Ах, Любочка, Любочка, солнышко золотое. Мамочка, никому не доверяя, расчесывала черепаховым гребнем твои длинные, волнистые, пшеничного цвета волосы. Сама же их в косы заплетала. До самого пояса косы, краса и гордость мамочки и Любочки. Да что косы, и сама Любочка, поздняя дочка супругов Горяевых, девица на загляденье! Голубые веселые глазки, белая, без единой щербинки кожа. Рой веснушек на вздернутом носике. А ручки маленькие, пухленькие, ноготки ровненькие. Мамочка и ручки Любочкины берегла.
Ах, Любочка, Любочка, солнышко золотое. Мамочка, никому не доверяя, расчесывала черепаховым гребнем твои длинные, волнистые, пшеничного цвета волосы. Сама же их в косы заплетала. До самого пояса косы, краса и гордость мамочки и Любочки. Да что косы, и сама Любочка, поздняя дочка супругов Горяевых, девица на загляденье! Голубые веселые глазки, белая, без единой щербинки кожа. Рой веснушек на вздернутом носике. А ручки маленькие, пухленькие, ноготки ровненькие. Мамочка и ручки Любочкины берегла. Не для черной работы, не для суровой доли рожала дитя на старости лет.
Пусть в счастье поживет. Сама за козой ухаживала, грядки полола. По ночам сетки плела, надомницей работала. И жить бы им в бедности великой, если бы не папочка Михаил Степанович. Он заготовителем устроился, ездил по деревням, собирал шерсть, корье у населения и даже кости животных. Для поездок ему лошадь была выдана, неторопливая, спокойная Ночка. Да по раскисшим деревенским дорогам рысак и не нужен. На этой кобыле папочка и картофельник весной распахивал. А потихоньку, чтобы начальство не узнало, и соседям помогал. Не задаром, разумеется.
Раз за перевыполнение плана папочке предложили выбрать себе награду: или большой приемник на батарейках, или костюм мужской, или же платье крепдешиновое. Михаил Степанович, не задумываясь, выбрал платье для дочери, для Любочки. Уж больно оно, синее, к глазкам ее голубеньким подходило. Любочка принарядилась в своей комнатке за дощатой перегородкой, к зеркалу высокому, до потолка, в зал вышла — королева. Ворот хомутиком, по последней моде, юбка-плиссе. А глаза сияют от удовольствия. Только и прошептала: «Спасибо, папочка, спасибо, мамочка».
В ту пору она школу ни шатко ни валко заканчивала. На трешках ехала. Мамочка не позволяла засиживаться за учебниками: глазки испортишь! Но про институт все-таки дочурке толковала. У образованных людей и жизнь другая, почище, полегче. А в институт поступить после войны, когда страна обезлюдела, проще пареной репы. Любочка согласилась и выбрала факультет русского языка и литературы в педагогическом институте. В тот год здесь был большой недобор. И девушку из провинции приняли. Серовата, но дозреет во время учебы. Старый дядька из комиссии так и сказал. А может, и платье синее счастливым оказалось. Его Любочка надевала на все экзамены.
Ах как не хотелось ей покидать родное гнездышко! Да и мамочка, несмотря на бодрый голос, смахивала украдкой пальцами с черными трещинами прозрачные слезинки с глаз. Михаил Степанович сам на подводе проводил дочку до поезда.
Не обманули ее предчувствия — ничего хорошего в городе она не нашла. Соседки в общежитской комнате оказались шумные. Они сразу втроем везде стали ходить: на лекции, в театр вечером, а чаще в кино. А Любочка все одна да одна. Никто не спросит, каково после родного дома ей в городе жить, на лекциях успевать записывать премудрости, о которых в школе и слыхом не слыхивала, привыкать к еде в студенческой столовой. Но трудней всего оказалось с косами самой справляться. Соседкам не до нее, а если и есть время, так только посмеются: ты что, сама не умеешь? Сколько раз хотела обстричь в парикмахерской, да мамочка при отъезде не велела, мол, косы сохрани во что бы то ни стало. С вечера наловчилась волосы в порядок приводить. Попросит только кого-нибудь из девчонок пробор сзади сделать. Уложит косы корзиночкой, лежать с такой прической неудобно, зато утром с волосами не надо возиться. Спит, а во сне домик их деревянный снится, папочка и мамочка, герани на окошках, теплые булки на столе. Так и тянет их ароматом. Кровать никелированная с кипенно-белым подзором. На ней котик дымчатый, Мурзик, вместо нее лежит. Мамочка с постели его гоняет, а он все равно на пикейное покрывало норовит улечься. Проснется Любочка — ни булочек, ни домика, ни котика Мурзика. Нужно на лекции спешить-поторапливаться. Эх, домой бы! Но дома мамочка утирает уголки глаз платочком, жалко дочурку, но твердо стоит на своем: «Терпи, дитятко, учись, не ты одна. Образованным жить легче». Если бы не мамочкины наставления, Любочка лучше бы счетоводом пошла в какую-нибудь контору. Сидишь, перебираешь бумажки, на душе спокойно, тихо. А здесь страх берет: не осилить ей горы литературы, даже если через строчку читать. По-другому и не получается. Из «Войны и мира» Толстого она только мир прочитала.
Плохо училась Любочка. Со шпаргалками на экзаменах и пересдачами. Одно утешение — каждую субботу домой ездила. Знала, мамочка к этому дню и еды повкусней наготовит, воды в печке нагреет, чтобы доченькины косы, одичавшие за неделю, вымыть с травами, расчесать черепаховым гребнем — бабушкино наследство — золотистые пряди, приговаривая: «Женихи-то, поди, тебе проходу не дают, красавица ты моя». Любушка тихо улыбалась, молчала. Да и что скажешь? Немногочисленные мальчики с факультета дружили с отличницами и короткострижеными умницами, с ними стихи Есенина, тогда изъятого из всех учебников, обсуждали. Звучали фамилии Васильева, Корнилова. Ей они ничего не говорили. Не любила Любочка стихи и не понимала.
И все же выпало и ей счастье — в выпускное лето познакомилась она с приехавшим в городок к родственникам молодым лейтенантом. Целый месяц гуляли они, а если точнее, сидели каждый вечер на лавочке сначала в душном запахе цветущего жасмина, потом окутанные нежным облаком, источаемым изнемогающими от светло-желтых цветов липами. Говорили немного, да о чем говорить — сиди и слушай, как на Волге плеснул, тихонько передвигаясь на новое место, веслом рыбак, как в Сицком саду на танцплощадке духовой оркестр играет вальс, как по булыжнику цокает подковами лошадь, запряженная в телегу. Лошадь и телега папочкины. А папочки нет, переселился в мир иной осенью. Перепахивал соседям огороды, да сил, верно, не рассчитал. Перетрудился. Уснул вечером и не проснулся. Без Михаила Степановича сразу обеднела семья Горяевых: вся надежда на Любочку, вот пойдет работать — и заживут. А еще лучше, если замуж удачно выйдет. Мамочка не раз повторяла присказку: «За мужа заберусь — никого не побоюсь!»
Иногда лейтенант, заскучав, предлагал Любочке пройти к Волге. «Мамочка волноваться будет», — отговаривалась девушка. Она лукавила, о мамочке она не беспокоилась. Просто уютно было в палисадничке. Ее близость волнует лейтенанта. Особенно ему нравится, когда надевает она синее платье с воротом хомутиком и юбкой плиссе. Оно совсем не поблекло и по-прежнему идет к ее голубым глазам. Ей это приятно. Чего же еще? Но к концу отпуска, Любочка недоумевала: ухажер стал приходить не каждый вечер, уходить от нее раньше. А потом и вовсе уехал служить на восточную границу. Да не один: выпускницу школы, совсем желторотую, замуж взял. Такого коварства ни мамочка, ни дочка понять не могли. Зачем ходил, зачем душу смущал?
Пришлось Любочке ехать по распределению в глухую деревню. Отрезана она от городка тридцатью километрами бездорожья. Только на праздники вырывалась девушка домой. В один из таких праздников и сходила сельская учительница в парикмахерскую, обстригла золотистые косы и сделала модную по тем временам химическую завивку. Уж и мамочка не возражала: без ее присмотра волосы стали обсекаться, потеряли блеск и даже — о ужас! — завелись в них насекомые. Мамочка вытравила их всех дустом. «Как же ты до такого себя довела?» — удивлялась она. — Я все вечера, то тетради проверяла, то планы писала, то плакала». И, помолчав добавила: «Мало их в классе, деток-то, да все такие оторвилы. Каждый день за директором бегала. И как у него получается их всех угомонить? Только посмотрит — и класс затих. Даже этот ужасный Белов присмиреет. А ведь он никогда задницу со скамейки не отдерет, когда я в класс вхожу!» И, вспомнив о своей мученической работе, снова тихо заплакала. Мамочка с ней вместе. Как же так: растили-растили, холили-холили, а жизнь, с какого конца на нее ни взгляни, у Любочки неудачная!
К задорным искусственным кудряшкам совсем не шло унылое выражение, поселившееся на лице филологини. Черепаховый гребень Любочка убрала в верхний ящик комода. Чего выдумывать-то, вон сколько расчесок продают в магазинах! Ничуть не хуже можно ими расчесаться. Не радовали ее ни весна с запахом черемухи, ни раннее лето с запахом жасмина. Хотя добилась мамочка — перевели ее из деревни в городок, в вечернюю школу. Народ взрослый, поспокойней будет. Но и здесь Любочка редкий вечер не плакала. Не шалят. Куда им взрослым-то шалить? Зато вопросы каверзные задают. Один ученик, мастер с сырзавода, спросил ее год гибели Александра Сергеевича Пушкина. А она, как на грех, забыла. И великовозрастные дылды заулыбались, зашептались. Сказали бы спасибо, что она им четверки ни за что ставит.
Придя с занятий домой, сказала матери ни с того ни с чего: «И зачем ты меня на белый свет родила? Самое лучшее время для меня было, наверно, тогда, когда я в животе у тебя сидела! Тепло, уютно и делать ничего не надо». Мать рассердилась: «Побойся Бога! Разве мы не старались, чтобы ты была счастлива?» «Старались, а что толку? Отправили в институт. А зачем? Работала бы я лучше в конторе, перебирала бумажки!» — высказала Любочка свою заветную мысль. Мамочка на этот раз ничего не возразила, тихо вышла из дома, дочку утешать не стала. Уж так-то ей горько стало! В кого хоть такую кулему и уродили? Ничего-то у нее не получается. Они с отцом всю жизнь горбатились, чтобы дочке хорошо жилось, а ей, гляди-ка, нигде не место, не местище. С того самого дня загрустила мамочка. Да и не мамочка она теперь была, не мать, не материща — никак ее дочка не называла. Все кислая, недовольная ходит. С работы придет, на диван уляжется, устала, говорит. А у них, у Горяевых, и моды такой не было — днем лежать. В огород не выйдет, не подсобит, мол, не учительское это дело в грядках копаться. А есть с грядок — это пожалуйста. Скучно стало старой Горяевой, и будто жить нечем. Затосковала, загрустила. Один раз привиделся ей Михаил Степанович. Будто уходит от калитки и ручкой ей машет призывно. Она рванулась было за ним вслед, потом опомнилась: мертвые не воскресают.
Умерла она неожиданно, полола грядки и ткнулась головой в землю. Дочка-то не сразу и спохватилась. Тело уж и закостеневать начало. Старухи соседские кое-как распрямили покойницу, обмыли. А на похороны и на поминки у мамочки деньги в узелочке, в комоде были отложены.
И стала Любочка жить одна. Только какая она Любочка? Старуха старая, Любовь Михайловна. На пенсии уже. Пенсия маленькая, всю жизнь не на полную ставку работала. Не справлялась с нагрузкой. Теперь жить трудно. Дом состарился, ремонта требует, крыша течет. А на что ремонтировать? Ходила в отдел образования: может, там помогут? Ее отослали в райсобес. Голова кругом идет от этих хождений.
Однажды вечером, разбирая старые фотографии, она наткнулась в верхнем ящике комода на черепаховый гребень. Долго смотрела на него. Потом воткнула в свои седые, давно нечесаные кудельки, подошла к зеркалу. Зеркало тусклое или она давно в него не смотрелась? Она или не она это? Лицо ссохлось, глазки заплыли, мутные щелочки. Даже воспоминания о прежней красе, ее дивных волосах не сохранились. Седые патлы торчат во все стороны. Где вы, золотистые косы, где вы, мамочка, папочка? Где юная жизнь с неясными надеждами на счастье? Где? Где?
Надежда КУСКОВА, Мышкин.
