В последние годы много писали об аномальном потеплении, и вдруг нынче зима заявила о себе солидными морозами и обильными снегами даже в конце марта. Полвека назад это бы никого не удивило, таких перепадов климата вроде бы не было. Вьюга, заметающая районный городок, как в этом рассказе, навевала совсем другие мысли и образы.
В БЫВШЕМ уездном городе окраинная улица тянется вдоль сосновой опушки и заканчивается дорогой в бор. Сейчас все картофельники и межи заметены, метель нагромоздила сугробов к самому большому двухэтажному дому под железной крышей. Черные корявенькие сосны мотаются под ветром на опушке, все скрывается в сумерках; и тогда метель становится сильнее, увереннее: перехватами, перебежками подкрадется она, хлестнет по крыше светелки, перещупает все ее ребра, коньки и водостоки и, шатнув стены, отскочит для нового разбега, чтобы хлобыстнуться всей своей массой на старый дом.
Половину кухни занимает русская изразцовая печка, в душнике глухо воет, вдруг начинает хлопать его медная крышка, как выхлопная труба автомобиля. Сияют бронзовые старые ручки белых дверей от низко повешенной лампочки. Окна сини, инеем горят-перегарывают, в них, точно кто-то дышит. Весело, жутко слушать эту метель, сотрясающую все нутро дома с двором, сеновалом; ходит, волнуясь, воздух жилой, дух деревянного сруба и опилочного чердака: все точно чувствует вьюгу слепо — тянется к ней, втягивает ее в себя со вкусом, как корова твой запах, если к ней сойти вниз, в хлев. Все эти вздохи дома и шум под железной крышей кажутся не случайными, а имеющими какой-то таинственный смысл, от которого тепло замирает сердце.
И вдруг закачался в углу колокольчик на проводе — кто-то звонит. Мать спускается по лестнице на крыльцо. Это соседка, старуха Катя Репина. Живет она во вросшей в землю избушке у колодца. Краснолицая, переваливаясь, тяжело дыша, в телогрейке до колен, подымается она с матерью по лестнице с белыми, точеными балясинами, уютной, почти игрушечной. Такие лесенки и крылечки были только в деревянных домах. Плотно сияют белила, масляная краска ступенек и брусьев стен. А над головами, на потолке, точно великанша, вздыхает и силится приподнять железо крыши.
— Отделали… Как красиво у вас, — говорит соседка, взойдя по лестнице и отдыхая: — Ваш дом из-за Волги перевезен, из Костюрина, в 1933 году. Зимой на лошадях два брата Платоновы перевозили. Такой был красивый! Вот из таких же белых столбиков, — показывает она на балясины, — и балкон был на втором этаже. Его сломали. И клетка из таких же белых штук. А в ней старуха сумасшедшая сидела, мать хозяина, барыня. Она на людей бросалась. У нее волосы отросли большие и ногти длинные… Как завидит кого, начинает биться…
Соседка из избушки осматривается, все сотрясается от нового натиска вьюги. Вздыхает, и когда мать берется уже за дверную ручку, спрашивает:
— Слушай, а тебе в этом доме не чудится? Я как не посмотрю — все ее вспомню…
Мать тоже в телогрейке, глаза ее, лицо на миг осаждаются в себя какой-то мыслью, но она отгоняет ее:
— Нет, не чудится, — отвечает равнодушно. И добавляет уже по-другому:
— И я помню, как этот дом в Костюрине стоял. Мы девчонками все любоваться на него бегали…
Поговорив про сумасшедшую и попив чаю, они расходятся. Ложимся спать. «Что на улице делается?» — думаю привычно я, представляя в грезах то сумасшедшую барыню в красивой, из белых балясин клетке, то как скрипит, стонет, даже мяукает в сосновом лесу темным вечером в декабре. «Ой, насилу до дома дошла, так мело!» — говорит на другой день, встретив мать у колодца, Катя Репина. Зима тянется-тянется и вдруг проходит — весенние, высокие облака отражаются в ясных лужах, купаются в них воробьи и голуби, расцветают жарко картофельные полоски, и снова — черная осень. С другой стороны нашего города, выходящей в поле, — закрытая кладбищенская церковь. На паперть притащились двое пьяных парней, им лет по пятнадцать-шестнадцать. Уже поздно, в городе гаснут окна, а им захотелось чего-то необычного. И вот они стоят возбужденно и тупо на темной паперти. Вокруг чернеет и блестит мокро голое кладбище с поваленными купеческими памятниками, вскрытыми и полуразрушенными склепами. Где-то сокрыт в вышине ржавый флюгер, водруженный вместо креста на шатре храма.
Парни весь длинный вечер ходили по пустым полутемным улицам. Им стало страшно тоскливо — и вот они пришли сюда и примериваются, как без веревок и подставок взять штурмом эту высоту и забраться туда, в беззвездную, близкую тьму, к полусгнившим лестницам и ржавому флюгеру. Они хватаются за большой засов ржавых врат, задирают ноги на кирпичные выступы, но зацепиться не за что. Садятся тупо на заросшие травой ступеньки, закуривают. Тишина вливается в слух — живая, чуткая, и точно прилипает извне, изо тьмы с каждым ударом редкой капли о железо. От этого снова хочется что-то делать, суетиться, царапаться у надвратного свода…
Скоро выпадет снег, живые столпы метелей обрушатся на облупленный храм, и флюгер страшно заскрипит, станет ударяться на ходу так, будто здесь, на кладбище, идет какая-то ночная, тайная работа, и какие-то быстроногие, подвывающие существа, дробно пробегающие по куполу, пробивают бесконечную черную стену всей этой тьмы, богооставленности и пустоты бывшего уездного города.
