В середине июня 1941 года семнадцатилетняя Маша Лобанова после окончания педагогического училища возвратилась в родную великолукскую деревеньку. Отец конюх, мать тоже простая колхозница, восьмилетний братишка Сережа и шестилетняя Верочка обрадовались: Маша-солнышко приехала, будет теперь работать учительницей в поселковой школе. — Ну, дочка, ты теперь самая ученая в нашей деревне! — сказал с гордостью отец и приложился к ней колючей щекой.

В середине июня 1941 года семнадцатилетняя Маша Лобанова после окончания педагогического училища возвратилась в родную великолукскую деревеньку.

Отец конюх, мать тоже простая колхозница, восьмилетний братишка Сережа и шестилетняя Верочка обрадовались: Маша-солнышко приехала, будет теперь работать учительницей в поселковой школе.

— Ну, дочка, ты теперь самая ученая в нашей деревне! — сказал с гордостью отец и приложился к ней колючей щекой. Стал снимать с косякового гвоздя дратву, которую только что натирал варом: чинил хомут.

— Наша учителка, наша учителка! — водили дети вокруг нее хоровод.

— Да дайте девке отдохнуть с дороги, бесеняты! — мать оторвалась от стирки, стряхнула руки над корытом.

— Да какой отдых, мама! — сказала с легким смехом Маша. — Ехали весело с таней Куражевой, знаете ее, из Зяблиц… Тоже закончила училище.

— Ой, и корова еще не доена! — засуетилась мать.

— Мама, я подою, она меня уже встретила у крыльца, лизнула шершавым языком.

Засыпала и просыпалась Маша в родном доме с одной сладостной мыслью: «Школа! Школа!.. Ой как не терпится начать учить детей!.. Как-то у меня получится?»

Не залеживалась в постели. Перед выгоном в поле доила любимицу Малютку, помогала матери у печи. Хлопоталось по дому радостно, под мурлыканье песенок.

22 июня выбралась в поселок с намерением записаться в библиотеку, перехватить парочку учебников для младших классов, взять «Войну и мир» — еще раз встретиться с любимыми героями.

Не вытерпела, при выходе из библиотеки на ходу полистала «Родную речь», учебник по арифметике. Но тут привлекла толпа на площади у репродуктора. Подошла… и ударило в грудь страшное слово — война! Маша быстро пошла домой, а там уже на лицах тревога. Хотя и нет в деревне проводного радио, но зато безотказно действует сарафанное радио.

Отца на другой день мобилизовали. А через месяц по большаку, разделяющему деревню надвое, потекли на машинах немцы. Поговаривали, что Великие Луки уже были взяты. Маше знаком был немецкий язык, но она таилась, не высовывалась. Опускала на глаза платок, уходила в неизбежные крестьянские заботы.

«Вот и не сбылась моя мечта!.. Да и то верно, какая сейчас школа? Выжить бы!»

А в сердце горела жажда учить! И при новом «орднунге» в домашней «лаборатории» решила опробовать основополагающий педагогический принцип: обучай, играя! На сестренке! Нарезала из картона карточек, нарисовала зверушек. Начальную букву названия вывела крупно. И началась игра-обучение: рассказы, сказки. Непоседливая Верочка с раскрытым ртом слушала, запоминала буквы, складывала в слога. Метод сработал. Ура! На душе появилась кроха радости. Удавалось вечером при керосиновой лампе выкроить часок и на семейное чтение «Войны и мира». Приходила послушать и соседская девочка, пятиклассница Галя Смирнова. Маша знала, она тоже мечтала быть учительницей.

Подошло 1 сентября. Еще два месяца назад для Маши это была сладостно-ожидаемая дата, а сейчас неприятно давящая на сердце. А ребятни в родной и окрестных деревнях не считано, что воробьев на пыльной дороге. Спрашивают и о школе. Поселковая школа, в которой дипломированная Маша намеревалась прославиться не хуже Ушинского, была занята немцами под госпиталь. Здесь она три года тому назад закончила 7 классов, с пятого мечтала стать учительницей, для чего не только тянула на пятерки, но и приглядывалась к учителям, как преподают.

Узнала, что директор школы Махалкин Семен Петрович, старые учителя и… районное начальство успели эвакуироваться. «А нам надо прилаживаться…»

Думает, думает Маша.

Как-то, сидя на корточках под коровой, пропустила мимо ушей, что струйки молока перестали дзинькать о подойник. Спохватилась, только когда увидела, что трава около подойника белая, точно морозцем прихваченная.

И зародилась у ней мысль.

Правление колхоза — просторный пятистенок — находилось на краю деревни. Староста Матвей Дударев, хромой, но крепкий старик, в этот ранний час сидел за столом пока в одиночестве, морщился от дыма цигарки, тяжко думал думу. С тех пор как офицер, угрожая парабеллумом, обязал его быть главным над бабами, всячески выкладывался и исхитрялся он, чтобы облегчать всем жизнь в оккупации.

Маша поздоровалась — и сразу о наболевшем:

— Матвей Григорич, а что если детей вот тут, в правлении собирать? Я бы учила их грамоте… то есть школу открыть?

Матвей вынул цигарку изо рта, загасил не боящимся огня заскорузлым пальцем.

— Да я, милая, знаю твою тягу, твое стремление учить детей. Дело это, дело! Вот только загвоздка в том, что на всякие сборища надо спрашивать разрешение у оккупационных властей… Ну, пойдешь к офицеру на поклон?

— Пойду! — быстро сказала, а самой стало страшно. Как примет? Фашист есть фашист!

А дома у печи, щепая для завтрашней растопки лучину — занять, занять руки! — виновато открывается матери:

— Мам, я решила пойти на прием к офицеру, просить открыть в правлении школу, детей буду учить!

— Доча, да ты что надумала? — материнские руки, процеживающие молоко, дрогнули. Молоко пролилось на пол. — Это, считай, в услужение к немчуре идти!.. Ведь наверняка заставят по-ихнему учить!.. А наши придут, не поставят тебе в вину? — приводила веские доводы мать. — Да и управы по хозяйству много… А ты? О, Господи!

— Мама, да меня на все хватит!.. По-ихнему, как ты говоришь, учить не буду. Так, если для вида… Схитрю!

На другой день оделась на выход, пошла в поселок, в комендатуру. Офицер удивился: русская красивая фройлян неплохо говорит по-немецки. Выслушал и… дал согласие:

— Айне шуле?! Гут, гут… Нур нихт советишен историшен… нур мате-ма-тик, фи-зик, грам-ма-тик… дойче лернен… Гете, Шиллер.

— И Пушкин! — подсказала осмелевшая Маша.

— О, я, я! — закивал немец и решил проверить учительницу на быстроту ответа чисто немецкой фразой:

— Вифиль шюлер хат шуле? (Сколько человек в школе?)

— Фирцихь-фирцихь, — не задержалась она с ответом.

Последнее наставление офицер счел нужным дать по-русски:

— По-рт-рет фюрера на сте-не обя-за-тель-но!.. Майн контроле!

«Ну и черт с ним, с портретом Гитлера! — рассуждала Маша, выходя от немца. — Главное — разрешил!»

На радостях сбегала в Зяблицы к Тане Куражевой, предложила вместе учить детей.

— И не подумаю! — отрезала Куражева. — Хэ, задаром… Да я этих шалопаев… — и неожиданно дала затрещину брательнику, десятилетнему Борьке, целившемуся из рогатки в кошку. — Видите ли, в партизаны хочет уйти!

И тетя Зина, Танькина мать, расшипелась, словно вода на каменке:

— Учить детей?! Школу-у!.. Не смеши-и!

Но Маша впряглась в намеченное дело. На телеге с ребятами привезла школьную черную доску. На свалке у новоявленного госпиталя подобрали покореженный глобус, отыскали кой-какие учебники, пусть и с оторванными страницами. Ну и, конечно, нахватала как можно больше мела.

«Чернил нет, бумаги нет, упор буду делать на доску, мел да больше учить на память, на повторно-хоровое заучивание».

Ласточкой летала по своей и окрестным деревням, скликала ребят. Из баб кто похвалит, а кто и за дуру посчитает.

Но вот настал день. 49 головенок насчитала Маша — от дошколят до уже окончивших один, а то и три класса. Что стая грачей на поднимаемое плугом поле налетела! В пальтухах, зипунишках, без смеха и без шалости, разместились на скамейках, а некоторые и на полу.

Хотя было не топлено, но Маша сняла пальто — в белой блузке, в отутюженной черной юбке. Дети завороженно смотрели на наряженную учителку, но иногда косили глаза и на портрет Гитлера.

Заранее было обдумано начать занятие с чтения «Сказки о царе Салтане и сыне его славном Гвидоне». Написала крупно на доске «Александр Сергеевич Пушкин», даты жизни, название сказки. Рассказала о поэте и перешла к чтению. Читала от полной груди. В сказке все: занимательный сюжет, прекрасный, легко запоминающийся русский язык и, конечно же, доброму молодцу намек.

Стояла тишина. Сердце Маши радостно билось. «Увлеклись!»

Затем заучивали хором отрывок по выбору. Особенно многих тронуло, как малое дитя было врагами засмолено в бочку и вы-брошено в море. Но подрастающее по часам дите не растерялось, выпросило волну выбросить бочку на берег. Поднатужилось и вышибло дно ножками.

Звонка на перемену не было. Сама отпустила детей на четверть часика поиграть, побегать. После застучала Маша мелом на доске с арифметическими выкладками. И тьфу, тьфу! — надо выполнять распоряжение офицера. Написала буквы немецкого алфавита. Готова Маша Лобанова с охотки ухватиться за все, но поняла: надо знать меру, не переборщить, не перегрузить. Да и первоклашки недоуменно смотрели на доску.

Подключила к несмышленышам Галю Смирнову. Вручила ей карточки с буквицами. Отделили первоклашек в уголок, посапывали они там носами, старательно выводя чернилами из красной свеклы палочки на клочках немецких газет. Галя старалась вовсю — «тянула» на настоящую учительницу.

А Маша каждый день подбирала нестандартные ключи к уже умеющим читать и писать. Когда для разрядки читала сказку или стихотворение Пушкина, Некрасова, Кольцова (а то и Гете), то первоклашки из угла тоже были зачарованы.

Но вскоре неприятная загвоздка заставила молодую учительницу не на шутку встревожиться. Куражев Борька-«партизан» стрельнул из рогатки по портрету Гитлера. Хорошо, что задел только краешек. А если бы глаз разворотил фюреру?! При мысли о возможных последствиях захолонуло сердце у Маши. Отняла рогатку, разъяснила, к чему это «партизанство» может привести. Дал слово Борька, что стрелять по Гитлеру больше не будет. Но все же иголочка-страшилочка по этому поводу в мозгу за-стряла. И как-то ее озарила здравая мысль. На следующее утро поделилась с верным Матвеем Григорьевичем, и он воплотил Машину идею: вставил портрет Гитлера под толстое стекло, повесил повыше к потолку… да и пошутил:

— Ну вот, теперь Гитлер как в броне, из рогатки не пробьют, грязью на замарают… а ежели и разобьют стекло, в момент заменим!

Более двух лет продолжалась оккупация, и все это время Маша Лобанова зимой и летом собирала детей. В ноябре 43-го года немцы вывезли всех жителей в Прибалтику. Только через девять месяцев возвратились в родные края.

И вот 1 сентября 1944 года состоялось открытие очищенной от немецких вонючих бинтов поселковой школы. Радостные дети толпились вокруг похудевшей, но тоже радостной Маши. Будто приехавший с курорта, красномордый директор Махалкин Семен Петрович нахваливал при всех Машу:

— Знаю, знаю благородные дела твои в оккупации… Похвально, похвально! Спасибо за детей! Продолжай так дерзать на ниве просвещения!

Дозволено было ей самой собрать в третий класс бывших дошколят — шагнули они за два года неволи на две школьных ступени! А на освобожденной сторонушке при незастекленном портрете Сталина еще краше цвел ее педагогический талант. Все комиссии, все проверяющие ставили в пример 3 «А» класс, их учительницу.

Но многие люди подлы, завистливы. И… стали накатываться в райком партии доносные «телеги».

Среди урока вызвали ее к директору.

— Вот что, Марья Ивановна, — не смотря на учительницу, говорил он, — поступило распоряжение не допускать вас до детей, освободить от работы!

— Да вы что? — побледнела Маша — Что стряслось?

— Вы общались с немецким офицером, учили детей под портретом Гитлера. И стыд, даже со старостой обрамляли его в рамку! — изрек Махалкин и стал перекладывать бумажки на столе справа налево.

— Да это, чтоб… Эх, вы… — Маша потеряла дар речи. — Все это ради детей!.. Только так и разрешили!

— Не знаю, не знаю! — мямлил партийный директор.

— А как же класс? — и при таком ударе она думала о своих.

— Татьяна Куражева, преподаватель физвоспитания, возьмет.

— Но она же не любит детей! — никогда Маша не оговаривала сотрудниц, а тут не стерпела.

— Ну знаете… Любит, не любит?! — окинул он тут Машу огненным партийным взором. — Зато в идеологическом плане безупречна!

Когда с войны вернулся отец, Маша уехала в Воркуту, к дальним родственникам. Обрядилась там в няньки к их сыну-грудничку.

Виктор ЕФИМЕНКОВ.