Надежда с трудом выставила зимнюю раму и, обмакнув мокрую тряпку в остывающую уже воду, стала мыть, терла истово, неспешно, как делала это много-много раз за свою долгую одинокую жизнь. Высунувшись в окно, она увидела чудо, насквозь проколовшее ее исстрадавшееся сердце. Оживилась, обрадовалась этому маленькому чуду, сотворенному собственными руками прошлой осенью, когда отстоявшиеся уже лужи по утрам прихватывало первым ледком. Принесла тогда Надежда из Мокрого луга березку-невеличку, так, прутик, можно сказать, осторожно выколупнула прямо руками вместе с дерниной да в фартуке и принесла, будто своей разбитой душе подарок сделала. И вот чудо — проклюнулось что-то нежное на дернине…
ЧУДНЫЙ СОН
Увидев сейчас нераспустившиеся венчики, Надежда ойкнула и всплеснула руками:
— Да цветите вы, цветите, не держите обиды на меня. Время-то какое было… Рада я вам, радешенька! Вот и на моей улице праздник. Жалко только — праздновать стало не с кем…
Лавочка, которую когда-то еще смастерил муж, на солнышке уже отогрелась; она присела на нее и пустилась в воспоминания.
Устав вспоминать и разуверяясь в том, что судьбой ей все-таки было предначертано счастье с Митей, Надежда и не заметила, как в приоткрытый отводок проскользнула соседка Лидка.
— Чего плануешь? — спросила Лидка, сглотнув слюну и отряхивая с фуфайки кусочки мха, густо облепившие доски забора. — Али палисад задумала менять? Так пошто тебе, все равно ведь скоро умирать.
— Тьфу на тебя, — замахала руками Надежда. — Язык у тебя, Лидуха, что черта проглотила, вот он и досаждает тебе, молись лучше, если умеешь… Я вот тут сижу, вспоминаю, как парней в армию забирали, а ты явилась в неровен час. Ты помнишь али нет то время, когда вместо хлеба слезами-то были сыты, ни днем, ни ночью глаза не просыхали?
— Так ведь смотря когда забирали. В войну — помню…
— А до войны? Когда Митеньку забирали, тоже ведь апрель был, ты помнить должна…
Тогда Мите в кисет бабка Анна крестик зашила, сказала, что вернется живым, разве не диво? Мы тогда только посмеялись, а она, выходит, знала, что война будет. Да и не мудрено, ее же все в деревне ведьмой считали.
А Митенька попал служить на границу, два только письма от него и пришли, наизусть их знаю, спроси ночью, отвечу. Ходила я к родне ихней, не раз ходила. Только чем они меня порадуют, если в доме своего горя полная чаша, не прохлебнешь? На Митеньку пришло извещение, что пропал он без вести. Я заглядывала в глаза их сумасшедшей старухе, обещавшей, что Митя вернется живым, а она, бывало, посмотрит на меня ласково-ласково и скажет: «Устала Надежка ждать-то? А уж как я-то устала…» Вот и понимай ее как знаешь.
— И долго ты его ждала?
— Да три зимы… А как-то я чудный сон увидела. Будто бы вышли мы с подружками к лесному ручью, а там Святой источник, около него на камне сидит мужик, задумался, не старый еще, а зарос весь. Я подружек зову:
— Пойдемте умоемся…
А он говорит:
— Ты умойся, а им еще рано, успеют, умоются…
— И ты умылась? — охнула Лидуха и даже поежилась.
— Умылась, умылась на свою голову. И двух дней после сна этого не прошло, как пришел к нам в дом мужик точь-в-точь тот, что у источника сидел. Я полы мыла. Перепугалась, стала юбку одергивать да косы приглаживать. А он так неласково, даже зло спрашивает:
— Что испугалась меня? Страшный такой? Или старый? Так вот знай: сегодня вечером мы с маменькой к вам приедем, сватать тебя буду. Хватит такому добру пропадать, не вернется твой Митька, не жди его. У нас в деревне мужик пришел, так вот он видел, как его в окопе засыпало. А девка ты ядреная, и хозяйка из тебя хорошая выйдет…
Потемнело у меня в глазах, ухватилась за притолоку, еле на ногах удержалась.
Лидка, зябко поеживаясь, всем телом подалась вперед и наклонилась, заглядывая Надежде в глаза:
— А что, мужик-то, неужели и вправду пришел? Спишь, что ли, Надежка? Начала, так уж рассказывай. Пришел к тебе жених-то твой?
— Пришел… да не один, а с матерью. Подарков нанесли — они, знамо дело, побогаче нас жили-то. А мои, конечно, обрадели, тятя так колесом вокруг него и заходил.
Свадьбу они скрутили быстро. Серега приехал с дружкой, все честь по чести, санки с пуховыми подушками, подзор кружевной. Маманя тоже вывернулась наизнанку, что-то из своего старопрежнего перешила, нарядила меня, как королевишну какую… Только вот приданого-то почти не было — какое там приданое, один сундук да и тот пустой.
Но Серега никогда меня этим не попрекал, врать не буду, что зря Бога гневать. Сам много работал. На войну-то его из-за болезни не призвали, к тому же вдовый он был, девчушка у него около бабки мыкалась. А тут мы взяли ее к себе, она ко мне быстро привыкла, стала мамой звать, и я к ней привязалась, она-то и затмила на какой-то уповод мою печаль, спасибо ей, не я ее спасла, а она меня.
А вот с Серегой спать долго не могла привыкнуть, почитай никогда. Худо, когда не любишь-то, ой как худо…
Надежда помолчала. Ее правота была в одном — он брал в дом хозяйку, она ею и стала, грех обидеться, дом всегда обихожен, девчушка обута-одета-накормлена, да и сам неголодный — другого она ему и не обещала.
СТАРУХА БЕЛЬЕ ПОЛОЩЕТ
— Когда война-то кончилась, я из-за реки шла вечером, лавы переходила. Тихо-тихо было кругом, будто дрема какая напала. Гляжу, а под лавами, у самого берега, старуха белье полощет, еще подумала: что она так припозднилась-то, солнышко село, да и облака окровенились… Только хотела поздороваться, Бог в помощь крикнуть, да так разом и охолодела: старуха-то вся в белом, волосы седые, длинные, так течением и относит. Пригляделась получше-то, а это Митенькина бабушка Анна, смотрю, манит меня к себе, улыбается и манит. Чувствую: погибель моя пришла. Я перепугалась, дрожу вся, ноги так к мостку и приросли — еще бы не испугаться, как ее недавно совсем похоронили. Я, не помню как, очнулась и подорвала бежать, а она хохочет и кричит мне вослед: «Война-то кончилась, Надежка! Вот Митенька-то скоро придет, задерет подол-то тебе да крапивой и выпорет…»
Добежала я до конца мосточка, перекрестилась, оглянулась, а там и нет никого, только течением пену на камнях полощет.
Не помню, как в калитку вбежала, схватила девчонку маленькую, прижала к себе, дрожу вся и ее чуть с ума не свела.
А вскоре и Серега из города вернулся, подарков навез — мне сапоги резиновые да хромовые, баранков целую связку прямо на шею повесил. Сам выпивши, веселый, так и не заметил, что я переполошенная вся, кричит:
— Война кончилась!
А я отвечаю:
— Знаю.
Удивился он, вытаращил глаза:
— Неужели нарочный вперед меня успел?
— Я только промолчала, не скажешь ведь, что сумасшедшую Анну видела, она и сказала.
С тех пор я пужливая стала, хоть на улицу не выходи, все боялась с Митенькой встренуться, поверила я сумасшедшей Анне, знала наверняка: вернется Митя. Эх, Лидуха-Лидуха, если бы ты только знала, как я каялась, как прошлое свое оплакивала, какую цену готова была заплатить…
Да только от судьбы не уйдешь. Поднимаюсь как-то от реки, два ведра на коромысле, а он навстречу… Я шарахнулась от него, словно прокаженная, а он ни слова не говоря, снял у меня ведра с плеча, поставил на землю, ни капельки не расплескал. Поцеловать хотел, да я не далась — вдруг кто увидит. Так и стояли, будто на разных берегах, только глядели друг на дружку.
Тяжело мне жить стало, не вынесла я этой тяжести, рассказала однажды все Сереге. Да он уж и сам видел, что неладное что-то со мной: хожу по дому, песни пою, а сама слезами умываюсь.
Ну вот, и сошлись они как-то в поле, на виду у всех. Никто не решился встать между ними, да и страсть как любопытно было всем посмотреть, чем дело кончится, убьют они друг дружку али только покалечат, а что добром дело не кончится, никто не сумлевался, столько злобы в глазах сверкало!
— Ну и чего? — встрепенулась Лидуха.
— А ничего! Хоть Митя и был еще слаб, но молодой, чего Сереге супротив него делать. Митя и сам все понял, сшиб Серегу с ног так, что шапка в сторону улетела, и пошел, даже не оглянулся ни разу, не боялся, что догонит и огреет чем, будто знал, что правда за ним…
ОТСКОРБЕЛА
ДУША
Бедный мой Митенька, отскорбела, видно его душа, отмаялась, это ведь была последняя попытка воротить меня, видно, ждал там, на поле-то, что я за ним побегу. А я не побежала — куда? Зато вскоре и узнала, что начал он ухажерить, начал провожать с беседы медичку, которая после войны к нам в деревню приехала.
— Помню, помню,- вставила Лидка, — она еще моей маменьке зуб тащила.
— Ой, Лидуха, как услышала я, что жениться он на ней собирается, что будто бы и дымок у них в огородах видели — самогонку на свадьбу гонят… И засобиралась я на кладбище.
— Как это? — не поняла Лидуха.
— А так… задумала покончить с собой. Хожу, все только об этом и думаю. До того додумалась, что заскакали передо мной черти всяких мастей и веревочки мне подсовывают то прямые, то крученые, то в косички заплетенные — любую выбирай. Дождалась я, когда Серега в город уехал, а девчушка у моей матери ночевать осталась, забралась в подполье и начала петельку ладить.
Лидка испуганно ойкнула и перекрестилась:
— Свят, свят, Надежка, ты с ума сошла. Да я же теперь не усну, бояться буду!
— А мне тогда ничего не страшно было. Жалела только девчушку маленькую, да и то как-то краем сознания. Ну и вот, что ты думаешь, только бы мне сунуться, как черт или Бог, уж и не знаю теперь кто, послал ко мне Анну сумасшедшую.
Лидка затряслась и быстро-быстро начала креститься:
— Да как ты узнала-то, что это она?
— Узнала, узнала. Спрыгнула она ко мне в подполье, будто молодая, да и давай меня этой веревочкой хвостать… Я реву, а она знай ожаривает то с одного боку, то с другого. Бьет да приговаривает: «Вот тебе, Надежка, веревка, вот тебе Митенька, вот тебе твоя любовь». До того мы с ней умаялись обе, сил не стало. Поползла я из подполья, а она уж и не держит меня. Вылезла я, ей руку протягиваю, а она не берет. Наклонилась я над дырой-то, глянула, а там и нет никого… Вот тогда только и испугалась.
Зажгла свечку, встала перед образом Богоматери, всю ночь ревела и просила помочь мне забыть Митю.
— Дак оно всегда с Богом-то легче, будто свой груз на него перекладываешь, — Лидка снова поежилась. — Пора уж нам с тобой, подружка, на печку, солнышко-то теперь обманчивое, не греет, а только приманивает, не судьба тебе было умереть, вот и не умерла, судьба не любит, когда ее обманывают.
— Посиди уж, посиди, раз пришла. Ты еще самого главного не знаешь. Чудо ведь у меня сегодня случилось — я от Митеньки привет получила…
— Какой еще привет? Приснился аль чего? Может, с собой звал? Дак ты не торопись, меня подожди, вместе уж и отчалим, дорога-то, говорят, туда неблизкая, вместе и пошарашимся… А может, свихнулась ты, Надежка, на старости лет?
— Заболел-то когда Митенька, совсем-то уж слег, я от баб услыхала. Будто бы и в город его везти никак нельзя. Долго я боролось сама с собой, но все-таки что-то перебороло мою робость, пошла я с ним прощаться. Он уж и не говорил. Взяла я его за холодную руку, поглядела в глаза, а они все те же, прежние, будто в них болотной ржавчины плеснули, попросила его: «Ты уж, прости меня, Митя, скоро все там будем…» Он руку-то мою пожать хочет, а крепости в своей руке не чувствует, смотрит на меня, я на него и вдруг вижу, как слезинка-то поползла, поползла по щеке и капнула на одеяло. Не выдержала я, встала, перекрестила его, поцеловала в лоб и ушла.
Вскорости он и помер… Похороны были хорошие, много народу. Когда машина-то тронулась, я пошла вместе с народом за деревню, кинула вслед машине горсть холодного песку да и повернула обратно.
Да не домой пошла, в том-то и дело. Привели меня ноги на тот самый Мокрый луг, где перед войной с Митей целовались, только тогда весна была и подснежники цвели.
Чуешь, Лидуха, вон посмотри — подснежники, это ведь и есть от Мити привет…
