… Гляжу на 82-летнюю переславну Евдокию Ивановну Китайгородскую (в девичестве Байкову) и пытаюсь понять: откуда в этой худенькой невысокой женщине та великая жизненная сила, которая помогла ей шестьдесят с лишним лет назад вынести все тяжелейшие испытания, уготованные ей на долю. И на долю ее поколения.
НАЧИНАЛОСЬ ВСЕ ПОЧТИ СЧАСТЛИВО 10-летнюю деревенскую девчонку Дусю Байкову отдали в няньки в семью военного, во Ржев. Город, в который она попала в столь юном возрасте, ей понравился чрезвычайно. Дома в основном двухэтажные, но каждый на свой манер, со своим лицом. Уже многие годы спустя, попав по воле судьбы в Переславль, она и к этому городу быстро прикипела душой. И во многом именно потому, что он очень напомнил ей тот довоенный провинциальный Ржев. В няньках она не засиделась и уже в 14-летнем возрасте пошла устраиваться на фабрику. Вошла в административное здание и обомлела: на лестнице красная ковровая дорожка. Она и ступить-то на нее побоялась, так по самому краешку и добралась до кабинета главного инженера. Начальство отнеслось к ней весьма благосклонно. Для начала напоили чаем с французской булкой. А для продолжения определили в самый легкий — разводочный цех. Но деревенская девочка Дуся не привыкла к легкой работе. Бежала на работу чуть свет завиднеется, уходила, когда уж оставаться было невозможно — проходную закрывали. И в первый месяц выдала такую норму, которая даже стахановкам тех времен не снилась. И зарплату получила соответствующую — 110 рублей. В общем, юную стахановку быстро заметили. Направили на двухгодичные бухгалтерские курсы, которые она благополучно окончила и даже успела определиться в фабричную бухгалтерию. А молодежь предприятия избрала ее своим комсомольским секретарем. Но на пороге стояла война. ГРЯНУЛА ВОЙНА Фабрику, где она работала, эвакуировали в Самарканд. Но Дуся и не думала туда отправляться. И полная веры в скорую победу ринулась на оборонительные работы. До полного изнеможения рыла противотанковые рвы, не подозревая, что уже находится во вражеском окружении. Страшная эта новость настигла, когда она с подругами пошла в ближайшую деревню за молоком. Приходят — а там уже немцы. Они бегом обратно. Куда идти? Конечно, домой, во Ржев. Пробирались группами. Она шла в той, где были и москвичи, и туляки, и клинские. Добрались до города только в конце ноября. Но в Ржеве уже больше месяца хозяйничали фашисты. И делать там было нечего. Отправилась в деревню, где жили близкие родственники. Но немцы были и там. И вместе со своими младшими братишками и сестренками семнадцатилетняя Дуся попадает в рабочий батальон. Немцы сформировали его из людей, согнанных со всех пригородных сел и деревень якобы для строительства дорог. И погнали их неведомо куда. Тех, кто начинал отставать, конвойные пристреливали на месте. Ее младшенькие тоже стали спотыкаться. И хотя крыши домов деревни Клины уже завиднелись, она в отчаянии поняла: им не дойти. Самую ослабевшую, Зинушу, нес на руках ее бывший сосед Володя. И тогда случилось нечто совершенно странное. Конвойный немец рывком поднял за шиворот самых ослабевших малышей, усадил их на лошадиную холку и прикрыл одеялом. А сам все покрикивал на изнемогающих людей: «Шнель! Шнель!». И пиликал на губной гармонике «Из-за острова, на стрежень». Так они и въехали в село. Немец детишек с лошади сбросил и одеяло — вслед им. И потом, уже когда кончился весь этот ужас и они кое-как обустроились, сшила она себе из этого куска приличной шерсти теплый жакет.… Первый дом в Клинах — Ерпачихин. Пустой, холодный, с выбитыми окнами. Почему он назывался именно так, они так и не узнали. Скорее всего, по фамилии прежних хозяев. Забрались в конский навоз, это был единственный источник тепла. И попытались за-снуть. А немцам между тем надоело тащить толпу ослабевших, полуживых людей. И они начали их расстреливать. Входили в дома и полосовали автоматом. А им опять повезло. Вошел немец, возможно, даже тот, кто детей на лошадь свою посадил, полоснул очередью поверху и вышел. Наутро пришли двое местных — дядя Семен и тетя Таня.- Есть кто живой? Заслышав русскую речь, младшие повысовывали чумазые свои головенки из конского дерьма. — Мы так и остались в этой деревне. Жили, конечно, не в Ерпачихином доме — где нам было починить окна-двери. Вырыли в огороде землянку и прожили в ней почти всю зиму 42-го. ТИФОЗНЫЙ БАРАК Рассказ Евдокии Ивановны удивительно последователен. Она помнит не только десятки фамилий, но и без запинки перечисляет названия сел и деревень. Сколько их было на ее пути, когда немцы вновь выгнали их на дорогу. Станция Чертолино, Тяплово, Появилово, Посвисталки, Шелковка… — Тифозный барак находился в деревне Лучково, — продолжает свой рассказ Евдокия Ивановна. — Вообще-то был это не барак, а бывшая сельская школа. И не было такой комнаты или комнатенки в этой несчастной школе, где бы не гор
ели в тифозной горячке человеческие тела. А когда уходили оттуда, все было почти пусто. Зато противотанковый ров, в котором хоронили умерших, оказался заполненным доверху. Волоком, где внакидку через плечо, вынесла Евдокия Байкова и тело своей учительницы, Анны Ивановны Щербаковой. Она явилась в тифозный барак, чтобы ухаживать за больными. Пришла — и осталась. Навсегда, все в том же противотанковом рву. Евдокия на удивление всем целый месяц оставалась на ногах, пока и сама не заразилась. Ослабела до невозможности. Ведь ни еды, ни воды. За водой на речку Вазузу ходили, а точнее — ползали с полуторалитровой железной банкой, унести больше было просто не по силам. И 12 ступенек, которые нужно было преодолеть, она помнит по сей день. Кормежка, иного слова не подберешь, — баланда, которой и свинья побрезгует. Просто обрезки овощей, объедки в сырой воде. Но и это блюдо фашисты в дом не вносили — боялись заразы. Просто ставили у порога. И снова эти несчастные 12 ступенек и эта банка, в которую нужно было набрать баланду. — Но нас, тифозных, в Германию так и не угнали, — вспоминает она. — А вот сестра Нюра не избежала подобной участи. Сейчас живет в Польше, замужем за поляком. И все мы, родные, двоюродные и седьмая вода на киселе, прошедшие через этот ад, до сих пор остаемся самыми близкими друг другу людьми. ВОЗВРАЩЕНИЕ Едва слух об освобождении Ржева коснулся ушей Евдокии Байковой, как 4 марта 1943 года она была в родном городе. В почти полностью разрушенном городе остались одни землянки. Правда, занять можно было любую приглянувшуюся. Поселилась в четвертой от начала улицы. Над ней торчала труба — значит, можно разводить огонь. В очаге лежал еще теплый пепел, на столе тлела лучина. Правда, прежде чем поселиться, пришлось убрать от входа несколько трупов: и немецких солдат, и наших — нелегкой ценой далось освобождение Ржева. Утром пошли с сестренкой поискать что-нибудь съестное. Шли по дорожкам с надписями: «Мин нет». Свернуть с них — значило сгинуть в секунду. А в городе — разруха неописуемая. На правой стороне — ни единого целого здания. Только возвышается церковь Вознесения, да и та без куполов. В ней немцы, отступая, заперли около трехсот человек, намереваясь сжечь их. Но не догорел до конца бикфордов шнур. Люди спаслись. Молодая девушка, Валя Храмовская, которую она знала еще до войны, вышла из того храма после тех двух страшных суток седая как лунь. — Идем, озираясь по сторонам, — рассказывает Евдокия Ивановна. — Вокруг ни души. И вдруг поперек пути надпись крупными буквами: «Стой! Здесь нужны рабочие!» Рядом студебеккер и какие-то люди. Подошли. О Боже! Второй секретарь Ржевского райкома партии Иван Семенович Пахомычев. Один из тех, кто возглавил местное подполье и за голову которого фашисты обещали большие деньги. Но его не выдал никто, хотя он чуть ли не в открытую ходил по городу по своим партизанским делам. А рядом с ним Воронов, секретарь райкома комсомола. Он меня сразу узнал.… Определили Евдокию Байкову писарем- счетоводом. И пайку дали — 300 граммов хлеба. С того дня и пошел у нее послевоенный трудовой стаж. Семнадцать страшных месяцев войны остались позади. На снимках: Евдокия Китайгородская, инспектор по бюджету (1949 г.); Ерпачихин дом, но уже в послевоенные времена.
