Если предаться воспоминаниям, то в жизни шестидесятипятилетнего ярославца Валерия Андреевича Корявко было столько всего, что хватит не на одну книгу. В четырнадцать лет по подозрению в краже и соучастии в убийстве попал в колонию для несовершеннолетних, в знаменитом Владимирском централе сидел по соседству с американским шпионом Гарри Пауэрсом, киркой рубил бутовый камень в Сырочае, бригадирствовал в лагере особого режима в Ухте и двадцать три года отработал старшим оператором смены на «Пролетарской свободе» в Ярославле.
И еще писал стихи, пусть не всегда складные и умелые, но зато от души. Ребятам на зоне особенно нравилось то, что Корявко писал на блатной фене: Откинулся я, братцы, с мехренлага, Цепляю с ходу мару и мотор, Дрожжей в лопатнике — бумага, Прощупал фуцена — ништяк, шофер. В Шанхай с профурой с шиком прикатили. На хвост водиле бросил за труды. Все на мази, бухнули, закусили — И начались адамовы труды… ПАРНИШКА С ТУГОВОЙ ГОРЫ Детство Валерия прошло рядом с кладбищем на Туговой горе, когда оно было еще действующим. Братья Корявко жили на Подгорной улице, входившей тогда вместе с Базарной, Запрудной и Гужевой в Кагановичский район. Шла война, и, как большинство подростков военной поры, Валерий сполна хватил лиха и до сих пор помнит вкус дуранды. В шесть лет пристрастился к книгам, и вскоре стал читать все, что только можно было ухватить. А в четырнадцать с такими же лихими друганами сидел он в столовой ЯПРЗ, когда там у всех на глазах замочили фраера. Всех малолеток тут же повязали за квартирные кражи и стали колоть на соучастие в убийстве. В итоге, заполучив от судьи свой первый шестерик, Корявко отправился отбывать срок в далекий Кирово-Чепецк. Но пробыл там недолго — за два совершенных на зоне убийства пошел враскрутку. На этот раз ему отмерили по полной программе — три года тюрьмы и 15 лет колонии особого режима. РЯДОМ С ПАУЭРСОМ В крытке, знаменитом Владимирском централе, построенном еще в бытность Екатерины II, Корявко оказался в больничном корпусе рядом с Гарри Пауэрсом, не менее знаменитым американским летчиком-шпионом, сбитым силами Советских ПВО 1 мая 1960 года под Свердловском. После вынесения приговора Пауэрс попал во Владимирскую тюрьму, и Валерию Андреевичу несколько раз доводилось видеть его отдыхающим в прогулочном дворике. А еще он запомнил американского шпиона, впоследствии обменянного на советского разведчика Рудольфа Абеля, благодаря сигарам, которыми тот иногда делился с сидельцами в соседних камерах. Впоследствии Корявко вспомнит Пауэрса во время просмотра фильма «Мертвый сезон», когда на мосту в Западном Берлине происходил обмен разведчиками. «СТОЛЫПИНСКИЙ» ПОЭТ После Владимирки Корявко пошел этапом на Север — в Воркуту. И убаюканный в столыпинском вагоне перестуком колес 12 апреля 1961 года услышал от конвоя о полете в космос Юрия Гагарина. Чувство гордости за первого советского человека, преодолевшего притяжение Земли, было настолько сильным, что у Корявко родилось первое в жизни стихотворение: Раздался взрыв, И стрелою ввысь Взмыла ракета, Неся человека. Мечты Циолковского Сбылись: За атмосферой Земли Сын ХХ века. В ДОЛИНЕ СМЕРТИ Рабочая зона в колонии особого режима в Сырочае, что означает «долина смерти», представляла собой каменный карьер, где зеки с помощью кирки и кувалды добывали щебень. Труд адский: сначала в породу с помощью кувалды забивается клин, потом ломом отбивается кусок и грузится на вагонку — норма 3,8 кубометра. Выполнил норму — к 600-граммовой пайке хлеба получаешь доппаек: еще 300 граммов хлеба, 15 граммов сахара, 25 — жиров, 90 — крупы. От непосильного труда и скудного питания Корявко гремел костями, превратившись в доходягу живым весом 48 кг. Приехавшая на свидание мать не узнала сына, которого провели мимо нее. А сидельцы, прошедшие фашистские концлагеря, даже подсчитали, что кормили их хуже, чем в Освенциме. И все же у Корявко хватало силы сочинять, записывать в самодельную в коленкоре общую тетрадь свои стихи: Отшумела юность в заточении, И угас огонь цветущих лет, Лишь в твоем случайном появлении Снова жизни чувствую привет! Ты пришла, околдовала взглядом, И опять страдаю в муках я, Потому что не могу быть рядом — Ты чужая, вовсе не моя. Друзья по несчастью переписывали его творения, рассылали родным и близким. Сколько их разлетелось по всей стране — одному только Богу известно. Вскоре от истощения Корявко с пилагрой отправили в сангородок, где судьба наконец-то сжалилась над ним — его отправили в лагерь в Ухте. ЗАТОЧКОЙ В ПЕЧЕНЬ После войны начальниками отрядов в колониях стали прошедшие фронт кадровые офицеры: летчики, танкисты, артиллеристы — их кинули наводить в зонах порядок. И они, как умели, наводили его. Но власть воров переломить не могли или не хотели. В ухтинской колонии особого режима заключенные делали ящики для нужд Министерства обороны и бельевые прищепки. Для изготовления ящиков под мины и гранаты шли самые лучшие породы древесины — бук и дуб. Корявко назначили бригадиром — жизнь потихоньку стала налаживаться, его уважали, с ним считались, но неожиданности подстерегали бугра каждый день. Как-то в бараке ему шепнули, что Яшку на пилораме пускают в расход. Кинулся Валерий Андреевич на пилораму, а привязанного к горбылине отрядника уже под пилу тащит. Вырубил Корявко рубильник — и замерло лезвие сантиметрах в десяти от разом поседевшего Яшки. Отвязал бедолагу, а тот даже говорить не может, только мычит. Потом и самому спасителю заточку к печени приставили: зачем встрял? Полосатики — народ серьезный. Про пришедшего с Колымы зека по кличке Чума рассказывали, что тот вообще четверых своих сокамерников съел… ВДОХНОВЕНИЕ НА СТРЕЛКЕ Вернувшись из заключения, Валерий Андреевич устроился жестянщиком на мельзавод N 1, заработал квартиру на Которосльной набережной, а после окончания курсов операторов котельной связал свою жизнь с «Пролетарской свободой», где вырос до старшего оператора смены. Он и дальше бы там работал, да со здоровьем начались проблемы. Но зато стало больше времени для творчества. Выйдет Корявко на Стрелку, посмотрит на Волжскую гладь — и стихи сами просятся на бумагу, только успевай записывать. Иной раз он их и приятелям своим почитает — так те просто в восторге. Говорят, отнеси куда-нибудь в редакцию, пусть напечатают. Да беда — в газетах нынче нет спроса на стихи, особенно местных авторов. А позади целая жизнь и так хочется с кем-то поделиться тем, что осталось в прошлом. Ведь прошлое, каким бы оно трудным ни было, — это наша молодость. И человеку всегда хочется ее вернуть.
