«Лето 2003 года будет сухим и жарким». Прогноз гидрометцентра от 10 марта 2003 года.Дожди лили без перерыва весь июнь, июль, август, сентябрь и половину октября с редкими перерывами на один-два дня.
Дожди лили без перерыва весь июнь, июль, август, сентябрь и половину октября с редкими перерывами на один-два дня. Если до середины сентября народ еще надеялся что-то спасти, то в октябре все махнули рукой. Да и что тут можно спасти? Зерновые погибли еще в сентябре, затем поплыла картошка — хоть на лодке греби по полям-то, у кого участки на высотках, она уцелела, но гниет: ни на рынке продать, ни в погреб засыпать — сушить негде. Четырнадцатого октября проглянуло солнце, но Лешка Костров его не видел, спал пьяный в чулане. Сильно он обиделся и на природу, и на демократов у власти. Хотя, если поразмыслить на трезвую голову, власть тут ни при чем, но так уж повелось: что бы ни случилось, ругали в первую очередь ее. Престарелая родительница Варвара Федоровна, напуганная большевиками еще в молодые годы, сердилась: — Взяли моду, засранцы, власть ругать! То им Хрущев — дурак, то Брежнев, то Ельцин не такие, то Путин чем-то не угодил. Тявкнули бы на товарища Сталина. Где бы тады очутились?! Леха повернулся на левый бок. В щель между досками пробивался тусклый свет. Опять льет, мать его… А кого его? Права мать, власть не виновата, что в небесной канцелярии напутали: заместо Вьетнама, которому один хрен, ливанули на Россию, где и так в природе бардак. По некоторым признакам Леха понял, что пора вставать: вот-вот с работы придет Бронислава, сядет обедать. В последнее время у Лехи с ней контры из-за его пьянок, и Бронька вполне может не позвать к столу… Поворочавшись еще немного — в комнатах было тихо — и помыслив насчет жизни народа — уж год, как он все чаще задумывался о горестях россиян, Леха поднялся со скрипучего топчана, хотел закурить, но нашарил пустую пачку и, раздосадованный, вышел на крыльцо. Дальше путь его лежал через весь двор к дощатой будке у забора, но теперь до нее тянулась уже не тропинка, а речка с редкими островками нескошенных кустиков лебеды и пырея. И Леха решил не рисковать: вдруг да за ночь речка стала глубока? Помочившись с верхней ступеньки, он прошел в дом. Бронислава уже пришла и сидела перед заркалом, расчесывала гребенкой мокрые волосы. Платье облепило ее бедра, ставшие вдвое шире, чем десять лет назад, и большую мясистую грудь. Когда-то Леха хвастался ее грудью, объясняя оболтусам на пилораме, что своей грудью она ему семерых мальцов выкормит, но теперь ее женские прелести вызывали в нем неприязнь: разжирела в своей конторе от безделья, жопа в двери едва пролазит, а у мужика мослы торчат, как у старого мерина, портки с задницы съезжают! Бронислава увидела его в зеркале, но ничего не сказала. А что говорить? Чужие они теперь, совсем чужие. Раньше хоть уважала за мужское естество, понимала, что не каждому дано природой такое, нынче и это ее, похоже, не колышет, то ли стареет, то ли обленилась до того, что возбудить себя в нужный момент считает лишним, но если бабе это дело до лампочки, то мужику от ее равнодушия и нехотения к пятидесяти годам придется плохо, подступит к нему страшная мужская болезнь. Многих знал Леха, которые страдали, а потом и вовсе под нож легли. Не хотел Костров для себя такого, ох, не хотел! Может, потому и с Бронькой особо не ругался, она хоть и зла на него, а нет-нет да и повернется передом, как в былые времена… Сейчас у него две проблемы: эта самая, мужская, и другая, не такая серьезная. Просто он со вчерашнего дня, можно сказать, ничего не ел, а из печки несло жирными мясными щами… — Ты, Броня, того… переоделась бы, что ли? Простудишься ведь. Вон Танька Крякина по малину пошла, под ливень попала, теперь третью неделю лежит. — Знаю, — сказала Бронислава, — воспаление у ее. Легких и еще чего-то, кажется, придатков. А тебе чего, жалко меня стало? — А как же! — обрадовался Леха: вот-вот повернется, обнимет, может, даже поцелует и к столу позовет (щи-то небось давно сварены, перестоят, чего доброго…). — Как же мне тебя не жалеть, чай, десять годочков как один денечек прожили… — Он протянул обе руки и уже коснулся ее круглого, тугого плеча, но она, не заметив, перешла к печке и села напротив устья — из печки несло жаром, и Бронислава сушила волосы. — Вспомнил? — она взглянула на мужа равнодушно, как на чужого. — А я вот забыла… — Дак как же это? — начал он, понимая, что мясные щи вот-вот станут недосягаемыми. — Нельзя же так! — А как можно? — она говорила спокойно, как о давно решенном и более для нее неинтересном. Леха помолчал, подошел ближе и сказал тихо: — Может, все-таки потолкуем, а, Бронь? Он помнил, как в былые времена, в моменты раздоров, звал ее «потолковать» в горницу или, если дома никого не было, в спальню и там после нескольких торопливых слов обнимал притихшую в ожидании, скользил ладонью по крутой спине и ниже, до гладких округлостей, а потом — рывком, решительно, по-мужски опрокидывал обмякшую и податливую на перину и ласкал, ласкал, прекращая и сам конфликт, неизвестно отчего возникший, и все другие, могущие возникнуть в ближайшее время. Вспоминая об этом, он ждал момента, но тут на крыльце послышались веселые женские голоса, топот ног и смех. Бронислава сорвалась с табуретки, выпорхнула в сени и радостным, не своим голосом пропела на весь дом: — Проходите, гости дорогие, проходите, да туфли-то не сымайте, чай, надели, чтоб показать! Ответные, тоже игривые, ненатуральные голоса он узнал, это были ее товарки из Измайлова, Сытина и еще одна бабенка — Любка Жорева из Прошева, то ли разведенка, то ли так, одинокая от природы. Опять вспомнив про щи (в животе с утра ныло), Леха затосковал: теперь они ему точно не достанутся! И вдруг как оглоблей по затылку: дак ведь день рождения у ей сегодня! Да еще не простой, юбилейный! Ох, дурень, дурень! Всегда забывал, но тогда Бронька прощала, а нынче не простит, нынче — каждое лыко в строку. Подружки обязательно спросят, чего мужик подарил, чем отметил? Зайти, может, в комнату? Наломать в огороде каких-никаких цветочков и войти? Сказать, дескать, утром собирался, да не успел: на работу любимая убежала, теперь вот пришел. На, Бронечка, прими от всей души! Он метнулся, чтобы бежать в огород, но одумался: какой-же это подарок, цветы? На юбилей дарят отрез на платье, вазу, которая самому без надобности, кофемолку. А что он может преподнесть? За последний год только раз подработал: у сватьи крышу перекрыл, да и то заплатили двоим, и оглянуться не успел, как все пропили, а после опять к своей Бронечке, на полный пансион, как кобель Арабка… От переполнявшей его досады Леха распалялся все больше, даже казалось ему — толстел, как лягушка, которую пацаны надувают через соломинку, еще минута — и лопнет. Проходя по коридору мимо передней комнаты, не удержался, пнул дверь и сильно зашиб ногу. — Суки! — закричал он, но в комнате танцевали, гремел магнитофон, и Леху никто не услышал. Тогда он прошел в комнату сыновей. На столике стоял телевизор и работал. У Костровых он работал с утра и до ночи, Колька с Васькой смотрели мультики и вообще все, что показывали. Сейчас кто-то выступал. Личность показалась знакомой, но экран то ли сильно запылился, то ли опять барахлил. Мужик с седыми усами хмурился и шевелил губами. Говорить он не мог: месяц назад Колька сунул куда-то отвертку — и телевизор замолк. Сейчас Леха был не прочь послушать, о чем толкует мужик в телике. Не то что б было интересно, а просто — развлечься, но тот все шевелил губами молча, и Леха на него разозлился. Он достал из ширинки свое единственное сокровище и помахал им перед носом у мужика: дескать, не сильно зазнавайся, москвич, у нас тоже кой-чего имеется… В следующую секунду экран посветлел, и Леха узнал выступавшего, это был министр внутренних дел Грызлов. И вдруг произошло невероятное: Грызлов поднял руку и погрозил Лехе пальцем… Кровь хлынула Кострову в голову, он отпрянул от телевизора, опрокинул спиной фикус в кадке и прижался к стене. Вчерашний хмель словно выдуло ветром — Леха был сейчас трезв, и это его еще больше пугало. Тупо глядя на экран, стоял он, чувствуя, как пот стекает по спине и мелкой дрожью дрожат колени. Телик, конечно, не живой человек, и министр грозил пальцем не через окно, но, черт его знает, вдруг да чего придумали ученые, и теперь каждого жителя органы рассматривают, как рыбку в аквариуме! А за стеной визжали, топали и пели пьяные бабы. Экран на секунду погас, затем снова загорелся, и хорошенькая дикторша, улыбаясь и кокетничая, чего-то объявила. На экране стали бегать друг за другом Заяц и Волк, а Леха все не шевелился — он не спускал глаз с телевизора. Его уверенность, что за ним следят, усиливалась. Он подумал о бывшем учителе физики, пенсионере Петре Сергеевиче, который как-то про такое рассказывал. Про что именно, он не мог вспомнить — выпили они тогда крепко — но, похоже, про всякие изобретения, которые и трезвому кажутся чудом… Петр Сергеевич был дома — ладил мотор к велосипеду внука. Кострову обрадовался — надоело сидеть в одиночестве, поговорить не с кем. Не успев поздороваться, вскочил со стула, по-молодому подбежал к шкафчику, выхватил с полки знакомый граненый штоф, но Леха уверенно выставил вперед ладонь, и учитель замер, пораженный. — Что, совсем? — Совсем! — отрезал Леха. — На сегодня… — А… — немного успокоился учитель. — Тогда я один… Извини. — Извиняю, — важно сказал Леха и облизнул враз пересохшие губы. Петр Сергеевич налил в рюмочку, посмотрел на свет — он всегда делал так, прежде чем выпить — и стал медленно всасывать в себя густую сладкую жидкость, отчего у Лехи сразу заныло под ложечкой, а учитель отставил рюмку и спросил, глядя не на Леху, а на свою рюмку: — Ну, так что стряслось? — он понимал, что человек в нормальном, спокойном состоянии не откажется от его смородинного ликера… Леха медлил, собираясь с духом. — Вы мне когда-то говорили… рассказывали. Будто есть такие приборы, которые улавливают даже биение сердца космонавта, когда он там, мотается в космосе… — Говорил. Да об этом и писали, — сказал учитель. — А вот, к примеру, можно ли через телевизор посмотреть прямо на того, кто перед ним сидит? На меня то есть? — То есть из студии? — Из студии. — Нет, невозможно. — Да вы же сами говорили, можно с ними общаться! Забыл, как это называется… — Обратная связь, что ли? — Вот, вот! Обратная. Так можно или нельзя? — Можно, но для этого нужен телефон. Твой телефон. Тебе диктор покажет на экране номер, ты позвонишь, и выступающий тебе ответит. — Это я понимаю, — поморщился Леха, — я не о том. А вот можно ли в мой телик всадить такую штуковину, чтобы меня самого оттуда было видно? — Это невозможно. — Почему? — Ну, потому… — учитель вертел в пальцах свою рюмку и, казалось, решал: налить или не налить еще… Решившись, налил до краев, опять посмотрел на свет. — Видишь ли… Конечно, современная наука может многое. В том числе и такое. Но ради чего? Нужна серьезная причина. Например, их заинтересует какой-нибудь важный шпион… — он выпил с удовольствием, облизнул губы, глаза его стали слегка влажными и еще более подобрели. — А если просто так, рядовому колхознику в телик эту хреновину всунуть? — горячился Леха. — А сколько этот рядовой колхозник за ту, как ты говоришь, хреновину им отстегнет? Тысяч пятьдесят? — Чего? — не понял Леха. — Долларов, разумеется, на меньшее они не согласятся. Да тебе-то на что? И вообще, ты про что хочешь меня спросить? Я ведь вижу: ходишь кругом да около… И Леха решился. Он рассказал учителю все. И про Бронькин юбилей, и про ее баб, и про министра, и даже про мясные щи, которые сожрали бабы… Учитель слушал, не мигая, а потом вдруг начал хохотать так, что Леха подумал: плохо со стариком, умом тронулся. Но учитель, отсмеявшись, откашлявшись и отсморкавшись, взглянул на Кострова заплаканными глазами и спросил: — Как же ты, умная голова, до такого додумался? Он же там, на студии или в кабинете, а ты у себя дома, в деревне! И с чего это ты перед ним стал эдак-то?.. — Да не знаю с чего. Надумал — и все. Было бы чего другое, наверное, показал бы… Учитель снова стал смеяться, чихать и кашлять, а Костров терпеливо ждал. — Значит, ты решил, что Грызлов погрозил тебе пальцем? — А кому же еще? В комнате больше никого не было. — Да не мог он этого сделать, пойми! — А палец? Я же не пьяный был! Поднял руку и вот так… Погрозил. — Совпадение. О чем-то говорил и… погрозил кому-то. А тебя он просто не видел. Не мог видеть. Ты его видел, а он тебя нет. — А обратная связь? Сами же толковали… — Те-ле-фон нужен! — учитель уже сердился. — А без телефона нельзя? — Нельзя. Леха вздохнул глубоко и свободно. Так глубоко, что куриные перышки и пыль на столе учителя поднялись в воздух и нескоро опустились. — Давай, Сергеич, — он почему-то перешел на «ты», — наливай своего ликера! Только не в рюмочку — сам знаешь… Домой он пришел на рассвете. Гостьи, как он понял, разошлись еще засветло, помыв посуду и подтерев пол. Жену он не видел. Уснула на широкой своей кровати, которую купила недавно в городе и никому не позволяла к ней прикасаться. Но Лехе теперь от нее ничего не было нужно, он совсем успокоился и простил ей все.
