ТОНКО проблеял бекас, срезал лучистую высоту наискось звуком, будто отпилил небо от земли. Вот я и стою на земле, на каменистых грядках за нашим домом, происхождение которых, у кого я потом ни спрашивал, никто не мог объяснить. Замшевые, грациозные нити стеблей клонятся под тяжестью влажно-ярких, как из желтого шелка, чашечек. Название этих цветов тоже никто не знает. Цветы здешние, колымские, а люди — со всего света, из лагерей. Я смотрю вдаль, за болото.
ТОНКО проблеял бекас, срезал лучистую высоту наискось звуком, будто отпилил небо от земли. Вот я и стою на земле, на каменистых грядках за нашим домом, происхождение которых, у кого я потом ни спрашивал, никто не мог объяснить. Замшевые, грациозные нити стеблей клонятся под тяжестью влажно-ярких, как из желтого шелка, чашечек. Название этих цветов тоже никто не знает. Цветы здешние, колымские, а люди — со всего света, из лагерей. Я смотрю вдаль, за болото. Там, на горизонте, серо-голубым, местами стальным пухом сквозят, всиниваясь в небо, почти уже не видимые, далекие сопки. Со всех других сторон обзора нет: сопки — до солнца…
Это первые воспоминания. Если и их покров сдернуть с души, то зацветет под ним нежно-голубой эфирный состав. Разоблаченная из пелен и покровов памяти душа мне словно говорит, что некогда я жил в небе. Его голубой эфирный состав цветением своим радовал где-то внизу, под ногами. Но вот тело мое обрело тяжесть, я увидел, как заскользили подо мной камни, обкатанные, шишковато-серебристые… Они грохают под сапогами того, кто несет меня, зажав под мышкой. Я стараюсь выкрутиться, и страх, и стыд облепили всего меня. Причину моего стыда и страха я не знаю. Меня поставили на ноги в доме, и принесший меня говорит моей матери:
— Бери его! Полные штаны наклал!..
И мать моя говорит:
— Заигрался, наверно, да и не заметил, как случилось…
Эти слова не объясняют причину моего стыда и страха, и сказаны будто совсем не обо мне; я задумываюсь, в этот миг у меня появляется память, и теперь, много лет спустя, мне думается, что именно в тот миг окончательно отделилось небо от земли.
Человека, принесшего меня из барака, я не запомнил — он безлик и текуч, как тень…
Дорога под ноги ложилась — сплошной, ровный галечник, чистый, приятный для глаза, но недавно проволокли по нему свежие бревна на телегах, натрусили красной хрусткой коры, и я, подгадывая, старательно наступал на нее…
У нашего прииска и казармы, и лагерь со своим колючим прямоугольным тенетом на низкорослых столбах стояли на большом поле галечника. Из одинаковых каменных кулаков, хорошо прогревшихся, сочилось бесцветное бесстрастие, усыпляющее и зеленое гнездышко брусники у крепкого, будто каменного, пенька, и, чуя токи этого бесстрастия, вздрагивал лютик тонким, почти невидимым стебельком.
Пройдет десять лет, и часть заключенных освободят так же неожиданно, как посадили; половину упрячут глубже в тайгу; захилевшие столбы с колючей путаницей повалят, бревна и горбыль бараков растащат на дрова, дожди смоют штукатурку и опилки, и снова чистым станет поле галечника, и так же равнодушно будет сдвигаться теплый кругляк под ногой, и вздрагивать лютик, словно видит птичьим желтым глазком что-то совсем иное на этой каменной чистине — прошедшее, а может, будущее? И смотрит на это иное содрогаясь и не может оторваться…
Я только теперь понимаю, что всегда в жизни хотел увидеть это иное, вместе будущее и прошлое, что простодушно, по-своему всегда видит земля, ее цветы и камни.
