Двенадцатилетний беспризорник Вова Шуст, грязный, оборванный, слонялся по железнодорожному вокзалу, пустому в этот сочельниковский вечер. Все, кому нужно было, заранее уехали домой или к родственникам и готовились встретить Рождество Христово в тепле и уюте дома.
Поезда тоже уже не ходили, а то Вова, может быть, сел и поехал куда поезд повез. На запасном пути замерли вагоны для перевозки грузов и цистерны с подтеками по бокам от нефти. Отправился в зал, где размещался буфет, думая чем-нибудь поживиться, но буфет уже закрыли. Нет людей — незачем и торговать. Вова сел на лавку поближе к батарее и, съежившись, задремал. Одежка на нем была не для зимы: засаленная болоньевая куртка, вязаная с дырами шапочка, называемая гребешком, натянута до бровей, на ногах изношенные сапожки на молнии, которые не застегивались. Сапоги он нашел в мусорном баке и обрадовался: хоть ногам зимой не будет холодно. Сапоги грели плохо, и ноги постоянно мерзли. Поджать бы их под себя и согреть, но вокзальные дяди и тети ругаются, когда на лавку садятся с ногами. От батареи тянуло теплом, и он немного согрелся. Сквозь дрему слышал, как по залу кто-то проходил и шаги гулко отдавались под высоким потолком. Какие-то фантастические видения мелькали в его сознании. Он все глубже погружался в сон, и голова склонилась набок. Вдруг кто-то затряс его за плечо. Вова открыл красные спросонья глаза и увидел перед собой вокзального служителя в синей шинели и шапке. Мальчик обрадовался дяде, думая, что он его куда-нибудь определит и, может быть, даже накормит. Но сытое лицо служителя не сулило Вове ничего хорошего. Он ухватил мальчика за ухо и грозно изрек: — А ну выметайся отсюда! Чтобы духу твоего здесь не было! Испугавшись, Шуст застучал по кафельному полу своими сапогами, голенища которых не застегивались, и оказался на колючем морозе. Да, мороз на улице стоял нешуточный, под двадцать или даже за двадцать градусов. На небе ярко горели звезды, и свет фонарей на привокзальной площади не мог их затмить. Можно было бы залюбоваться звездным небом, но Вова думал о другом. Где скоротать ночь, коли на вокзале нельзя? Каждый его день и ночь тоже были заполнены борьбой за выживание. Раньше Вова существовал в группе из пяти-шести беспризорных ребятишек, чуть постарше и чуть помоложе его. А в сообществе легче прожить. Не случайно даже звери и птицы объединяются. Одни ребята протирали на стоянке или у бензоколонок стекла машин, за что получали денежку, другие просили подаяние в людных местах. Вечером сходились, подсчитывали выручку, покупали хлеба, а иногда даже колбасы с лимонадом и устраивали настоящее пиршество. Делили поровну, и старшие не обижали младших. С наступлением холодов приятели куда-то исчезли, будто растворились. Искал их по всему городу и нигде не обнаружил. Не уехали ли на юг? Осенью они много говорили о теплом юге, где зимы почти нет. К тому же там полно фруктов. Ежели в самом деле подались на спасительный юг, то почему забыли о нем? Вова Шуст был им всем неплохой товарищ и не утаивал выручку… Одному выживать стало совсем худо. Его отовсюду гнали, и не выпадало дня, чтобы он не голодал. На привокзальной площади стояли ларьки и небольшие магазинчики, ярко освещенные к новогоднему и рождественскому праздникам, и мальчик направился к ним. Но все они тоже уже закрылись. Вова Шуст почувствовал страшное одиночество, словно во всей вселенной остался он один. Одному ему не выжить в этом холодном колючем мире. Да он и устал бороться, и остается одно — умереть. Он выбрал местечко между двумя ларьками и примостился там на голой земле, скрючившись и засунув руки в рукава. Жалко ему было себя. Но ничего не поделаешь. Никто больше его не жалел. У всех людей имелись жилье, еда, близкие люди, а у него никого и ничего не было. Он был совершенно лишний в мире, и когда умрет, никто не вспомнит о нем. Когда-то и у Вовы имелся доброй души человек — бабушка. Отца своего мальчик никогда не знал, мать смутно помнил. Это была крикливая, с растрепанными волосами женщина, к которой приходили какие-то дяди. На своего сына она мало обращала внимания и часто запирала в соседней комнате. Однажды мать увели дяди в форме. Вот тогда и настали для мальчика счастливые времена: он поселился у бабушки в ее ветхом домике в старой части города. Домик был небольшой, вросший в землю и скособочившийся, но теплый. В нем стояла большая печь, на которой бабушка и внук коротали зимние ночи. Старушка рассказывала ему сказки про Ивана-царевича, Василису Премудрую и Кота Котофеича. На лице у бабушки даже морщины казались добрыми, и вся она излучала тепло и свет. — Мне бы, Вова, только тебя немножко подрастить, а там и помирать можно, — часто вздыхала она. Пошел Вова, тогда не Шуст, а Шустров, в школу и научился читать и писать, чем и выделялся среди товарищей-беспризорников, которые совсем не знали грамоты. Однажды утром Вовина бабушка уснула и не проснулась. Мальчик стал будить ее — она оказалась холодной. Какой крик поднял он! Всполошилась вся улица. Не осуществилась бабушкина мечта не вырастить, а хоть немного подрастить внука — слишком старой она была. Спустя несколько дней пришли какие-то люди и приказали мальчику выселяться, потому что дом предназначен для сноса. Заперли дверь. Вечером, когда поблизости никого не оказалось, Вова в разбитое окошко в сенях проник в дом и провел последнюю ночь на печи, которая, думалось, еще хранила бабушкино тепло. Утром приехали, нет, не строители, а разрушители и принялись за разборку дома. Вова проснулся оттого, что они с грохотом били тяжелыми ломами, отдирая от крыши доски. Он напугался, что крыша обрушится на него, закричал и заплакал. Не сразу ломщики услышали вопль, удары стали пореже и потише, затем прекратились. — В доме кто-то есть, — произнес один. Рабочий в грубой робе и каске вошел в дом и снял Вову с печи. — Вовремя закричал, а то придавило бы бревном. Иди, мальчик, к маме. Тебе здесь делать нечего. Как объяснишь им, что никакого дома у него нет и мамы тоже, была одна бабушка, жила в этом разрушаемом доме и померла. Пошел Вова Шустров куда глаза глядят, свел знакомство с такими же беспризорными ребятишками и из Шустрова превратился в Шуста. Частенько приходил глянуть на место, где стояла бабушкина изба: место притягивало, и казалось, что там обитает бабушкин дух. Дом быстро разобрали, бревна куда-то увезли, и на том месте, как по щучьему велению, вырос особняк с колоннами, двумя гаражами и металлическим забором, на верхушке которого хищно щетинились заостренные пики, так что кто полезет через него, живот себе обязательно пропорет. Лежа на голой земле между ларьками, Вова начал потихоньку коченеть. Вдруг на миг ему почудилось, что стало тепло и он лежит на бабушкиной печи. В тот же сочельниковский вечер у ступенек магазина стояла рыжей масти собака и просящими глазами глядела на выходивших людей. «Ув», — негромко произносила она. Люди понимали ее, она говорила: «Дайте, пожалуйста, чего-нибудь». Кто уходил, не обращая на нее внимания, кто отламывал кусок хлеба или колбасы и кидал собаке. Она на лету хватала, торопливо проглатывала и снова ждала подачки, ласково заглядывая в человеческие лица. Она не просила у тех, кто входил в магазин, понимая, что они идут за покупками, а только у тех, кто выходил из дверей обремененный ношей. — Ув, — говорила она и ждала. — Да какая ты умница! — поражались собачьей сообразительности люди и давали кто что мог. — Рыжик! Она знала свое имя и откликалась. Наевшись, Рыжик побежал по тротуару рядом с прохожими, как бы считая себя ровней им. Да и чем он хуже их? Многое, ежели не все, понимал пес. К зиме он вылинял, шкура на нем стала теплая, и стужи Рыжик не боялся, потому что привык ночевать не в человеческом тепле, а на улице. От ветра укрывался в каком-нибудь укромном местечке. В последнее время облюбовал себе место между двумя ларьками. Прибежав туда, увидел, что место занято. Вначале это его огорчило, но, обнюхав лежащего, понял, что лежит человек, не совсем еще взрослый, что он страшно озяб, возможно, даже замерзает и что места хватит между ларьками им на двоих. Пес лизнул мальчика в нос, тот не открыл глаза и не пошевелился. Рыжик прижался к нему своим меховым телом, согревая его и сам греясь. Двое бойцов из вневедомственной охраны, один молодой, другой пожилой, одетые в меховые куртки, шапки и валенки, обходили вверенные их наблюдению объекты. Среди ночи холод усилился и морозил все живое и неживое. Потрескивали деревья в сквере, а звезды на небе дрожали и переливались. Казалось, они тоже жаловались на стужу. — Ну и мороз! — поежился пожилой и потер себе нос. — Дыхание перехватывает. Шли дальше, светя перед собой фонариком, обследуя замки и запоры. Неожиданно как вкопанные остановились. Между ларьками что-то темнело. Посветили — собака и человек. — А ну вставайте! Пес проворно отскочил в сторону, чтобы его не ушибли, а человек встать не мог. Видно было, что это мальчишка. Подняли за шиворот и попытались поставить на ноги. Мальчик валился набок. Один вызвал по сотовому телефону машину, другой поддерживал мальчишку, чтобы он не упал. Поняв, что ее не обидят, собака приблизилась к ним. Охранники догадались, что если бы не собака, мальчишка, наверно, бы замерз. Вскоре подъехала машина, и они оказались в ее теплом нутре. Пустили и собаку. В машине Вова приходил в себя. Согреваясь, вздрагивал, словно вытряхивал из себя скопившийся холод. Собака сидела подле и лизала ему руку. По виду мальчика определили — беспризорник. — В приют, что ли, повезем? — молодой охранник вопросительно глядел на пожилого. Тот долго размышлял о чем-то, а потом заговорил: — Зачем в приют? Пятнадцать лет живу с женой, а детей нет. Наверно, и не будет. Поехали ко мне. Жена, чай, тоже обрадуется. Подъехали к многоэтажному дому, вошли в подъезд и, оказавшись на пятом этаже, позвонили. Дверь открыла женщина с бледным лицом. — С Рождеством Христовым, Маша! Я нам сына нашел. Принимай. Женщина удивленно смотрела на чумазого мальчика. Но черты лица его были правильные и привлекательные, и он ей сразу понравился. — Где ты его подобрал? — Потом расскажу. Нам надо спешить на службу… А вот куда собаку девать? — на мгновение задумался он. Рыжик, поняв, что разговор идет о нем, так просяще глядел на людей, переводя взгляд с одного лица на другое, и столько ума чувствовалось в светло-карих собачьих глазах, что отказать ему было невозможно. — Бери уж и собаку.
