Недалеко от Данилова, в деревне, живет народная поэтесса Надежда Ивановна Гладченкова. Ей уже девятый (!) десяток. А у нее выходит новый тоненький сборник стихов — приложением к районной газете «Северянка». Столичные доброхоты собирались издать все ее сочинения в одном толстом томе с иллюстрациями из народных же мастеров-художников, но… Там намерения переменчивы. А в Данилове Надежду Ивановну любят постоянно, верно, давно.
И мне посчастливилось знаться с ней. Кроме того, с Васей, сыном Надежды Ивановны, мы учились во 2-й даниловской школе, в параллельных классах. Славный был парень. Помню его вельветовую курточку и резиновые сапоги. Помню его чистые, ясные глаза, его — как бы сказать? — неотмирность. То есть чувствовалось — человек этот не от мира сего. И правда: оказалось, что он писал стихи (хорошие!), а век Васин получился недолог. Через несколько лет после окончания десятого класса его, студента, убили в Питере. Василий вступился вечером на улице за обиженного человека.Но, впрочем, не о нем речь — о матери его. Однажды мы сидели в ее крайнем, у леса, деревенском домике, пили чай и неторопливо говорили о том о сём. Не забыл я включить и магнитофон, чтобы ни одного слова не пропустить, не забыть. Вот кое-что из услышанного… — Надежда Ивановна, у вас сегодня что-то невеселое настроение… — И то верно… Нехорошо терять друзей — На сердце горечь и тревога. В душе измученной моей Судьба, как наказание Бога. Друзей не стало и подруг, Никто не придет, не приветит. Замкнулся злополучный круг. Умру — едва ли кто заметит. Это я вчера написала… Ох, сколько же я горя видела в жизни!.. — А как из черной полосы выходили? — Да как — ревишь, ревишь… Слезы помогают. Украли, помню, у меня карточки. А тогда без них ничего было не купить. Я плачу, почти ничего у нас нету. Мне Вася говорит: «Что ты, мама, плачешь — свари кофе сладкого, мы попьем и ничего, не помрем…» Я работала в типографии, на машине, которая книги сшивает. Все в цехе почему-то обедать к нашей машине приходили, не знаю. Все едят, и я так есть хочу, прямо меня с ног валит. А попросить — нет. Пойду, во двор выйду. А Маша, напарница, идет навстречу. Свои 600 граммов хлеба разделила со мной пополам. Я разок откусила и думаю: надо ребятам отнести… А потом уж и карточки отменили. Да, как вспомнишь, не понимаешь, как мы выжили… У хозяина нашего квартирного сын выбросился с третьего этажа — проспал на работу, и никто его не разбудил. Тогда за 20 минут опоздания судили. — Может, вспомните что-нибудь из тех лет, так сказать, со знаком плюс? — Когда в войну жила в Харьковской области, работала на станции, не получала пенсии за погибшего мужа. Надумала написать Сталину. Написала шесть писем, разложила на столе, вот так стукнула — какое вылетит, то и пошлю. Послала. Через 12 дней получаю ответ из какого-то особого сектора ЦК: пенсия вам назначена, пенсионную книжку получите в Харьковском госбанке. И за полтора пропущенных года мне тоже деньги прислали. Ну, конечно, никакой там Сталин не читал, но пенсию прислали. — День Победы помните? — Помню. На работу там приходят в контору. И я иду — Господи, одна баба навстречу выходит — ревит, другая ревит… Да что такое? Вхожу — начальник станции поздравляет с Победой… Ох, и гуляли тогда! Двух свиней тут же зарезали, да в саду, да поют, да пляшут… — Прочитал ваше стихотворение, называется «Про любовь». А были у вас опыты любовные? — А как же не были?! Я тогда бы и замуж не вышла… Как у всех было, так и у нас. Я жила в общежитии в Ленинграде, работала почтальоном, письма разносила. И в одном месте, смотрю, вроде бы деревенские ребята — два парня красили лестничные панели. Приехали заработать. Хожу раз, хожу два, все, бывало, остановят, треплются — писем нет ли, чего ли. А пареньки такие хорошие. И вот однажды мы, девчонки, стадом выбегаем из общежития, а он — Колей звать — р-раз меня за плечо: «Надя, разве ты тут живешь?» И стал он к нам ходить. А нас было 18 человек в одной комнате. И такой большой стол — длинный. И все где-нибудь учились, кто в ликбезе, кто где… Я в 5-й класс пошла. А он в 9-м учился, вечером придет — как учитель. «Коля, ты задачку не сделаешь?» Он, бывало, всем поможет. Мы: «Слава тебе, Коля, слава тебе, Господи…» Вот так ходил-ходил и надумал жениться — на мне. Отца у него тоже не было, и матери не было. Из Новгородской области. — А как он вам объяснился? — Да какая мудрость?! Сказал, что жить без меня не может, и вся недолга… Погиб Коля на фронте. Люди-то мне не очень помогали, больше самой о себе приходилось заботиться. В девчонках за зиму читать-писать сама научилась. Потом четыре класса кончила, пятый бросила, и больше не пришлось учиться, война началась. А Вася уже в три года умел читать. В четыре прочитал «Как закалялась сталь» и рассказал мне, да так, что и самой не рассказать. А подрос — откуда что взялось, очень способный оказался мальчишка. Приедут, бывало, к нам в колхоз артисты из района, бабёнки наши говорят: «Вы, артисты, как хотите, выступайте, а мы только нашего Васю смотрим». Он читал стихи да и петь мог, в пьесах участвовал… После Васиной смерти у меня ноги перестали ходить, насилу оклемалась. — В колхозе как вам работалось? — Ох, всего не перескажешь… Приезжает раз начальство. А я была и конюх, и телятница, и касса колхозная у меня, и клуб — и все без денег, без рубля зарплаты, а тут еще два года секретарем. Нас в колхозе было 13 человек партийцев. И мы как принудработу отбывали — каждый по два года секретарем. И приезжают, значит, районные начальники — Коряков, Субботин, Майорова, шесть человек. Ходят, проверяют. Потом меня вызывают. Майорова говорит: «Не знаю, куда у вас Надежда Иванна смотрит». Я говорю ей: «Куда надо, туда и смотрю». Я говорю: «Татьяна Михална, вас бы поставить на мое место, вы бы не отработали и одного дня — даю гарантию. Я ведь и то, и то, и то…» Она: «А вот у вас новый трактор стоит…» Да, стоит, говорю. У нас еще на новый трактор сажать некого. Старым управляемся. Вот придет с курсов тракторист… Вам, говорит, такое доверие оказано. Я говорю: «Знаете что? Вам, кроме доверия, еще зарплата положена, а нам — только шишки одни, один ругает, другой ругает…» — У вас острый язычок. Через него, наверное, имели большие неприятности? — Да ничего, ну их в баню! Я их не боялася. Говорю им: вы чем нам помогли, приехали шесть человек?.. — Сколько же профессий у вас? Что вы больше всего любили делать? — Не удивляйтесь: я всего лучше любила заниматься с деньгами, одно время счетоводом была. — Значит, деньги и стихи уживаются?.. Из поэтов кого читаете? — Глазкова Мишу. Он у нас в деревне часто бывал. Даже косить ходил разок… Тогда, помню, соседка Сусанна Петровна приходила, с ним говорила, пока я обед собирала. Рассказывает ему: я, мол, старый человек, лекарства не могу принимать, и вот я что придумала -в колодец все лекарства отпустила и пью их с колодезной водой. Вот даже такая подробность потом в стихотворение вошла. — С местной знаменитостью Иваном Купичем были знакомы? — А как же!.. Однажды приезжает к нам Купич, входит в избу, а у меня только что ручка от заслонки оторвалась — не знаю, что делать. Он и входит. «Нашла о чем горевать, — говорит, — а поэт Купич на что?..» Сделал — до сих пор заслонка живет. — А из классиков кого предпочитаете? — Классики все не хуже меня… Некрасов нравится. Сейчас, правда, уже мало читаю. Мне ярославский классик Горбунов как-то сказал: «Пишешь некрасовским стилем». Я спрашиваю: «Это хорошо или плохо?» — «Немодно». Я ему говорю: «А теперь модно и читать не уметь, значит, выходит, и не писать?..» На семинары ездили в Ярославль. Был, помню, там Марк Лисянский. Я в тот раз читала большое стихотворение, как поэма, — «Алексей Бережной». Меня предупредили — после обеда будешь читать. Ой, я и обедать не хочу, так волновалась… Лисянский меня похвалил. Да ведь еще и всякие ехидные вопросы задавали — молодец, говорит, хорошо защищаешься. Всех, говорит, критикуют, не только тебя. Тогда на поэтическом семинаре были четыре женщины — три учительницы и одна я, колхозница. — Эти семинары полезны вам? — Да, что-то давали… Только трудно оторваться от дома — скотина, детки. — Вы говорите — всегда некогда, дети плачут, скотина не обряжена. А когда стихи писать? — А вот бывало так: кошу и пишу. В кармане вот тут у меня блокнот, карандаш, а я кошу. Строчка какая придет, остановлюсь, передохну. Свободного времени чисто для стихов не было. Делами, можно сказать, давились… Только осенью, когда посвободней, сядем, бывало, с Васей за один стол стихи писать — кто лучше. Он еще и забракует что-нибудь мое… Как я его любила, Господи! Муж назвал его в честь своего друга, летчика гидроавиации, который погиб на озере Ханка… Как стихи рождаются? Когда настроение такое, особое, или когда что-то происходит. Нет, я-то не поэт… Какой из меня поэт?!.. Все, что я пишу, не придумываю, а откуда-нибудь беру — из своей жизни, а то из услышанного… Сижу раз в Любиме на станции, девкой еще. Ночь, входят трое парней. — Пригляди, — говорят мне, — за нашим барахлом. Потом приносят печенья, угощают. А уж утро — лето. Один спрашивает: — Куда едешь? Я говорю: — В Жарок. — А это сколько километров? — Девять. — Так все и сидишь? Я: — Поезда нет, а идти не с кем. — Пойдем, провожу. — Пойдем… Только вышли — такой туман, в пяти шагах ничего не видно. Он берет меня за руку: — Как тебя зовут? — Надежда. — Вот что, Надя, я — большой преступник и еду из тюрьмы. Мы все оттуда едем… Что мне делать? Идем, держит за руку. Рассказывает, что попал случайно в тюрьму. Было ему лет 17 — 18, отмечали день рождения: — И тут кричат: «Наших бьют!» Брат побежал, и я выбежал. Мне кто-то дал ножик, и я, не помню как, кому-то сунул ножом… Вот и заработал срок. Я потом такой рассказ в стихах написала… А дошли мы тогда нормально, но он предупредил: — Надя, ты так не делай никогда, не ходи с кем попало, ты ведь не знаешь, что я за человек… Сейчас мало пишу. Уже 83-й год, до каких пор пишут стихи-то?.. — За рекой, вы сказали, по осени осталось 52 нескошенных гектара хлеба. Не вдохновило это на стихи?.. — Нет, теперь как будто так и надо. Все пущено на самотек. Ничего не сделаешь, погубили сельское хозяйство. — А фермеры? — Был у нас поблизости един-разъединственный Царев, теперь покойный. Четыре года у него ничего не вырастало — то вымерзнет, то вымокнет, то чего… В целом районе, мне кажется, хорошего фермера нет. А такие, Господи, кругом замечательные поля!.. Мы старались все делать, как для себя. Сейчас же порядка никакого… — Выходит, обстановка не поэтическая… — Кругом меня все дачники живут. А шаромыжников сколько развелось! Парни лет по 30, а то и меньше. Нигде не работают, на бирже если что и получат, то пропьют все. Каждый день пьяные. Мы как-то с Сашей (старший сын Надежды Ивановны, живет с матерью. — Р.А.) так стараемся, что к нам не ходят ни за водкой, ни вещи менять. Хорошую вещь принесут — наверняка украдена. С дровами проблема. Ходим сами в лес заготавливать. А кому лень — воруют и дрова. Магазин работает через день по полтора часа… Честно сказать, ничего хорошего, чем сердце успокоится, не вижу. В войну как-то по-другому жили, как-то помочь друг другу старалися, все жалели друг друга, а теперь черт знает что… Настроения нет писать стихи. — Но природа-то, наверное, помогает, успокаивает?.. — Из всех времен года люблю больше сентябрь — всего народится, главные дела все заканчиваются. Но вкалывать-то круглый год надо. На корову сами сена накосили, я ходила косить по утрам, племянница приезжала, печку топила. Стог в полях стоит, зимой на санках Саша вывозит. — Надежда Ивановна, и все-таки — почитайте что-нибудь из вашего… — Попробую. Где мои листочки?.. Вот этот стих написан от имени мужчины, летчика. Люблю я письма получать, Видать, привычка это, И непременно отвечать В любую точку света. Родные пишут и друзья С Украины и БАМа, Но всех дороже для меня Письмо, что пишет мама. Выводит старенькой рукой Старательно старушка. Я взрослый, летчик, я седой — Она зовет Колюшкой. И вот в тревоге за меня Она однажды пишет: «От всей души прошу тебя, — Сынок, летай пониже!» Еще? Ну вот из современной жизни. Длинное. В деревеньке небольшой и не очень дальней Жил старик с своей женой, бабушкой Натальей. Был небеден, небогат, выпивал изрядно. А в народе говорят: сыт, одет — и ладно. Но однажды подсказал сват ему идею: Ты бы водкой торговал — люди богатеют. Водки дедка накупил, торговал в избушке. Деньги сразу потекли, как вода в речушке. И заманчиво оно, и не ломит кости, И стучат к нему в окно днем и ночью гости. «Дед, от участи такой я устала малость». «Полно, бабка, мы с тобой заживем под старость». И однажды к ним зашел парень коренастый: «Уж едва я вас нашел! Ну, хозяин, здравствуй!» Им о многом рассказал гражданин хороший, Сел за стол и приказал: ну, несите гроши! «Что ты, гроши! Бог с тобой! Мы же инвалиды… Будь здоров, иди домой, не имей обиды». Гость встает из-за стола и подходит к деду: «Дай сто тысяч, и тогда я домой поеду. Ну, а если хочешь жить, не берися спорить, — Знаешь, мне тебя убить ничего не стоит». До копейки обобрал, денежки уплыли, На прощание обругал: мало накопили.… Дед с торговлею притих, и гостей не слышно. Спекуляция для них, видно, боком вышла.
