Зимой 1941 года, на третий день Рождественского поста, в глухой псковской деревушке Швилово ночью случился пожар. Загорелась ближняя к темному лесу изба Марфы Векшиной. Марфа проснулась от уличного крика «Пожар, пожар!». В избу уже проникал запах гари. Чертыхаясь, хозяйка на ощупь сунула ноги в валенцы, растолкала спящих детей — 14-летнего Максима и 5-летнюю Оксанку, сорвала с гвоздя свою шубейку, пальтухи ребят. ДОМ горел вовсю. Огонь пожирал и хлев-пристройку.

Зимой 1941 года, на третий день Рождественского поста, в глухой псковской деревушке Швилово ночью случился пожар. Загорелась ближняя к темному лесу изба Марфы Векшиной. Марфа проснулась от уличного крика «Пожар, пожар!». В избу уже проникал запах гари. Чертыхаясь, хозяйка на ощупь сунула ноги в валенцы, растолкала спящих детей — 14-летнего Максима и 5-летнюю Оксанку, сорвала с гвоздя свою шубейку, пальтухи ребят.

ДОМ горел вовсю. Огонь пожирал и хлев-пристройку. Мычала корова, блеяли две ярочки. Мать, не отпуская от себя Оксанку, причитала: «Ой, горе, горюшко наше!»

Максим вдруг, накинув на лицо подол рубахи, бросился к пылающему хлеву. Мать ахнула: «Сынок, куда ты?» Но Максим выбил подпорку у дверей, метнувшаяся корова чуть не сбила его с ног. Вполз по холодному пока навозу вовнутрь, откинул защелку овечьей загородки и, ухватившись за горячие шубы обезумевших ярок, был вынесен ими наружу.

— Ну, Марфа, каков малец у тебя!.. В огонь бросился, скотину спас! — говорили поднятые с постелей бабы.

— Неуж это поджог?! Неуж немцы? — спросил кто-то.

— Ды как сказать… Тутась что-то не так! — загадочно изрек, почесывая в затылке, обросший дядя Степа. Два месяца назад он был поставлен старостой проехавшими через деревню немцами, сделали его немцы главным над бабами, а сами тут не задержались: гарнизоном встали в райцентре, в четырех верстах от Швилова.

— А кто ж тогда поджег, дядь Степ? — не очухавшийся от своего подвига удивленно спросил Максим. — Да я его…

Но староста, как говорят в деревне, зажевал мочалу. Достал кисет, склеил языком цигарку, щелкнул броской немецкой зажигалкой.

Тетя Вера из соседствующей избы обняла Марфу:

— У нас будете жить, в тесноте, да не в обиде… А мужик с хронта придет, отстроитесь.

— Кхэ, кхэ… — закашлял явно не от дыма папиросины староста.

И началась жизнь Векшиных в людях. С тремя Вериными детьми стало в избе что воробьев в узком проулке. С ровесником Родькой Максим и раньше дружил, а теперь и судьба велела — наметили бок о бок спать на полу.

На другой день староста сказал дерзко настроенному Максиму:

— Давай вместе облазим край леса, пока пороша не выпала. Кумекается мне, из леса пожаловал в деревню басурман… Ведь изба загорелась с задворок, печку вечор не топили.

Следы из глубины леса, конечно же, были. Максим с Родькой, как собачки, обнюхали под темным ельником и… отыскали два окурка от самокруток.

— Понятно, понятно! — враз стал накаляться дядя Степа. — Вот она, разэтакую мать, июльская установка Сталина: ни литра горючего, ни килограмма хлеба наступающему врагу… Все предавать огню!.. Все! А жителям, попавшим в оккупацию, как?

Ребята слушали, приоткрывши рты.

ПРОШЛО несколько дней. И вот как-то вбегает в Верину избу староста. Заячий треух набекрень, дверь за собой не прикрыл, так и поплыл по полу разбойничий холод:

— Максим, скликай ребят. На Михайловом отрубе гумно горит, приметил, человек там… Спускайте собак, ловить будем!

Максим, гордый, что муд-рый старик отличает его от остальной ребятни, сунул ноги в опорки, накинул пальтуху. Родька отвязал пса, с палками побежали к гумну. Были скликнуты и другие огольцы с собаками.

Старик со своим тяжелым сапом поотстал от детей. Поджигатель, услышав лай собак, заспешил к лесу в надежде скрыться.

Ох уж эти неразумные стригунки, никогда не упускающие случая поиграть в войнушку! Увидев драпающего противника, сладостно закричали: «Ур-ра! Ур-ра!» Собаки от такого зова вошли в раж: вмиг настигли, затрепали. Подбежавший первым Максим увидел лежащего на снегу худого, небритого человека в прожженной армейской шинели. Поодаль валялась винтовка. Максим ударил поджигателя палкой, навалился на него.

Подоспел и староста.

— Ребята, я свой, выхожу из окружения! — взмолился человек. — Ослаб, замерз, зажег костерок в гумне, уснул. Видите, шинель спалил.

— Знаем, знаем, кто ты… Поджигатель! — тяжело дышал староста.

Максим, расхваленный бабами, всегда спешивший посолиднеть, и тут вот… поднял винтовку, нацелился.

— Ты чаво, пацан? — заерзал на снегу задержанный.

— Шучу, шучу, — смилостивился Максим. И уже, как заправский взрослый, добавил: — Ты нам живой нужен!

В тот же день поджигатель на санях был отвезен старостой в райцентр и передан немецким властям.

Большая новая семья села вечерить. На стол был поставлен чугунок с картошкой, миска квашеной капусты. Тетя Вера налила ребятам в кружки молока, а самой с Марфой ни-ни в рот скоромного — постились.

— Нипочем не поверю, что он поджигатель! — не-ожиданно заявила хозяйка избы, в задумчивости доставая из горки деревянную солонку. Неловко вышло: задела кистью о горячий чугунок, дернулась, просыпала соль:

— О, Господи, седни все из рук валится!.. Етот староста-искариот детей использовал!.. Нам нады было отстоять красноармейца, обогреть, накормить, благословить в путь!

Ночью Максиму приснился страшный сон. Будто он ворвался с винтовкой в траншею, откуда наши красноармейцы держали оборону, защищая деревню, и стал стрелять направо и налево. Многих убил. Мать причитала: «Ой, сынок, что же ты наделал?»

Максим в испуге проснулся. Зачерпнул ковшиком воды из ведра. Стоял босиком на стылом полу, не ощущая холода. Пил и пил.

Прошло пять лет.

Лагерь для заключенных в Кемеровской области с таежным названием Медвежка. Один из зимних вечеров 1946 года. В казарму только что вернулись с наряда двое солдат-охранников. Один — старослужащий ефрейтор Халимов, другим солдатом был Максим Векшин. Он уже девять месяцев служил в Советской армии, последние три месяца — стрелок-охранник в лагере.

— Я узнал, скоро к нам прибудут заключенные, получившие срок за пребывание в немецком плену, — неожиданно сообщил ефрейтор-проныра.

— За что, за что осужденные? — удивился Максим. — Разве за это дают срок?

— Да, дают! И правильно делают! Все они предатели! — узкое смуглое лицо Халимова враз выразило презрение.

— Но некоторые туда не по своей воле попали!

Лицо у Максима открытое, подбородок раздвоен ямочкой-вмятинкой.

Но старослужащий не ответил. Стянул гимнастерку, сложил на табурете, погладил красный погон:

— Мне скоро вторую лычку дадут, буду младшим сержантом!

Ефрейтор, довольный собою, уснул. А Максиму не спалось — не удавалось остановить бег мыслей: который уж раз его откидывало к не так уж далекому швиловскому случаю. А сегодня щемит сильнее.

ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, спустя неделю в ворота вливалась какая-то особенная колонна заключенных: изможденные, одетые кто во что горазд, некоторые даже в изрыжевших армейских шинелях.

— Р-разобраться по пять!.. Привыкли там, у немца, грудиться шалманом, е…! — орал на прибывших начальник караула.

Максим в теплом полушубке, с автоматом ППШ на груди стоял у ворот, жадно всматривался в лица. Но не прошаркал тот, о ком он думал. «И чего это я теряю голову, — ругал он себя. — Может, он удрал тогда от немцев. А может, и… Да, в конце концов, наш лагерь не единственный!»

Вот еще в зону входит этап. Да… Мир тесен! Максим сразу узнал «поджигателя». Сердце екнуло, прикрыл лицо двухпалой рукавицей: «Кажется, не узнал!»

Всегда теперь глаза Максима примагничивались к носителю лоскутного номера А-126. Бывших военнопленных гоняли каждый день на лесоповал. «Как помочь ему?» — терзала мысль молодого солдата.

Однажды после особо тяжелой смены по пути в желанный барак А-126, выбившись из сил, упал прямо на дороге. Оглядчивый ефрейтор (зырит он везде, даже на свои ряды!) тут как тут. Схватил за шкирку дышащего с присвистом заключенного:

— Поднимайся, фитиль!

— Не трогай его! — подбежал Максим. — Он насквозь болен, на носилки его надо — и в санчасть!

Но мечтающий о второй лычке стал бить лежащего ногами.

— Гад! — заорал Максим и для острастки передернул на груди автомат, но… непроизвольно вздрагивающий палец лег на курок. Враз обозначилась на правом рукаве полушубка ефрейтора вышибленная пулей «оспина».

В один миг по команде офицера заключенные были уложены на снег. Максим сбит с ног. Загнули руки его за спину.

На другой день прямо со студного карцера Максим был отвезен в психиатрическую больницу. Сопроводительная записка «Сошел с ума» была приказом для горбоносой дежурной врачихи. Без осмотра царапнула она на бумаге первую лечебную процедуру новому пациенту.

Заведен он был в кафельную, раздет догола. Стоял спокойно, не думал о себе. В мыслях уперся только в одном: наконец-то заступился!

Пожилой хмурый санитар взял шланг, направил на солдата. Резко колючая струя холодной воды безжалостно ударила в грудь.

Но Максим удержался на скользком полу. Не упал.

Виктор ЕФИМЕНКОВ.