В военные годы люди, вернувшиеся из огня, трудно приживались к мирной жизни. То голодное время в деревне всегда представляется мне по рассказам моих родителей, по старым фотографиям и семейным преданиям, которые образуют как бы годовые кольца крестьянских родословных.
В 1942 году на октябрьские праздники учительницы Шестихинской семилетней школы пригласили своих одноклассников. Большинство из них было на фронте, но несколько ребят все же в это время оказались дома, одни по ранению, другие — в отпуске или с оказией. Учительницы, все почти незамужние девушки, уставшие от голода и холода, от ожидания похоронок и бомбежек, к празднику начали готовиться заранее, пересматривать наряды, усовершенствовать их, да и о столе нужно было позаботиться. Работали в школе две немолодые уже, на взгляд девушек, учительницы, обремененные семьями, но и они решили веселиться вместе со всеми. Лишь одна Маша Столетова сказала, что она не придет, у нее муж был на фронте, она сильно по нему убивалась и веселиться тогда, когда он, может быть, подвергается смертельной опасности, считала предательством. Всех других уже давно охватила лихорадка подготовки к празднику.
Столы расставили в учительской, которая пострадала меньше всех, в классах было совсем холодно — взрывной волной выбило рамы. Их вставили снова, окна забили фанерой и кусками железа. Стекла, конечно, раздобыть можно было, директор Бакушкина была неплохим толкачом, но вставлять их не имело смысла. Фашистские бомбардировщики прорывались к железнодорожному мосту через Волгу в десятке километров от Шестихина, их отгоняли зенитки. Служили в местной зенитной части девчонки, сами недавние школьницы, старательные и исполнительные. А еще каждый раз во время бомбежки на мост через Волгу, заслышав вражеские моторы, выбегал волжский юродивый Егорушка, вставал на колени, поднимал кверху круглое лицо, тихие глаза его становились умоляющими и грозными. Он молился. И каждый раз самолеты улетали, не достигнув цели. Горели дома, на месте разбомбленного некоузского вокзала зияла большая воронка. А мост стоял! Было ли это случайностью или чудом — Бог весть!
Впрочем, в тот вечер в Шестихинской школе про мост не вспоминали, суета захватила всех. Лида Доброхотова, невысокая, хрупкая учительница начальных классов, в который раз обходила длинный ряд столов, накрытых белыми скатертями, расставляя покрасивее тарелки со снедью. Здесь были желтая квашеная капуста, украшенная кольцами репчатого лука, пупырчатые огурцы из бочки с кое-где приставшими к ним дубовыми листьями и грибы. Гвоздь программы, тушенка с бараниной, еще томилась в русской печке, ее должны были принести к назначенному часу горячей.
На молодой учительнице было голубое шелковое платье, его шили еще в Ленинграде на выпускной вечер в педучилище, оно было не совсем по сезону, особенно в этой школе с заколоченными железом и фанерой окнами. Но ей почему-то в этот день хотелось быть самой нарядной, превзойти всех школьных модниц. И она, правда, была лучше всех — в туфельках на небольшом каблучке, в своем платье с бантом на плече, который при каждом шаге трепетал, как крыло бабочки. Лиде понравилось, что на столе стояла не какая-то мутная самогонка, а бутылки с водкой. Хотя она и то и другое на вкус не знала, просто водка была ближе к настоящему празднику. Их покупала имевшая связи в сельпо директор Бакушкина, особа размашистая и любившая пропустить стаканчик-другой. Кто бы теперь сказал, что в своей ранней юности училась она в Смольном институте, читала на выпускном вечере стихи, и за них сам император Николай, присутствовавший на торжестве, наградил ее семнадцатью золотыми монетами.
В учительской становилось шумно, стали приходить гости, явился в военной форме одноклассник Маруси Корчагиной Валентин Соколов, он заехал домой к родителям перед командировкой в Среднюю Азию. Там, по слухам, было неспокойно. За ним шагнул в учительскую, наклонив кудрявую голову вперед, Леонид Кусков. Он был высок ростом, а дверные проемы в избах, как правило, низкими. Вот и родилась привычка, сохранившаяся на всю жизнь, — пригибать голову перед тем, как открыть дверь.
Войну младший лейтенант Кусков встретил на границе. В сентябре, командуя ротой, попал под минометный обстрел, после которого немногие уцелели. Сам командир был тяжело ранен, его, потерявшего сознание и много крови, вытащила с развороченного поля девушка-санинструктор. В прифронтовом госпитале ему ампутировали правую руку, переливания крови не делали — не было ее в госпитале, хотя кровью этой были обильно политы в тот первый год войны украинские черноземы. Его отправили в глубокий тыл, на Кавказ. А в мае 1942 года Леонид вернулся домой, в некоузскую деревню Евлановскую. К этому времени средний его брат Николай и отец Александр Максимович тоже уже попали на фронт. Но мать, Анна Ивановна, несмотря на это, решила устроить вечеринку по случаю возвращения старшего сына. Она верила в счастливую звезду своих близких, о плохом думать не хотела. Тогда и Лиду Доброхотову позвали. Девушка она была заметная, училась в Ленинграде, там же и работать учительницей в школе начала. И теперь бы работала, да директор, женщина опытная, с началом войны посоветовала ей возвратиться к родителям в деревню. Оказалось, жизнь спасла: блокаду некрепкой здоровьем Лиде было бы не пережить.
Уже тогда, на первой вечеринке, она обратила внимание на Леонида: еще худой, только что из госпиталя, он держался так, как будто с ним ничего не произошло, улыбался — над собой ли, над жизнью подсмеивался? В тот раз за столом пели много песен и любимую, деревенскую: «Черный ворон, что ты вьешься над моею головой». У всех были хорошие голоса, песня звучала трогательно, но Лида не могла ее слушать, на душе стало тревожно, хотелось плакать, она и сама не понимала, что ее так взволновало. Вышла на крыльцо, постояла, успокаиваясь, вдыхая запах черемуховой свежести, а потом через лесок, не докладывая хозяевам, пошла в село Введенье, там она тогда работала в школе и жила на квартире. Тем и закончилась их первая встреча.
Леонид, шагнув в учительскую, встретился глазами с Лидой Доброхотовой. Она чуть зарумянилась, и правдивые лучистые глаза помимо ее воли сказали то, что бы она предпочитала сейчас скрыть: он нравился ей. Аккуратный черный костюм, купленный еще в десятом классе на выпускной вечер, был тесноват ему, но все равно Леонид казался в нем не по-деревенски значительным и красивым. За столом их посадили рядом, но за вечер они едва ли обменялись десятком фраз. Леонид говорил с сидящим слева Валентином Соколовым, кажется, спрашивал о делах на фронте. Лида не очень вразумительно болтала с Марусей Корчагиной, хотя ей хотелось бы просто молчать и ощущать присутствие рядом малознакомого, но уже дорогого человека. Она даже не заметила, когда подали на стол тушеную картошку, хотя такого блюда за год войны пробовать ей не доводилось. В первую военную зиму даже картошки не было — не успела посадить.
Из школы Лида и Леонид вышли вместе. Появились первые звезды, верно, к хорошему морозцу. И тут молодая учительница заметила, что ее провожатый сильно захмелел. За столом он старался пить меньше Валентина. Правда, пили все из стаканов, другой посуды не было. Но директор Бакушкина вообще дула из алюминиевой кружки — и ничего, только глаза замаслились да щеки покраснели. Кольнула острая жалость: ослаб после ранения и наркоза, от боли, которая и сейчас сопровождает его. Палец порежь, и тот долго болит, а тут руки ведь нет. Но виду, что жалеет, не подала, строго спросила: «Как ты домой пойдешь?» «А я дойду до кузницы, посижу на приступочках, отдохну, а там и пошагаю не спеша». Идти ни много ни мало нужно было семь километров.
Лида оставила своего кавалера у крыльца, а сама постучалась в половину квартирной хозяйки, было очень неловко будить строгую женщину и еще более неловко обращаться с подобной просьбой, но она все же тоненьким голоском спросила сонную недовольную хозяйку: «Наталья Матвеевна, у нас молодой человек на вечере захмелел, можно он переночует в нашей половине». Хозяйка неодобрительно молчала, Лида и через стену, казалось, слышала ее слова: «Мыслимое ли дело учительнице к себе парней ночью водить». Молчание длилось долго, потом Наталья Матвеевна также недовольным голосом спросила: «А как его фамилия?» И, услышав ответ, смягчилась — пусть остается.
Лида легла спать в комнате Маруси Столетовой, а гостя уложила на своей железной кровати, вместо одной ножки под нее был приставлен чурбачок. Предупредила: «Не сильно ворочайся, упадешь!» На следующий день ей нужно было пораньше попасть к родителям, она не стала будить гостя, оставила на столе стакан холодного молока и тоненький ломтик хлеба, все свои припасы.
Есть хотелось, но ощущение это было привычным, к тому же она рассчитывала перекусить у мамы. Лида быстро шла вдоль крутого берега Сутки. Северный ветер хлестал в лицо, но она чувствовала какую-то легкость в голове и во всем теле. Встречная женщина, тащившая за спиной тяжелую котомку, поприветствовала учительницу первой, усмехнулась ласково: «Ишь как разрумянилась, как зорька алая».
Леонид стал приходить к ней в Шестихино. Как-то, когда они целый вечер просидели над Суткой на припавшей к земле корявой березе, он ее спросил: «Ты думаешь, я к тебе зря хожу?» Она промолчала. Но вскоре пригласила зайти к матери в Кудреватовскую.
А мать в тот день уже ушла на колхозный праздник. Там собрали стол, угощали едой. Старшие дети где-то гуляли, и лишь младшая Лидина сестренка, трехлетняя Галя, топотала босыми ножками от лавки к печке и настойчиво повторяла: «Мама с праздника придет, мне хлебца принесет». Лида искоса посмотрела на кавалера, она стеснялась родительской нищеты, и тут же рассердилась на себя за это смущение: нашла чего стыдиться? Мать воровать не умеет! Испытующе глянула на Леонида: осуждает, жалеет, может, презирает? У них в Евлановской и в войну не голодают, есть пасека, Леонид хоть и с одной рукой, а стрелять из ружья заново научился, охотится на зайцев.
На следующее свидание он принес в карманах галифе теплые еще пирожки с капустой. Лида смотрела, как достает он их, пышные, с румяной корочкой, сразу наполнившие ее комнату вкусным запахом. Она бы съела пять штук зараз, может, и шестой бы уместился. Пирожков с начала войны, с Ленинграда, она в глаза не видела. Раньше, когда не так голодала, она бы не постеснялась, взяла угощение, вместе бы с женихом и поели. А сейчас ей показалось невозможным принять пирожки. Как будто подаяние!
«Нет уж, Леня, неси пирожки домой, я сыта», — сказала она тогда удивленному кавалеру. Тот молча завернул их снова в серую бумагу, ему тоже передалось Лидино смущение… А в следующем, 1943 году, тоже на октябрьские праздники, они расписались в Введенском сельсовете. Лидина мать до конца отговаривала дочку от замужества: какой, мол, муж, без руки, без профессии? Потом смирилась — сердцу не прикажешь. Через девять месяцев у молодоженов родилась дочка Ира, а через четыре с половиной года — я. Мои родители жили долго, трудно и счастливо, как в русской сказке.
