Наверное, всему в нашей жизни отведено определенное кем-то время. Вот это время наступило для моей бабушки, и мне захотелось отдать дань ее памяти, дань памяти простой русской женщине, которая прошла через горнило жизненных несправедливостей, трагедий, подобно «русским мадоннам», не раз буквально доказывала некрасовское: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». На три четверти за свою длинную жизнь она испытывала трагедии, драмы, несправедливости, и в маленькой одной четверти уместились ее капелька любви, щепотка счастья, неразрывная связь с детьми, тесная дружба с верными подругами.
Родилась бабушка Надя в зажиточной крестьянской семье, по истечении нескольких лет для этого сословия родная советская власть изобретет невиданное название «кулачество».
Девочка была удивительно красивой, но родители в целях воспитания не заостряли внимание на ее красоте, и, конечно, в крестьянской семье было не до баловства: несмотря на то что по тогдашним меркам семья была небольшая, нежиться было некогда. После второго класса церковно-приходской школы мама сказала дочке: «Будя, читать-писать умеешь, а теперь — прясть садись». На этом обучение и закончилось. Бабушка до глубокой старости пронесла благодарность родителям за предоставленную, пусть даже такую короткую, возможность учиться, счастливые детские воспоминания об учебе и о том, как ей хотелось учиться дальше и как она плакала долгими зимними вечерами за прялкой из-за невозможности продолжать учебу. На мои заявления о том, как мне неохота идти в школу, она всякий раз всплескивала руками и искренне сокрушалась и изумлялась: как такое может быть, как это не хочется идти в школу?
Прошло несколько лет, и Наденька превратилась в писаную раскрасавицу, на которую заглядывался даже барин, предложив как-то подвести ее на бричке. Но строгое воспитание девушки не позволило ей даже глаз поднять на молодого человека, не то чтобы принять его предложение. Женихов было не счесть, сваты обили все пороги, но родители не неволили свое чадо, и в мужья Надежда сама выбрала себе скромного, высокого, себе под стать, парня из своего села. Во время венчания настолько хороша была пара молодых Широковых, что взоры всех присутствующих неотрывно следовали за ними, невольно не замечая других молодоженов. По старинному укладу жена вошла в семью мужа.
С течением времени семью Нади раскулачили, но, слава Богу, не выслали. Жить пришлось, смирившись с потерей имущества и туго затянув пояса. Жили, как все: трудились, выживали, радовались редкому счастью. Родилась первая доченька, красавица — вся в маму, и вслед за первой, с небольшим промежутком в годах, родилась вторая. Но разочарованию родителей не было предела. Очень хотелось иметь сына, продолжателя рода, заступника, надежду на благополучие семьи. Всех своих детей бабушка рожала на печи, и, когда появилась на свет третья дочь, молодая мать в сердцах выкрикнула: «Киньте ее с печки!» Но назвала все-таки Надеждой. И только после Надежды родился долгожданный сын, мой отец — сыночек, свет в окошке, отрада родителей.
Вскоре началась война, и осталась бабушка с четырьмя детьми на руках, младшему из которых было семь лет. Весной 1942, в самую распутицу, бабушка получила письмо с фронта, в котором муж сообщал ей, что в такой-то день он будет проезжать через узловую станцию и просил ее подойти к поезду вместе с сыном. Бабушка, подхватила сыночка и, не чуя ног под собой, помчалась за тринадцать километров. На станции прождали сутки, встречая каждый эшелон. Уже отчаявшись, вышли ночью к очередному составу, который, немного сбавив ход, тоже проследовал мимо. Но, лишь только поезд показался из-за поворота, с поезда неслось непрерывное отчаянное дедушкино: «Наде-е-е-ежка! Наде-е-е-ежка! Наде-е-е-ежка!»
Это было последнее, что слышала бабушка от своего мужа. Когда состав исчез из вида, бабушка, как подкошенная, рухнула там, где стояла. И лишь плач сына вернул ее к действительности. Снова — дорога, и очень долгая, и теперь уже без проблеска надежды на встречу.
А вскоре пришло сообщение о том, что муж пропал без вести, а это означало, что никаких пособий от государства бабушка не получила за все время ни на себя, ни на детей. Как выжила, сама не может объяснить. Спасала только кормилица-корова, которой, кроме сена и соломы, доставались хоть и крошечные, но все-таки лучше кусочки хлебушка. Ели все — траву, кору дерева, мерзлую картошку, по весне откопанную в поле.
Несмотря на тяжелую жизнь и непосильный труд бабушка до глубокой старости сохранила свою царственную осанку. И, конечно, редкий мужчина оставлял красавицу-вдову без внимания. Назойливым мужским предложениям не было предала. Однажды, когда кончились всякие запасы, председатель колхоза предлагал за любовную связь с ним несколько мешков зерна. Но, даже ежедневно видя голодные глазенки детей, без какой-либо надежды на добывание пропитания, бабушка не смогла перешагнуть через себя, унизить свою гордость связью с женатым мужчиной, предать память мужа. Вот гордость-то, может статься, с нее перешла всем потомкам: это стало нашей фамильной чертой. Никто из нашей семьи не пасовал и не пасует перед трудностями, не идет вразрез с совестью или мнением остальной родни, все гордо несут на своих плечах жизненное бремя.
С раннего детства и до смерти рядом с бабушкой прошли две ее подруги. Это была та редкая дружба между тремя людьми, проверенная временем. Они вместе росли, взрослели, в одно время заневестились и венчались в один день. И вдовами они стали в один год, деля все невзгоды, несчастья и редкие моменты досуга поровну. Бабушка считала, что немалая доля того, что она сохранила, подняла и воспитала четверых достойных людей, принадлежала ее незабвенным подругам.
Уже на моей памяти в престольные праздники подруги покупали в «складчину» четвертинку самогонки, доставали самый важный атрибут: малосольные или соленые огурчики, картошечку, остальное — как Бог пошлет, в зависимости от праздника или просто повода. Сытно покушав, захмелев, рассаживались бабки обязательно на удобных ступеньках и начинали петь. До сих пор в моем сознании сохранилась эта картина: три женщины сидят на ступеньках и поют на два голоса обязательные: «Хазбулат удалой», «Катенька-Катюша», «Анюта, глазки голубые», «По диким степям Забайкалья» и многие, многие другие, покуда хватит сил и возможностей голосовых связок. А глотки у них были, что называется, луженые. Тогда я осознанно приняла песню не только как культуру, но и как неотъемлемую часть быта русского человека.
Боже мой, как они пели! Сейчас по силе, манере исполнения и внешним данным я могу сравнить их с Кубанским народным хором. Запевала — всегда одна из подруг с самым сильным, высоким голосом. Затем подтягивали остальные. Кажется, звуки буквально извергались не из открытых ртов этих дородных, осанистых женщин, а из их изболевшихся сердец, чистых душ. Они не смотрели друг на друга, казалось, не замечали окружающего. Их взоры были обращены туда, где остались девичество, любовь, короткое счастье, неиспытанные ласки, нужда, бремя тяжкого труда. Каждая за время исполнения переживала целую жизнь, которая так незаметно оказалась в прошлом. Я всякий раз испытывала сильные эмоциональные переживания, плакала горючими слезами, в укромном уголке слушая эти терзающие даже мое детское сердце песни. И знаю по откликам односельчан: не было сухих глаз у многочисленных слушателей с улицы, у открытых окошек, из застолий или праздничных игрищ.
Еще до сих пор помню сладко-пряничный запах из бабушкиного стола, потому что там всегда был припасен гостинец для внуков, и необъятный бабушкин сундук когда-то вмещавший приданое невесты, на котором в летнее время спали гости даже по двое, а гостей было столько, что ночью на полу приходилось перешагивать через спящих.
Уже пребывая в преклонном возрасте, бабушке пришлось проводить в последний путь сына, а затем и дочь. К тому времени она была все такая же прямая, но очень худая, с бледной пергаментной кожей и с практически темными, без седины, волосами.
Вот такая обыкновенная история моей незабвенной бабушки, Надежды Николаевны Широковой.
