В шатре Батыя всегда звучала музыка. Музыканты, плененные от разных народов, услаждали слух великого хана и его двора лучшими мелодиями со всего мира. Строгий Буюрук следил, чтобы музыка соответствовала моменту. В разное время вступали одни и замолкали другие инструменты. Это было похоже на игру гигантского оркестра, по количеству музыкантов и инструментов не имеющего себе подобных в мире. И поэтому все, что происходило в шатре Батыя, имело звучание яркое, не человеческое, шаманское, смешанное со страхом и любопытством обреченных на безволие существ. И только один человек властвовал над всем, что было в поле его досягаемости, — хан Батый — Великий и могучий.
Страхи, проклятья, наговоры и заклинания навлекались на его жилище. Но чести побывать в его шатре удостаивался не каждый, и если это происходило, любой гость его, оставшийся в живых после встречи с великим монголом, мог быть горд до конца дней своих. Провинность Можайского князька Андрея усугубилась тем, что он не просто купил у хана Гаюка табун монгольских лошадей, не просто начал разводить неприхотливую породу в нарушение Ясы Чингисхана, а посмел перепродать часть того табуна венгерскому королю Беле Четвертому, который захотел иметь в своей армии таких же выносливых и умных животных, какими владел сам Батый. Но монгольские лошади были одной из причин боевого успеха орды Батыя, и делиться с врагом своими достижениями он не хотел. Под звуки устрашающей музыки буюрук Батыя объявил о смертной казни нарушителю Ясы. Последние и самые страшные слова приговора сопровождались оглушительными ударами в огромный барабан, добытый в горах Кавказа. Князь Андрей, с осунувшимся лицом раскаявшегося грешника, распластавшись на полу перед ханом и боясь поднять очи на грозного владыку, умолял оставить ему жизнь, но Батый молчал. Тогда, решившись на отчаянный шаг, из толпы русских, присутствовавших в тысячеместной юрте хана, выдвинулась его жена. Она на коленях ползла к возвышению, на котором сидел Батый, остановилась позади своего супруга и протянула по направлению к хану свое дитя, завернутое в пелены: — Прости нас, о грозный хан, прости неведение наше, прости корысть нашу, сжалься над отцом ребенка, к тебе взывающего! Оставь мне мужа, а сыну моему отца, и мы будем молиться до скончания века за твое здоровье, о мудрый хан! — она в рыданиях прикрыла лицо свое спеленутым тельцем собственного чада, которое вдруг тоже разразилось плачем. Батый прищурил глаз и молча смотрел на рыдающую женщину. Страшные мгновения тянулись будто вечность. Батый что-то тихо проговорил, и толмач огласил его слова: — Великий Батый сказал: я следую закону. Никто не может нарушить Ясу Божественного Чингисхана, ни Батый, ни Угедей, ни Джучи, и даже сам Чингисхан поступал так, как гласит Великий закон. Это ваш правитель, князь русичей, может по своей прихоти казнить или миловать. Когда смысл слов, произнесенных толмачом, дошел до сознания княгини, она подняла голову и глазами стала искать в огромном множестве людей великого князя Ярослава. Надежда мелькнула в ее взоре. — О! Великий князь Ярослав Всеволодович, ты наше прибежище, ты заступ всем нам перед бедой неминучей, вступись, родимый, на тебя уповаем, ради Господа нашего, ради Христа! — повернулась княгиня к князю Ярославу. Ярослав смущенно молчал и прятал глаза свои от пристального внимания присутствующих. — Поднимите ей главу, дайте взглянуть в лицо ее, — показал знаками Батый. Один из стражников вырвал из рук женщины ребенка, другой перехватил женщине горло и поднял ее подбородок. Она рванулась к кричащему дитю, но голова ее больно дернулась, и руки повисли в пространстве. Покрасневшее от слез лицо, распухшие веки и губы не располагали к любованию. — Отпустите ее и отдайте ей малая, — приказал Батый жестами. — Я дам тебе мужа и отца твоему сыну! — и сделал жест, чтобы она удалилась. Женщина запричитала слова благодарности, еще не веря словам толмача, переводившего речь Батыя, кланялась, головой ударяясь о пол юрты, выстеленный ковром, прижала ребенка к груди и, не поворачиваясь спиной к хану, дрожа и икая, поползла назад, в тот угол юрты, где сидели на коленях и корточках русичи. Великий князь Ярослав не вступился. Женщина дерзостью своей нарушила закон. Он знал, что у монгольского хана нельзя что-либо просить после того, как он объявил о своем решении, ибо Яса оставляла последнее слово за ханом. Застучали мелкой зыбью барабаны, к князю Андрею подбежали четверо монголов. Они рывком поставили его на ноги. Один со всего маху ударил его в правый бок. Князь охнул и согнулся от боли, двое других завернули ему руки за спину, четвертый монгол, выхватил кривую саблю, одним ударом отсек склоненную голову. Легкий стон прошел по рядам русичей, забилась княгиня Можайская, а голова князя, отделенная от тела и надетая на высокий кол, плыла по кругу, поливая кровью ковровый пол юрты. — Лучше иметь тысячу врагов вне дома, чем одного внутри, — проговорил мудрый Или-чут-сай, покачивая головой. Бой барабанов сменили трубы, а затем легкие струны какого-то невидимого инструмента запели о самом прекрасном, что есть на свете, о любви. Батый кивнул головой, и толмач начал читать ярлык, в котором была записана воля хана. Можайск передавался в управление брату князя Андрея. Во исполнение законов Ясы Чингисхана княгиня тоже передавалась ему, и он был обязан взять ее в жены и содержать, чтобы она не испытывала нужды ни в чем. Малай передавался брату казненного князя в качестве сына. Русичи молча переглядывались, скрывая недоумение и страх. Княгиня не понимала, что происходит. Все смотрят на нее. Но сама, убитая казнью мужа, она тяжело дышала, прикрыв очи, и хотела только одного: умереть, чтобы никого не видеть. Кто-то вытолкнул брата князя Андрея: — Благодари Великого хана! Не гневи господина! Скорбь об убиенном брате, страх за себя, шипящие, недобрые голоса русичей, дрожащих за свои жизни, и их цепкие руки, выталкивающие его на ковер — все было противно. Новый князь Можайский пополз к трону Батыя, униженно склонив голову и боясь поднять глаза на грозного владыку. Он полз по ковру, где только что был казнен его брат, и кровь брата прилипала к рукам нового наследника княжеского стола. — Великий хан спрашивает, доволен ли ты ярлыком на правление? — Благодарю, Великий хан! Я доволен, и пусть Господь хранит тебя, о великий хан, — молодой князь многократно кланялся, ударяясь лбом о пол юрты. Глухие удары барабана насмешкой вторили каждому поклону. Все родственники, окружавшие хана, смеялись и показывали пальцем на испуганного человека. Вслед за ними смеялись буюруки, а за ними приглашенные гости. Смеялись даже те, кому было не до смеха. Один Батый был серьезен. Он прекрасно понимал, что творилось в душе маленького князька, и не завидовал ему. Он-то знал, что испытания Можайских князей в его ставке на этом не кончились. Один из турхаудов подошел к князю и палкой дотронулся до его плеча. Князь поднял на него глаза и увидел, что тот знаками приказывает ему удалиться. Князь попятился обратно, в угол, где сидели русичи, не поворачиваясь спиной к трону и не поднимая головы. Рабы разносили угощение. На больших серебряных блюдах дымилась конина, нарезанная большими пластами. Без соли. Мясо брали руками и ели, обтирая руки о голенища сапог. Внесли чаши с тарасуном — молочной водкой, приготовленной из кумыса. Такую чашу полагалось брать двумя руками в знак глубокого уважения к хозяину. Пить надо было осторожно, чтобы ни одна капля не пролилась мимо, ибо это считалось большим грехом. В шатре стало шумно, говор стал громким, смех развязнее, страх уходил далеко, возможно, в пятки, потому что сердца присутствующих освободились от тяжести. И тогда вновь забили барабаны, и толмач поднялся на ноги. Он объявил, что хан Батый и его первая жена Баракчай-ханум желают видеть, как молодой князь будет исполнять свои обязанности и не нарушит ли он законы Ясы, как это сделал его брат. Гости еще не понимали, о чем идет речь, а в окружении хана переглядывались и скабрезно улыбались жены правителя и его родственники. Внесли белую кошму и расстелили в центре юрты. Зазвучала замысловатая индийская музыка, ударил со свистом ременный бич, и под его свист выплыли на ковер танцующие невольницы. Жесты их были красноречивы. Они призывали любить и радоваться жизни. Турхауды по краю ковра прошли к князю, рывком подняли его с пола и под руки провели на кошму. Князь не сопротивлялся и шел, обреченно опустив голову. Турхауды сорвали с него верхнюю одежду, и юноша остался в исподних белых портах. Толстая Баракчай-ханум, восхищенная торсом молодого богатура, довольно кивала головой. Молодые жены ханов и чиновников монгольских переглядывались, и по их скрытым улыбкам было видно, что они получают удовольствие от вида прекрасного молодого тела. Турхауды направились к вдове Можайского князя. Она не сразу поняла, чего от нее хотят. Она смотрела на двух страшных монголов и тряслась всем своим телом. Они рывком подняли ее и потащили к белой кошме. Толкнув женщину на кошму, один из них на ходу подхватил ее ребенка и показал знаком, чтобы она молчала. Музыка усилилась. Две танцовщицы подплыли к княгине и легкими движениями рук стали развязывать ремни на облачении княгини и расстегивать ее одежды, поглаживая обнаженные части ее тела. Княгиня в смущении закрывала руками то свою грудь, полную молока, то низ живота, а дебелое тело ее сияло белизной округлых форм. Две другие девушки, легко касаясь торса князя, раскачивались в ритме музыки, призывая любить. Движения их были столь красноречивы, а касания так нежны, что судорожная дрожь пробежала по телу князя. — Смотри на меня, я помогу тебе, — прошептала одна из них на родном князю языке. Догадка, что жизнь ему может быть сохранена, если он справится с уроком, который приказал ему Батый, родила надежду. Рабы внесли поднос с двумя чашами, они были маленькими и неглубокими, на один хороший глоток. — Выпей, — едва слышно прошептала та, что говорила по-русски, и протянула чашечку князю. Князь поклонился и принял из рук девушки питье. Он приложился губами к закругленному краю и, беззвучно призвав Христа Спасителя сохранить ему жизнь, одним глотком выпил терпкое содержимое чаши. Другую чашечку поднесли княгине. Она вцепилась зубами в край серебряной посудины, и белые ровные зубы ее застучали об этот край. Она, давясь, проглотила питье, и щеки ее порозовели. Она широко открытыми глазами оглядела юрту, провела ладонями по своему телу от грудей к бедрам и застыла, глядя на своего деверя. — Возьми ее! И сделай все, что должен сделать мужчина с женщиной, — услышал молодой князь шепот уже знакомого голоса, — это твое спасение, и ее тоже. Юноша подошел к вдове брата и рывком поднял ее на руки. В огромной юрте повисла тишина. Держа в руках спасительную ношу, князь опустился на колени и выпустил из рук женщину, от которой зависела сейчас его жизнь. Он уже не знал, совершает ли он грех или какое-то другое постыдное действо, он только помнил, что это надо сделать на радость владыке и его окружению и во имя собственного спасения. — Раздвинь ноги, не бойся, — прошептал он, — сделай это, пока у меня есть силы. Прошу тебя, — умоляющим голосом зашептал, наваливаясь на нее всем своим телом. Она отрицательно мотала головой и кричала: — Нет, нет, нет… — Возьми ее, — кричали со всех сторон на разных языках, — возьми ее! — Сделай это, ты сможешь, — услышал он вкрадчивый голос танцовщицы. Тогда он согнул ноги извивающейся княгини в коленях… Юрту раскачивало от звуков ликования. Татары кричали от страсти, а их жены извивались в истоме. Батый держался за низ живота, не спуская глаз с обнаженной пары. И в это самое время раздался громкий детский плач. Плакал ребенок княгини. Она вскрикнула, подняла голову и, скинув с себя наваждение и оттолкнув князя, метнулась к дитю. Стоя на коленях перед турхаудом, она молила его: — Отдай, отдай мне мое дитя. Турхауд взглянул на своего начальника, тот на своего, и, наконец, большой начальник, согнувшись перед Батыем, робко взглянул на хана. — Отдайте малая матери, — разрешил Батый. Турхауд бросил ребенка на кошму и отошел в глубь юрты. Княгиня прижала дорогой сверток к себе, а ребенок губами нашарил грудь матери, чмокнул и замолчал. Из другой груди женщины брызнуло молоко и потекло по ее животу и дальше вниз по ногам на пол юрты. На это было уже неинтересно смотреть. Турхауды палками отогнали княгиню и князя в русскую сторону юрты. Пир у Батыя продолжался.
