В некотором царстве, в некотором государстве, в славном городе Рыбинске любят хлебушек кушать. Оттого, наверное, и мукомолов да хлебопеков здесь пруд пруди. Живут по-разному. Кто в шелках купается, кто штаны латает. Да только в жизни за все приходится платить. Так сладкая жизнь для прежних руководителей акционерного общества «Рыбинскхлебопродукт» нежданно-негаданно обернулась в думу горькую.
Возможно, этого до конца не понимал Топтыгин по фамилии Бурый. Был он старый служака, умел и берлоги строить, и деревья с корнями выворачивать, а может, и не берлоги, а мельницы да заводы мукомольные, потому как дело на Волге обстояло. Следовательно, до некоторой степени и автоматическое управление технологическим процессом знал. Но самое драгоценное его качество в том заключалось, что он во что бы то ни стало на скрижали истории попасть желал. И ради этого всему на свете предпочитал блеск средств массовой информации. А в виде временной меры — в самый Владимиров День — оказался в дальнем лесу, вроде как супостатов местной слободы усмирять. Звери рыскали, птицы летали, насекомые ползали, а в ногу никто маршировать не хотел… Понимали мужики, что их за это не похвалят, но сами остепениться уже не могли. Лет через десять после того, как обустроился Бурый в слободе, стало казаться ему, что пора им устроить кузькину мать. Первой она под горячую руку Топтыгину Андреевичу и попала. Да и то сказать, сама она, ласточка-касатка, всю жизнь на одном месте провела, всю душу, можно сказать, вложила в мукомольное производство и не понаслышке знала, как добиться того, чтобы бесперебойно и круглосуточно осуществлялась эксплуатация элеватора на 108 тысяч тонн, чтобы зерно не переводилось в закромах, да все вместе они жизнь безбедную обеспечивали. Поначалу и Бурому покровительство такое по нраву пришлось. Дело в том, что, ожидая скрижалей истории, поизносился он в далеких краях, ненашенских, то ли казакских, то ли казацких — кто его разберет. Практически остался к тому времени, как на воеводство прибыл, в одних брюках, и тех на весь его рост полностью не хватало. Супруга его, Топтыга Алексеевна, детишки его, Мишанька и Мишунька, тоже своего спрашивали, компьютеры современные, чтобы не хуже других быть. В общем, Касатке Константиновне пришлось их и уму-разуму учить, и на ноги ставить, всю семью Бурых… Почуял Топтыгин Андреевич неладное — не слишком ли много власти досталось птице, да и та в годах? И думает: «А вдруг это внутренний супостат? Вот я ее ужо, посмотрите, как она у меня в когтях зашевелится!» Взял да и выгнал! Следом за тетей-птицей полетел и племянник ее, прочь, с глаз долой! А ведь особенные это были люди, то есть птицы. Все радовались, глядя на них — ведь дед еще начал зерно молоть, муку делать, и все его потомство умным было, и только пользу слободе приносило, без всякого вреда. От них медведь-воевода от первых и избавился. Выгнать-то выгнал, да и спохватился: «Что же это я сделал-то?» Кроме ума, которого, может, медвежьим взглядом и не увидишь, обладали тетя с племянником ценностями материальными, такими, что почти половина элеватора до сих пор Топтыгину не принадлежала. А теперь, после его воеводства, и вовсе не достанется. Словом сказать, кроме ласточки-касатки с племянником и другие обитатели стали казаться Бурому внутренними супостатами, с которыми надлежит бороться с блеском. И пошла война налево и направо. Другу племянника Касатки Константиновны велел скрыться с глаз долой. Дескать, не справляешься со своими обязанностями. А кто донес на невиновного — доподлинно неизвестно, однако думают обитатели, что есть у семейки Бурых свои информаторы. Ко времени действия нашей сказочной истории уже все перебрались на предприятие: и супруга Бурого Алексеевна, и дети, и жена сына младшего. И такое тут началось светопредставление, хоть святых выноси. Объяснений никто не слушает, предателями, иудами обзывают, домой по телефону названивают, дескать, увольняйтесь подобру-поздорову. А Бурый только орет еще громче, но надоело, очи потупя, стоять перед ним, ведь все под страхом увольнения только и обращались к нему: «Ваше степенство! Вы — наши отцы, мы — ваши дети». И вот благодаря какой-то ничтожнейшей административной ошибке всем все сразу открылось. У всех словно повязка с глаз упала: да и никакой он нам не хозяин, да и какое может быть немецкое качество, если казахское зерно на итальянских машинах обрабатывать руками русскими? Сначала о поступке Топтыгина говорили с негодованием (за родную слободу-элеватор стыдно), потом стали дразниться: сначала дразнили окольные, а потом начали вторить и дальние. Вся слобода, весь элеватор. Так эти слухи и до Льва докатились, Топтыгин чаял получить поощрения, но они случаются, когда на скрижали истории злодейства крупные, масштабные попадают. А Топтыгин Андреевич репутацию подорвал мелкими пакостями. Что заставило его так повести себя — неизвестно: ибо он, собственно говоря, не был зол, а так — скотина. Потому Лев и приказ нацарапал: «Ваши действия могут причинить убытки обществу и лично мне как акционеру, тем самым нарушают устав общества, за что вы несете персональную ответственность». И приказал Лев отчислить Топтыгина Андреевича Бурого по инфантерии.
