Мама моя, урожденная Ма- рия Васильевна Тишина, рано вышедшая замуж за Николая Самохвалова (отчество не отложилось у меня), родила от него двух дочерей, но обе в раннем детстве умерли, и, видимо, это послужило причиной их развода. В дальнейшем моя мама больше замуж не выходила, а жила в гражданском браке с работящим мужиком, поджарым, языкастым симпатягой Николаем Васильевичем Зайцевым, от которого в ноябре 1943 года у нее родилась моя старшая сестра Нелли. По каким таким причинам этот здоровый мужик был в тылу, а не на фронте, не ведаю, но догадываюсь, что он занимался восстановлением народонаселения нашей страны.
И вот 10 апреля голодного 1946 года четвертыми родами у 32-летней Марии Васильевны родился черный, худой, но выношенный парнишка. Это был я! А что же мой отец? Не имея такового в своем ежедневном общении, впервые о нем я задумался в 5-летнем возрасте. Гуляя во дворе с кусочком черного хлеба, намазанным маргарином, я вдруг увидел, что у Генки Лоснова кусок был белый, в два раза толще, да к тому же намазан он был каким-то желтым маслом и посыпан… сахарным песком! Я тут же спросил его, что это такое, невиданное мною, он ест. Тот, будучи на год меня старше, по-взрослому ответил, что у него папка очень много работает и к тому же паек у него обкомовский, а для тебя такая пища не положена. Я огорченный пришел к маме, рассказал об этом разговоре и спросил, где же мой папка и почему он не приносит свой паек нам? Помню ее теплую ласковую ладонь на своей голове и слова: «У тебя, сынок, все будет хорошо!». Моя мама работала грузчиком на сажевом заводе в мужской бригаде. Однажды она вызнала от доброхотных соседок, что ее Заяц-то совсем не на работу уходит, а к какой-то сучке. Оперативные мероприятия выявили довольно потрясающую вещь — мой «отец» жил у четверых женщин, от каждой из которых он уходил на работу, и женщины, познакомившись друг с другом, решили вывести его на чистую воду. И вот в один из вечеров «уставший» отец прирулил к нам, а там его ждали все четыре суженые-ряженые. Мужик попал на суд. К его чести надо сказать, что он не запирался, а признался, что всех их четверых любит и ни одну из них не обманывал, а просто оберегал от ненужной информации о существовании у него других женщин. Бабы задумались, что с ним делать. А ведь сердце женское отходчивое, тем более повинную голову и топор-то не сечет… Судили-рядили, хотели кастрировать его. Да жалко, уж больно хороший мужик-то! Тут все сошлись во мнении — хорош! Но и дальше как-то надо жить, где их после войны такой мужиков-то на всех найти? И вдруг одна, у которой от него всего один ребенок был, предложила послушать его самого, чего он-то думает. Дали слово ему, он сказал, что уж если они принуждают его к тому, чтобы он выбрал какую-то из них одну, то он выбирает Машку Самохвалову. Все повернулись к маме, которая имела от него нас с сестрой, к тому же она и по возрасту была всех старше. Мама надолго задумалась и ответила, как отрезала: «Дорогие, судить этого человека нам не дано, так как всех нас судить будет один Судия. Николай, ты должен остаться с той, у которой от тебя всех больше детей!» Лариса громко и благодарно разрыдалась — у нее на руках было четыре дочери! «И с этой минуты прошу забыть дорогу в этот дом, а вам, подруги, заявляю, что он не переступит больше моего порога». Однако через пять лет у меня появился младший братишка Игорек, который походил на нас только по материнским чертам, но ничего зайцевского в нем не было, это был сын другого, того москвича, который вскоре после отставки Зайцева стал появляться в нашем доме… Я помню, как он привозил открытки, подбрасывал меня к потолку, как я сидел у него на сильных коленях и его ласковые руки напоминали мне мамины. И я совсем не против называть и иметь его своим отцом. В 1965 году на проспекте Ленина возле отделения милиции я, будучи внештатным сотрудником уголовного розыска, ожидал прихода к нам на помощь дружинников от шинного завода и в старшем дружиннике узнал по приметам генной памяти своего отца. В мыслях я часто встречался с ним, рисовал и представлял, как я выскажу ему свои претензии, даже в морду иногда давал, и вот он передо мной. После его доклада, что он, Зайцев, прибыл с дружинниками на дежурство, я убедился, что передо мной действительно мой кровный отец. Я отвел его в сторону и спросил, как он поживает, тот что-то промямлил невразумительное, не представляя, что перед ним стоит его 19-летний сын. Тогда я ему открытым текстом говорю так издевательски: «Здравствуй, папа!» Он ошарашенно на меня взглянул, пожевав сухими узкими губами и выдохнул: «Так ты, что ли, Машкин сын?» «Слушай ты, папаша, запомни, что Машка у нас — кошка, а мою маму зовут Мария Васильевна. Понял ли?» Он начал говорить, что у меня не должно быть претензий, поскольку он до 18 лет платил мне алименты, хотя его к тому никто не принуждал. И как объяснить этому человеку, что я-то из-за него по жизни оказался безотцовщиной? Уже за год до своей смерти мама горько заключила как-то в одном из наших разговоров, что я ее осуждаю за то, что у нее было много мужчин, а их всего-то было трое. Я строго ответил маме, что действительно осуждаю ее, но не за мужчин, а за то, что она не вышла замуж за того москвича. «Сынок, я ведь боялась, что он не сможет полюбить вас, как своих, дура я была…» — горько вздохнула она. И вот я, 57-летний отец двоих детей, которым не изменил в своей жизни ни на одно мгновение, хочу повиниться перед ними, что те женщины, которые прошли через мою жизнь, кроме их матери, моей жены, все эти женщины были чем-то похожи на мою маму, они были без опоры-мужа, нуждались в какой-то поддержке, и я не из эротических только соображений встречался с ними и отдавал им частичку того, что у меня не брала по какой-то причине в то время моя жена. Я многим в жизни говорил «Люблю», И ни одной не врал, не лицемерил. И лишь сейчас на том себя ловлю, Что тем словам и сам безмерно верил.
