В марте исполнилось 10 лет со дня трагической гибели поэта Сергея Лукина. Имя этого человека, его стихи известны многим ценителям художественного слова. Но особенно дорог Сергей Лукин для тех, кто в 80-е годы прошлого века вместе с ним вступал на нелегкий творческий путь.

Судьбу его можно назвать типичной для многих провинциальных поэтов. А вот личность поэта весьма неординарна. Наверное, потому и запомнился он многим из тех, кто его знал. Как запоминается нечто редкое, нестандартное, выходящее за общепринятые рамки.

Среди тех, кто некогда составлял окружение Сергея Лукина, и поэт Тамара РЫКОВА, ныне возглавляющая ярославское региональное отделение Союза российских писателей. Она охотно поделилась своими воспоминаниями о Лукине.

Все чаще в бессонные ночи вспоминается минувшее. И особенно 80-е годы прошлого столетия, наша литературная тусовка, как теперь говорят. Хорошее было время. В воспоминаниях кажутся незначительными какие-то конфликты, непонимание и неприятие чего-либо или кого-либо. А помнятся молодой задор, горячие споры, опьяненность литературой и тем, что вот мы наконец-то прикоснулись не только к чтению, но и к писательству.

Одной из ярких звездочек 80-х в нашей компании, несомненно, являлся Сергей Лукин. Он был не самым удачливым из нас, не самым красивым. Он был самым заметным. Выделялся своей необычностью, неприглаженностью, некоторой странностью среди нормированной повседневности. «Лохматенький черт» — так определил он сам себя в одном из своих стихотворений. У каждого из нас кроме стихов и прозы имелось что-то еще, и каждый из нас с разным результатом пытался устоять на земле, а не только витать в облаках. У Сергея, кроме стихов, — ничего. Можно успокоительно говорить, что ему больше ничего и не нужно было. Лукавство это. Он был таким же человеком, как все, а значит, так же, как все, нуждался в понимании, сочувствии, любви. Но единственной любовью, где он обрел взаимность, единственной ниточкой, привязывающей его к жизни, стали стихи. «Доверюсь бумаге — она не предаст», — напишет он. А ведь иметь в жизни единственную опору трагично для любого человека.

Однажды я стала невольным свидетелем одной истории. Появилась в жизни Сергея женщина, красивая, романтичная, стихи писала, в общем, вполне достойная того, чтобы стать Музой поэта. Любовь не стала взаимной. Сирано и Щелкунчик не были героями грез избранницы поэта. Она ждала принца на белом коне. Он — Жар-птицу в свой семичудесный сад.

Тогда Сережа сник. Но стихи хлынули еще большим потоком, словно он свое одиночество, свою боль заговаривал стихами:

Каждое утро — солнце в окне,

Каждый вечер — месяц двурогий.

Каждую ночь снилось мне:

Открытая дверь — и ты на пороге.

Казалось, если остановится — умрет. И он читал, читал, читал, где угодно и перед кем угодно.

Дом на улице Гужевой, где жили мы с мамой, долгие годы служил пристанищем для нашей молодой шумной литературной братии. Мы собирались часто и по поводу, и без. Хотя повод был всегда — поговорить о вечном. Был ли у кого день рождения, или какой очередной праздник страна праздновала, или просто на кого-то из нас нападала хандра — двери на Гужевой были всегда открыты. Жизнь здесь всегда била ключом. И никогда ключ этот не бил по голове. Он утолял духовную жажду. Это ведь о встречах на Гужевой сказал тогда ныне уже погибший талантливый прозаик Юрий Фомичев: «Когда-нибудь мы будем вспоминать об этих днях как о лучших днях своей жизни». Не знаю, как кто, а я действительно так о них и вспоминаю. Многие из сегодняшних ярославских поэтов, писателей, журналистов, художников, людей, никак не связавших в дальнейшем свою судьбу с творчеством, приобщились тогда к бдениям на Гужевой.

Конечно, сиживали за столом, всегда с каким-нибудь напитком, не исключая и чая, танцевали. Стихи читали не очень часто, больше спорили обо всем на свете. А Сергей терпит, терпит и вдруг: «Послушайте 186-е стихотворение!» Книги своей, как и у всех нас в то время, у Сергея не было. Он записывал стихи в особую тетрадь под номерами. Но читал всегда по памяти. А мы могли и отмахнуться: у каждого было полно стихов «186-х»! Он не обижался, так казалось. Он вообще был человеком гордым и мужественным, не показывал своих переживаний, не жаловался, не искал сочувствия. Возможно, потому, что не встречал его в окружающих, а значит, и не верил в него, замкнулся, отгородился от людей. Уже после смерти Сергея в одной из его стихотворных подборок в газете «Золотое кольцо» я прочитала такое двустишие: «Какое мое отчество? Сергей Одиночество». Когда он написал эти горькие строчки — не знаю. Может, значительно позже, а может, тогда же, в далекие 80-е. Но тогда он не читал нам таких стихов. Тогда в моде были другие лукинские стихи — про Клавочку, про поэта, который давно не ел котлет, про мраморную девушку. Но помню, однажды заглянула я на кухню, а там Сережа с моей мамой. Он плачет, а она его утешает. Вот так-то. О чем был их разговор, мама так и не сказала мне. И теперь уже не скажет. Нет их на этом свете. Ни мамы, ни Сергея.

… А мне порою чудится, что там, на Гужевой, в нашей квартире, где давно уже никто не живет, слышу я молодой перестук моих высоких каблуков, слышу голоса наших ребят, среди которых особенно выделяется маяковский бас Юры Фомичева — он с балкона подает свои великолепные, ернические реплики-афоризмы. А на кухне за закрытой дверью Сережа Лукин и моя мама говорят о чем-то своем, горьком и прекрасном…