В канун 2007 года в ярославском книжном издательстве «Нюанс» вышла в свет книга Николая Якушева «… Попробуй выстоять в тени». Дневники, переписка, воспоминания», приуроченная к 90-летию со дня рождения поэта. Ее составителем стала поэтесса, член Союза писателей России Тамара Пирогова. Для нее Николай Якушев был первым наставником на творческом пути.

Подготовленная ею книга — дань памяти учителю. Предлагаем вашему вниманию отрывки из этой книги.

СПАСАЛА ВЕРА В ОСВОБОЖДЕНИЕ

Отец Николая Якушева был рабочим, и по окончании семилетки подросток пошел по его стопам, начал осваивать профессию токаря. В 15 лет он стал заведующим общим отделом райкома комсомола. Хотелось учиться дальше, и переезд семьи в Воронеж способствовал осуществлению мечты Николая. Он поступил на филологический факультет педагогического института, и в это же время началось серьезное увлечение поэтическим творчеством. Якушевские стихи печатались в институтской многотиражке, в областной молодежной газете. 1937 год стал переломным в его жизни. По доносу Николай был арестован с группой студентов и осужден. Пятнадцать лет тяжелых испытаний в архипелаге ГУЛАГ… Спасала вера в освобождение. Рядом с ним были стойкие, замечательные люди, которые помогли не сломаться.

Николай работал в шахтах на Колыме. В начале войны его перебросили на лесозаготовки в Архангельскую область. После войны он был переведен в Волголаг под Рыбинском. Этот приволжский город стал второй родиной Николая Якушева. После освобождения в 1953 году он, работая на различных предприятиях города, снова начал писать стихи — вновь забилась творческая жилка. Появились публикации в газетах, журналах, стали выходить поэтические сборники в Верхне-Волж-ском издательстве. Его творчество перекликалось со стихами еще одного гулаговца — поэта Анатолия Жигулина, с которым Николай Якушев вел переписку на протяжении всей жизни.

Судьба готовила Якушеву новое испытание. В начале 70-х годов у него нашли известное письмо Солженицына писательскому съезду, и поэт оказался, по его выражению, «на коротком поводке» у властей. Бывшему заключенному не простили сочувствия писателю-оппозиционеру. Якушев остался без средств к существованию, с трудом устроился работать грузчиком. А ведь у него была семья, двое сыновей.

Николай Михайлович, живя в провинции, продолжал бороться: писал стихи, посылал их в издательства, выходили в свет его сборники. Анатолий Жигулин поддерживал его как мог. Их переписка красноречиво рассказывает об этом времени. Но давали о себе знать возраст и здоровье, травля недругов.

В Рыбинске знали и любили поэзию Николая Якушева. Местные поэты навещали его, приходили приглашения выступить в школах, литобъединении, на литературных вечерах. И он запомнился всем, кто его знал, сильной личностью — умным, интеллигентным человеком с неистощимым чувством юмора, не умещающимся в рамки обыденности. Якушевские стихи еще не оценены до конца по своей масштабности и мастерству, это еще предстоит сделать в будущем.

О жизни Якушева не раз писали на страницах газет, вспоминали на вечерах памяти поэта. А что говорил поэт сам о себе? Каким видели его окружающие люди? В якушевском архиве сохранились его дневники и письма современников. Полистаем их.

НИКОЛАЙ ЯКУШЕВ О СЕБЕ

18.02.1980

Судьба моя человеческая, а стало быть, и писательская, была запрограммирована в 1937 году. С этого года вся моя жизнь и деятельность была подчинена алгоритму бесчеловечной подлости. Где-то там, в 1953 году, компьютер дал сбой, перфолента пошла в перекос: освобождение, реабилитация, но все это уже ничего не могло изменить.

Скоро 30 лет, а сны все те же, я не могу припомнить ни одного, в котором не было бы бараков, вышек, психологической атмосферы лагерного бытия. Сны мои всегда «массовые», я окружен десятком людей, одетых по-лагерному, живущих по расписанию и законам лагеря. Если не лагерь, то камера, пайки, казенное обмундирование, «развод», какой-нибудь элемент той жизни всегда присутствует в снах…

30.06.1980

… Камера или барак в 150 человек — плохое место для размышлений. Нужно было думать только об одном: о сегодняшнем дне, о пайке хлеба, о лишней миске баланды.

Было сделано все, чтобы превратить человека в рабочую лошадь, лишить его способности мыслить, анализировать. Жизнь была упрощена до предела: жизнь — смерть, работа — хлеб. Когда в 1941 году весной я впервые услышал музыку (радио, патефон), я чуть не заплакал. Четыре года я не слышал ничего, кроме блатных песенок. Это были звуки из другого мира, возвратиться в который было очень мало шансов.

Так были упущены лучшие годы, в которые к человеку приходит созревание чувств и мыслей. У меня эти годы были отобраны… Уровень моего мышления остался уровнем недоучившегося студента.

10.07.1980

Пожалуй, что наиболее серьезно я начал писать только в тюрьме, понимая, что необходимо для того, чтобы стихи стали стихами. Но тут-то как раз и наступил двадцатилетний перерыв. До 1956 года (с 1937-го) мною был написан десяток стихотворений, не больше. Не было для этого никаких условий: писать было нечем, не на чем и негде. Не знаю, что получилось бы из меня при других условиях, но сейчас, рассматривая весь свой «стихофонд», я с печалью убеждаюсь, что написано чрезвычайно мало…

8.04.1981

Своеобразный юбилей: в этот день 44 года назад, в 1937 году, я был арестован. Ночь я провел на нарах в камере при районном отделении НКВД, а утром следующего дня меня отправили в Воронеж.

Внутренняя тюрьма помещалась в подвале областного НКВД. Меня посадили в одиночную камеру № 13. Я хотя не верил приметам, все равно мне это испортило настроение. Впрочем, не особенно, ибо я считал, что продержат меня три-четыре дня.

Маленькое окошечко под самым потолком, если присесть, то можно увидеть кусочек неба. По бетонированному откосу стекали струйки воды — таял снег. Память издевательски подсказывала слова из революционной песни:

Мы раздуваем пожар

мировой,

Церкви и тюрьмы

сравняем с землей.

На следующий день меня повели в парикмахерскую и машинкой сняли шевелюру. Когда я вздумал протестовать, армянин-парикмахер добродушно сказал:

— Э-э, дорогой! За десять лет отрастут, не волнуйся.

До мельчайших подробностей помню эту весну… Бесконечный маршрут по камере, ожидание отбоя. Днем спать не давали, вдоль длинного коридора по ковровой дорожке в мягких тапочках разгуливали коридорные, глазок двери открывался через каждые пять минут. Отбой был в 10 часов, но в это время начинал громыхать лифт, увозивший на ночные допросы. Возвращались оттуда утром, и снова день без сна.

В апреле уже начали практиковать многосуточные допросы: двое, трое, пятеро суток. Следователи менялись через каждые

8 часов. Называлось это «большой конвейер». «Третью степень» начали применять только при Ежове; при Ягоде, который был «отрешен от занимаемой должности», как об этом сообщили в печати, избиений и «стоек» не было.

«Это вам не при Ягоде…» — говорили следователи.

Человек стоял, следователь сидел за столом, занимался каким-то делом. Иногда поднимал голову, спрашивал:

— Будешь подписывать?

— Липу подписывать не буду.

— Не будешь, и хрен с тобой. Стой тогда…

— Сколько же можно стоять?

— А пока ноги станут как тумба, а шея — как карандаш…

В мае уже были узаконены избиения. Следователь снимал трубку и говорил:

— В 204-ю пришлите «боксеров»…

24.05.1981

…24 мая 1936 года. Сорок пять лет! Был день рождения

Р. Гинзбург, на который были приглашены и я с Виктором Л. Потом, в 1937 году, на следствии мне скажут, что в этот вечер была «оформлена» антисоветская студенческая организация…

КОНКОРДИЯ ЕВГЕНЬЕВНА ЯКУШЕВА О СВОЕМ МУЖЕ

Помню, когда я познакомилась с Николаем, моим будущим мужем, меня все время поражали его ум, начитанность, эрудиция. Он цитировал на память целые страницы из прочитанных книг. И в то же время он был душевным, компанейским человеком. Я влюбилась в него всем сердцем.

Когда мы поженились, его оптимизм и юмор очень помогали нам жить. Если бы не его характер, не знаю, как бы мы выжили. Николай находил выход из любого положения.

Многие помнят доброту и милосердие Николая. Как-то купила я ему зимнее пальто. К нему в гости приехал его сокурсник, человек с несчастной, несложившейся судьбой. Коля очень тепло его принял и подарил ему это пальто. «А сам в чем будешь ходить в мороз?» — спросила я его. «Да ладно, в чем-нибудь, ему это пальто нужнее», — так он мне ответил.

Достопримечателен такой момент в нашей жизни. Как-то, о смерти еще и разговоров не было, вдруг он мне заявил: «Я поверил в Бога». Я засмеялась: «Ты, такой богохульник?!» «Прошу принять это всерьез, прошу поверить, у меня есть определенные ощущения», — настаивал он. Когда Николай умер, я заказала в церкви отпевание. С тех пор постоянно поминаю его в молитвах, в нашем доме появились иконы.

ПИСАТЕЛЬ АЛЕКСАНДР КОНОПЛИН О ЯКУШЕВЕ

Меня привлекали его талант и особенная, чистая человеческая доброта и честность. Такие качества в нас воспитал, как ни странно, ГУЛАГ. Это учреждение являлось катализатором: если ты был человеком там, значит, вообще человек и с тобой можно дружить. Перенесенные страдания — вот что закаляет или, наоборот, делает из человека скотину.

Встречались мы часто, несмотря на мою занятость — я тогда работал редактором в книжном издательстве. Иногда Николай сам приезжал и оставался до утра или вечера следующего дня. К его наездам домашние привыкли, был он мягок со всеми, тактичен, добр и единственное, что хотел от человека, — поговорить с ним на любимую тему.

Он был эрудирован, много читал — книги брал в библиотеке или у меня, вел переписку с Жигулиным. Как всякий бывший гулаговец, он остро чувствовал обиду. Однажды в доме творчества «Коктебель» я был свидетелем такой сцены: в столовую пришел с новой женой и маленькой дочерью маститый поэт Михаил Луконин. С ним Николай учился в лит-институте, дружил и по простоте душевной решил, что может подойти к нему на правах старого приятеля. Зная жизнь московских мэтров, я ему советовал не подходить — не нравилась мне физиономия его жены, типичной мещанки с Марьиной рощи, бывшей бездарной актрисули какого-то театра. В «Коктебеле» все эти матроны изображали из себя аристократок. Коля не послушался, подошел и, видимо, робко напомнил о себе — он вообще был очень стеснителен. Я не слышал, что там произошло, но к нашему столу он вернулся с белым, как у мельника, лицом: «Она сказала, что они здесь не принимают…» Николай был жалок, он не ожидал получить по носу, «ведь с Мишей мы не раз выпивали!» Для Якушева это значило многое. Я посоветовал забыть обмещанившихся мэтров. Но вечером Луконин сам явился к Николаю и попросил прощения за жену: она-де не знала…

ПОЭТ СЕРГЕЙ ХОМУТОВ О ЯКУШЕВЕ

Было это 20 июля 1972 года. Тогда, получив самые лестные оценки от Якушева, я не предполагал, насколько прозорлив этот человек, предсказавший мне по первым незрелым литературным опытам дорогу в поэзию, как, наверное, и многим другим до и после меня. И вот этот путь длится уже почти 40 лет. Умение разглядеть отмеченного Божьей искрой начинающего автора, нюх на талант были у Николая Михайловича удивительными. И кроме того, он умел ненавязчиво указать то, что особенно важно для неопытного, не искушенного в литературе человека. На обсуждении он отметил именно те строки, которые должны были стать ориентиром в моей дальнейшей работе над словом. Тогда их было совсем немного, но именно на них я равнялся в последующие месяцы и годы. Важно, что это было мое, а не чужое, отражавшее мои возможности.

Подход к каждому обсуждаемому был у Якушева разный. Начинающего надо было поддержать, дать ему надежду, а засидевшегося в середнячках, где-то за шаг до профессионализма, постижения сути поэтического творчества, требовалось хорошенько встряхнуть, для того чтобы он использовал, вероятно, последний шанс в достижении парнасских высот. Так было на том же обсуждении с одной сорокалетней поэтессой, несомненно, одаренной, уже давно печатавшейся в пределах областных изданий. Деликатно, но твердо Николай Михайлович определил, чего не хватает ей для обретения необходимого поэтического уровня. «Вам мешает излишнее благополучие. Может быть, надо все переломать в себе, перекопать, чтобы отыскать то главное, что станет вашим, — сказал тогда Якушев, — иначе вы останетесь около литературы». Понятно, что имел он в виду литературу в самом высоком смысле. Других мерок у него не было. И к себе, как я понял, поэт Якушев тоже был крайне требователен, а образцами для него были только величины непререкаемые: классики XIX века, поэты века «серебряного», которых успел прочитать, а я о них только слышал, таких, как Гумилев, Ахматова, Мандельштам.

Продолжились наши встречи с Якушевым на занятиях литобъединения, и с каждой из них Николай Михайлович становился мне ближе, казался проще. Его удивительное умение общаться и с ровесниками, и с молодыми одинаково создавало полное ощущение равенства возраста, а своеобразный, несколько грубоватый юмор повидавшего виды человека дополнял его обаяние. На разборах стихов всегда последнее слово оставалось за Якушевым, старался он никого не обидеть, по опыту зная: кому дано войти в литературу — войдет, а кому не дано — сойдет с дистанции. Характеризовал он стихи кратко, точно, заменяя жесткость оценок деликатной иронией. Его любили и ценили как поэта. И конечно, было за что, поскольку был он в то время в поэзии на три головы выше любого из нас, а о жизненном опыте и говорить не приходится.

Скончался Николай Якушев 15 апреля 1983 года. Похоронен в Рыбинске на Южном кладбище. На могиле вскоре был установлен памятник работы скульптора Юрия Львова. На доме, где жил поэт в последние годы, недалеко от Волги, в конце улицы имени Зои Космодемьянской, висит мемориальная доска, также изготовленная Юрием Львовым. Именем Якушева названо литературное объединение при редакции городской газеты.

Жена поэта, Конкордия Евгеньевна, пережила мужа на шестнадцать лет и умерла в 1999 году. Ежегодно она была в числе организаторов вечеров памяти Николая Михайловича, которые проходили в библиотеках и дворцах культуры Рыбинска. Старший сын Николая Якушева Ярослав живет со своей семьей в Рыбинске. Он и жена Галина воспитывают двоих сыновей, Антона и Андрея. Младший, Артем, погиб в возрасте 43 лет в результате несчастного случая. Они с женой Натальей вырастили дочь Настю. У внучки поэта родился сынишка Степа — правнук Николая Михайловича.