Анна хоронила мужа. Вернее, сидела у его гроба последнюю ночь и передумывала все свои думы, связанные с ним, будто листала какую-то свою книгу памяти, книгу, полную печалей и счастья, таких неизбежных, если прожита долгая жизнь с любимым человеком в мире и согласии, в преодолении разных тягот, которые в виде испытаний посылает людям судьба.
Близился рассвет, глухая ночь уходила, приближая и приближая неизбежный час расставания. На кухне хлопотала дочь — единственный плод их горячей любви, другие деточки умерли еще в младенчестве от болезней, которых тогда не умели лечить. Мужу все казалось, что наказывает его Бог за грехи, знать, много душ загубил на войне, хоть и вражеских. Анна успокаивала его: «Сам не знаешь, что говоришь…» Так уж вышло, что дочка рано выпорхнула из родительского гнезда — сначала учиться, потом замуж, так и не вернулась больше. Почти всю жизнь прожили они вдвоем, тратили силы на работу, тратили, не скупились. А как состарились, стали внуков на лето забирать, потом и пра-внуков. Но они вырастали и забывали к ним дорогу. Хотя не было в жизни милее тех лет, когда Анна собирала их с дедом на сенокос или на рыбалку… Анна заулыбалась, поддавшись нахлынувшим воспоминаниям. Незаметно подошла дочка. — Мама, ты чего? — Да так, вспомнилось вот… Ты посиди со мной, посиди, пока народ не начал шастать, заснуют скоро, захороводят, не дадут чередом проститься. Посиди… Дочка присела рядышком, прижалась к плечу — теплая, так похожая на отца. — Мама, расскажи, как вы встретились. — Да что там встретились — прилип он ко мне. Как увидел, так и прилип. Меня, как льноводку-стахановку, в Москву послали, я там часы себе купила, отрез крепдешина на платье. Водили нас там везде. Вот он однажды и встретился. Высокий, статный, только одет был плохо — в солдатское, все уже старое, замызганное, сразу видно, бабского ухода не видывал. А мне тоже интересно — после войны в деревне какие женихи, одни ошметки. А этот прилип — возьми да возьми с собой в деревню. А я и пошутила: «Поедем!» Сама рассмеялась в душе: «Куда, мол, он поедет, неужели Москву свою на нашу глухомань променяет». А он поехал. Правда, в городе-то нас райкомовская машина встретила, по домам повезла, а он пошлепал пешком — автобусов-то тогда и в помине не было, да и асфальт пожиже был. А он в спортсменочках на босу ногу досыта нашагался, отчаялся совсем. А тут мама моя на ключ за водой пошла. Он и вылезает из кустов, весь грязный, в репьях: — Где тут, бабушка, метро будет? — пошутил. — А ты иди-иди прямо, там тебе и метро, и трамваи будут. Он и пошел. Пока она воду набирала, вернулась в дом, а зять уже за столом сидит. Родители мои были люди не глупые, смекнули что к чему, зарезали барана — да и свадебку. Подошла суббота. Маменька велит мне мужа в баню вести. А я боюсь, ужас. Убежала вперед его, воды ему навела и выскочила в предбанник. А он хитрый был, зашел, разделся, кричит: «Анна, где вода?» «На лавочке», — отвечаю, а он: «Тут и лавочек-то нет». Пришлось раздеться и идти к нему. А когда белье ему в баню собирала, замучилась, что положить. Оказались у моего суженого одни кальсоны, да и те в дырах, вот тебе и горожанин. И положила я ему свои голубые рейтузы, новые, с резиночками внизу. Он обрадовался, одел и глазом не моргнул. А на другой день пошли всей бригадой на сенокос. Упарились, в перекур решили искупаться. Мужики ушли отдельно от баб, разделись и поплыли нагишом. А мой — нет. Снял брюки и ну по берегу в голубых рейтузах расхаживать, бабы хохочут, умирают, а ему хоть бы хны — такой шутник был. Выпивал по праздникам, но работу не прогуливал, ни-ни. Бывало, уйдем в гости с ночевкой, утром вперед меня соскочит, бежит домой скотину обряжать. Только раз как-то перебрал. С собрания из города такой вернулся, сгрузили его у порога и оставили, а я поднять не могу, тяжел был, Бог с ним. Рассердилась я, ушла в пятистенок, а ты маленькая была, манишь, помню, его: — Ползи, ползи, пока она не видит. Защищал меня, берег. Как-то из гостей ночью возвращались. Темнота, холодина, на Октябрьскую как раз, мостик узенький, обледенел — страх меня обуял, боюсь и ступить, хоть обратно иди, а нельзя, дома ты маленькая с бабкой была. Тогда он опустился на колени и пополз, а я, держась за него, следом. Так и перебрались, только ладони потом долго кровоточили. А шутник какой был, белый свет не видывал. Бывало, придет на обед, поест, уйдет на крылечко обуваться. Кричит оттуда: — Матка, когда есть будем? Рассержусь на него: — Да только что ел. — Али ел? А сам хохочет, заливается. Так с шутками-прибаутками и хвори все преодолевал. Когда заболели у него глаза и один совсем видеть перестал, я переживала сильно, убивалась, а он никакого вида не показывал. Бывало, возьмут с Борей слепым гармошку, сядут на лавочку и поют: «Поглядите-ка на нас, на обоих один глаз…» А один раз уж такой-то больной в город уехал. Дело было зимой — кружило и пуржило, в поле ничего не видно, хоть глаз выколи. Я всю ночь у окошка просидела, глаз не сомкнула. Под утро стучат в калитку. Открыла, стоит человек не человек — снежный сугроб. Еле слышно спрашивает: — Тетенька, это какая деревня? Так и не знаю до сих пор, опять шутил надо мной или и в самом деле заблудился до умопомрачения. В тот-то раз он мне из города сорочку шелковую привез. Я обалдела, замахала руками: — Совсем рехнулся, старый. Что я, шлюха тебе какая-нибудь, да и не под годы мне. Отроду такого сраму не нашивала. А он уговаривает: одень да одень. Я и одела в той половине, а свет ему включать не велю. Он подошел ко мне в темноте и гладит, гладит, будто я девка. Скинула я эту сорочку и спрятала в комод на самое дно. Умру, так найдешь там, себе возьми, ты-то поди такие носишь, обнаглели вы нынче совсем. А ему-то я отплатила, тем же отплатила. Ездил он как-то в город золовке помогать крылечко делать. Угостили там, знамо дело. А питок-то в старости был никудышный, вина нес с гулькин нос. Вот и опьянел. Привезли его в мотоцикле с люлькой еле живого, положили на кровать, раздели и уехали. А я не будь дурна, стащила с него тренировки вместе с трусами и натянула ему свои, безразмерные. Он проснулся, пришел в себя, зовет меня: — Анна, чего это на мне? — Не знаю, дедушко, не знаю, из города такой приехал. А сама уж смеюсь, не могу удержаться. Он обнял меня, посадил на кровать и печально так спрашивает: — Матка, как хоть ты живешь-то? Растерялась я. «Хорошо, — говорю, — живу, чего мне не жить-то с тобой». А теперь вот все думаю, что не это он хотел узнать у меня, он хотел спросить о том, как я без него жить буду. А разве я знаю, как без него буду мыкаться. А никак. Не оставит он меня тут одну, скоро, поди, явится. Он у меня ходовый. Вот охлопочет там местечко и явится. Не задолит.
