней Валерка. Его заносчивая гордость — новенькое пальто-демисезон — сверху донизу перемазано глиной, клочьями висит на светлых пуговицах прошлогодняя трава. Валерка утирает разбитый нос, чистит пальто и ругается:

— Дуры, вот дуры же! Поверили?! Да разве поймаешь журавля! Он долбанет раз в темечко — и покойник. Я ведь так… Я нарочно…

Но мы не верим Валерке. Мы уходим от него, и он не идет вослед.

А вечером на кухне у Бакулиных мы едим тошнотики. Мы торопимся. Холодными их невозможно есть, потому что тошнотики — это лепешки, которые пекутся из прошлогодней мороженой картошки. Мы едим их — и мы счастливы. Алькина мать стоит в стороне у печки и глядит на нас.