Капа чувствовала, что она умирает. Затянувшаяся болезнь отняла у нее последние силы. Да и осенняя слякотная погода за окошком не прибавляла тепла ее душе. Нынче вот улетели журавли. Она слышала, как поднялись они с ближнего болота и печально закурлыкали.
Отдернула занавеску с окна, но промозглая и туманная мгла не позволила увидеть журавлиный клин, только гортанные крики вожака еще долго слышались и тревожили, тревожили, будто звали с собой. Едва забрезжил рассвет, она увидела, как с березок, отяжелевших от дождя, стекает последняя позолота. Серое и безучастное небо истекало холодным дождем. Капа даже поежилась, хотя в доме было тепло. Сам рано истопил печку, закрыл трубу и забрался на печь, не боясь угара. Отправляясь в школу, зашли попрощаться мальчики. Она каждого перекрестила и поцеловала, так она делала каждое утро, не зная уже, доживет ли до обеда. Наказала слушаться учительницу и отца. Потом увидела, как бегут они по тропиночке через поле, как скрываются в перелеске. «Что-то Галька не едет, давно ничего не слышно о ней, может быть, письмо пропало дорогой, надо бы телеграмму», — с отчаянием подумала о старшей дочери, боясь ее не увидеть совсем. Галька уже не первый год жила в городе, домой ездила редко, и Капа все эти годы жила с предчувствием беды. Понимала, что не имеет права сомневаться в дочери, но что-то подсказывало, что не все у Гальки ладно, поговорить бы, успеть бы, сесть бы у печки, укрывшись одним одеялом, поплакать, погоревать — раньше-то все некогда было. Галька приехала к обеду. Слушая ее щебетание, Капа будто задремала, уносясь мыслями в свою молодость, когда она, юная и тоненькая, только-только окончила техникум, приехала сюда на участок. Мать жила в деревне за три километра, и ей пришлось вставать на квартиру. Как-то, возвращаясь из клуба, она остановилась посреди поселка и замерла. Ночь звенела на разные голоса, откликалась на лай собак, на хруст снега под чьими-то торопливыми шагами, даже очерченная радужным кругом луна подмигивала многообещающе, и дорога змеилась легкой поземкой. И вдруг среди этого заколдованного молчания она услышала слова: — Стоишь? Ждешь кого? А не боишься? Капа резко повернулась: — А кого мне бояться? Уж не тебя ли? — А хоть бы и меня. Что, стар, что ли, уж и бояться меня нечего? — Да я не говорю, что стар. — Вот и не говори, а то пожалеешь потом. И зашагал дальше. Только теперь Капа догадалась, что это лесник, в деревне у него странное прозвище — Леший. Да он и похож, лохматый, кряжистый, неразговорчивый. Она вспомнила, что он в последнее время часто забегал в контору, подцепит, бывало, из ведра ковшик холодной воды прямо с льдинками, хлопнет залпом, оглядит всех исподлобья и, ни слова не говоря, шасть обратно. А как-то раз на охоте медведицу убил, ошкурил и посадил в снег, будто человека, все бегали дивиться, и Капа тоже бегала. Какой он чудной казался. Только после этой тропиночки вьюжной, после этой радужной луны что-то переменилось в судьбе Капы. Будто до тех пор незрячее ее сердце вдруг прозрело, прозрело и застучало, застучало и затвердило его имя запретное. А что запретное, так уж это точно, женатый он был, двое детей, жена опять ходила на сносях. Теперь Капа прислушивалась ко всему, о чем говорили в поселке, а говорили разное, одно она поняла, что не ладится у него что-то с женой, то и дело он уходит ночевать к матери. А однажды, Капа как теперь помнила этот день, привезли в магазин ситец. Она с трудом открыла тяжелую, уколоченную фанерками дверь магазина и увидела его жену. Разрешившись от бремени Анна похорошела на лицо, оставшись маленькой и толстенькой. «Ну и лепеха», — как-то вскользь подумала Капа и скользнула между бабами, пристроившись в самый хвост очереди. От Анны однако не ускользнул ее насмешливый взгляд. Все, о чем она только догадывалась, коротая ночи в холодной одинокой постели около колыбельки малыша, вдруг стало явью. Почти в бреду, схватив нож, которым продавщица кромсала глыбу маргарина, она ринулась в мешанину очереди. Завизжали бабы, затыкались по углам, смерть уже расправила крылья и залетала по залу, и в этот миг Капа обеими руками схватилась за лезвие. Сейчас ей трудно было вспомнить, что почувствовала она, когда Анна дернула нож на себя. Ойкнули и прижались к стенам бабы, а она выскочила из магазина и, прижимая окровавленные руки к груди, помчалась к медичке. Та, подружка ее, все поняла сразу и обещала хода делу не давать. Вечером Капа сидела на кровати прямо в подшитых валенках и, прижав к груди свои руки-куклы, горько и безутешно плакала. За стенкой гремела ухватами хозяйка, и Капе чудилось, что она ворчит и ругает ее. И вдруг услышала стук в окно, а затем в коридоре голоса, визгливый — хозяйкин и другой, низкий, охрипший, тот, который она не спутала ни с одним другим. Он ввалился в ее комнату, холодный, раскрасневшийся, накинул на ее плечи пальтишко и увлек за собой. Она не сопротивлялась и ни о чем не спрашивала. За углом дома стояла запряженная лошадь. Он посадил ее рядом с собой на охапку сена и погнал, погнал в ее родную деревню, на позор и на прощение. Через месяц, когда ее ладошки едва-едва покрылись розовой нежной кожицей, они играли свадьбу, играли в ее деревне, на втором этаже их просторного по-северному дома. Свидетельницей у нее была все та же фельдшерица, у него свидетеля не было совсем, он шутил, что в этом деле сам Бог ему свидетель. В разгар свадьбы она на миг вывернулась из кольца его рук и шмыгнула вниз на первый этаж, чтобы остыть, опомниться от счастья, причесать растрепавшиеся волосы. И вдруг увидела под лестницей на скамеечке маленькую девочку лет четырех-пяти, в большом платке, повязанном вокруг шеи, в подшитых валенках — его дочь. Мелькнуло в голове: «Да как же это она добрела сюда через заснеженное поле, как ее волки не съели?» Девчушка поправила платок и поднялась навстречу: — Тетенька, позовите папу. Капа поперхнулась хлынувшим в горло холодным воздухом: — Сейчас… Я сейчас… Позову… Она взбежала вверх по лестнице и, пока он ничего не заметил, подошла к матери и махнула только: — Там… Мать все поняла, засеменила вниз по лестнице, потом вернулась, положила в передник кусков пирога, карамелек, каких-то петушков, напеченных из теста, и опять поспешила вниз. Свадьба еще долго пела и плясала, а у Капы все стояла и стояла перед глазами эта маленькая девочка в материнском, повязанном вокруг шеи платке. Уже тогда Капа почувствовала, что чуда не произойдет и семейного счастья у нее не будет. Нет, конечно, были у них счастливые дни и жаркие ночи, но только прогорело все очень быстро. Да и Господь посылал им одно испытание за другим. Первая дочечка умерла от воспаления легких, сгорела как свечка. Капа долго отогревала пальцы ее остывающих рук, пока не подошел доктор и не увел ее к себе, закинув тельце девочки одеялом. Второго ребенка погубили глисты, они пошли горлом и, как сказала ей бабка, задушили младенца. Капа верила и не верила в это, считая все, что происходит с ней, Божьей карой. Третья девочка сгорела в лесу. Он взял ее с собой за черникой. Уставшую, посадил на моховую кочку, нарвал веток прямо с ягодами и развел костер, а сам начал собирать, удаляясь и удаляясь. Когда услышал крик, побежал на голос и вдруг понял, что ушел слишком далеко. Увидел катящийся ему навстречу клубок пламени и застонал: — Падай, падай, катайся по земле! Но обезумевший от боли ребенок не слышал его и бежал, бежал, пока были силы. Почти безжизненное тельце он принес в деревню, к ночи девочка умерла. За эту ночь он превратился в дряхлого старика, колючий иней выбелил его голову, походка стала тяжелой, шаркающей. Он все реже уходил в лес, а, уходя, возвращался почти без добычи. Удача и тут покинула его. К следующей весне Капа родила опять девочку, Гальку, которая и положила конец их несчастьям. Но Леший так и не оправился, привыкший жить в ожидании беды, он все чаще забирался на печку и лежал там вниз лицом, бесполезно было тревожить его в эти минуты, сверкнет глазами, полными ненависти, и укроется поплотнее полушубком, будто и летом ему было холодно. Капа продолжала рожать ему детей — теперь уже мальчишек. Она не успевала поправляться, со временем стала напоминать драную кошку с впалыми щеками и беззубым ртом. Она боялась глядеться в зеркало, боялась увидеть свое отражение в глазах Лешего, боялась, что не сумеет поднять детей. Душа ее еще сопротивлялась подступавшей болезни, она твердила себе: «Не сдавайся! Живи!» Но физическая ее плоть все чаще отзывалась нестерпимой болью. Она перестала вставать совсем, ждала вот только Гальку, чтобы сказать ей свой материнский наказ: никогда не любить женатого и не отнимать у детей отца. Но сказать Капа так и не успела, она умерла к утру, не приходя в сознание. На похороны приехал Галькин хахаль, и, глядя, как он увивается вокруг молодой и здоровой Гальки, Леший спросил напрямки: — У тебя своя-то семья есть? И увидев, как воровато забегали глаза хахаля, он обреченно махнул рукой.
