Дядя Веня, младший брат моего папы, многие годы  проработал председателем колхоза «Россия» в Мышкинском районе. При нем в хозяйстве много строили, а парк техники создал он такой, что даже в сокрушительных для деревни девяностых годов прошлого века при других руководителях хозяйство устояло. Дядя, широкая натура, хотел, чтобы все вокруг жили хорошо. Воровать не давал, а помогать колхозникам косилками, транспортом для домашнего подворья старался.

Дядя Веня, младший брат моего папы, многие годы  проработал председателем колхоза «Россия» в Мышкинском районе. При нем в хозяйстве много строили, а парк техники создал он такой, что даже в сокрушительных для деревни девяностых годов прошлого века при других руководителях хозяйство устояло. Дядя, широкая натура, хотел, чтобы все вокруг жили хорошо. Воровать не давал, а помогать колхозникам косилками, транспортом для домашнего подворья старался. Уже при нем люди стали ощущать, что можно жить богаче, крепче, прибавляя к колхозным заработкам доходы от своих, домашних коров и телят.

ТОГДА в моде был обмен делегациями между районами, областями, ездили колхозные делегации и в другие республики.  Однажды мышкинская делегация отправилась на Украину, посмотреть, как хозяйничают братья-славяне. Основной состав ее — председатели колхозов, был там, конечно, и мой дядя. Поспорили, как водится у хохлов и кацапов, у кого лучше дела идут, посоревновались, кто во что горазд, а потом за огромный хлебосольный стол сели. И здесь соревнование: какой богатырь — русский или украинский — больше водки выпьет и с ног не свалится. Дядя Веня в молодости был человеком непьющим. В зрелые годы в председателях застолий не избегал, но и пьяным его никто не видел — крепкая натура. Вот его-то наши мужики и выставили на поле спора. Соперник у него хоть куда — Тарас Бульба, да и только: брюхо как пивной котел, много доброй горилки нужно в него влить, чтобы обладатель его опьянел. Дядька мой не худой уже тогда был, да и в плечах широк, но хохол все-таки крупнее его, солиднее.

 Сорок стопок пришлось ему опрокинуть, чтобы не посрамить чести земли русской. И устоял, а украинский председатель в тарелку лицом ткнулся. Папа,  слушавший этот рассказ, сказал: «Веня, так ты и умереть мог. Ты уже немолод». Дядя засмеялся: «Положил бы жизнь за други своя». Братья отличались характерами, но они очень любили друг друга, да и мать, Анна Ивановна, умирая, наказывала старшему сыну: «Венко не оставь».

В юности, едва исполнилось семнадцать, Вениамин Кусков махнул на Украину, плавал по Днепру на пароходе «Николай Гоголь». Вот уж где насмотрелся на реку, воспетую классиком, и все удивлялся — любят же хохлы хвастать: «Редкая птица не долетит до середины Днепра»! Да любая птаха его одолеет. Видел же Николай Васильевич и другие берега. То ли дело, например, наша Волга. А вот свое воспел, родное, кровное.

У нас дома и сейчас хранится фотография, которую прислал тогда дядя с Украины — маленькие фигурки команды на огромной палубе. Дядя самый высокий. «А худой-то какой», — сокрушалась моя мама. На нем была модная тогда бобочка, что-то типа современной футболки, только с воротником. У нас в Архангельском таких не носили. Для меня эта бобочка долго оставалась символом небедной жизни. Украина жила побогаче России, как, впрочем, почти все окраины Советского Союза. 

 Как-то летним утром меня разбудил нежный, томительно-сладкий запах. В нашем доме всегда хорошо пахло: после уборки оттертые с дресвой полы источали сосновый дух, после того как родители ходили в ульи, пахло медом, но такого запаха у нас еще не было. Может, он мне приснился? Я открыла глаза и увидела, откуда он исходит. На табуретках  стояли два огромных чемодана с невиданно крупными ярко-желтыми плодами. У меня язык не повернулся назвать их яблоками. В нашем огороде росли только дички. 

На кухне слышны были голоса, один незнакомый, высокий, и я, натянув красный сарафан белым горошком, босиком по нагретым солнцем половицам побежала туда. Папа тесно, плечом к плечу, сидел на лавке с незнакомым молодым человеком. Так вот он какой, папин брат, совсем не похож на свои фотографии: здоровый, крепкий, уж никак не скажешь, что он работал кочегаром на пароходе. Волосы светлее, чем у папы, прямые, а не кудрявые. И совсем мягкие, это, даже не дотрагиваясь до них, можно понять. Я так засмотрелась на дядю, что не слышала, о чем разговаривают старшие. Только последние папины слова, сказанные громче и с напором, запомнила: «Пора тебе, Веня, прибиваться к родному берегу». Они поднялись из-за стола, и я удивилась: молодой дядя оказался ростом выше папы. До сих пор такого не случалось, все гости были значительно ниже его. Когда сказала маме об этом, она засмеялась: «Это что! Ты бы видела деда, Александра Максимовича, он почти на голову был выше сынов». И тут же оглянулась, не слышат ли ее мужчины, ей не хотелось причинять своими воспоминаниями им боль —  слишком свежи утраты. Александр Максимович и средний брат Коля погибли в конце войны, бабушка умерла совсем недавно. Простудилась, перегоняя корову из Архангельского в Рыбинск, попала в больницу. Лечение врач назначил неправильное, у не старой еще женщины отказали почки.

На похоронах из многочисленной родни не было только меня и дяди Вени. Меня по малолетству и пугливости — покойников я боялась до судорог —  не повели к гробу, и даже о том, что бабушка умерла, я ничего не знала. А дядька три раза слал телеграммы с Украины, чтобы без него не хоронили мать. Была поздняя осень, холодно, а бабушка так за время болезни похудела и высохла, что, зная, как любила она своего младшего сына, похороны откладывали и откладывали. Только через шесть дней, когда стало ясно, что, несмотря на весь порыв, с чужбины ему не вырваться — капитан не отпускает, денег не достать — папа, как старший в доме, назначил скорбный день.

Папа при первой встрече высказал то, о чем думал давно: надо всей родне держаться вместе. А чтобы покрепче прививался он в Архангельском, стали ему мои родители ненавязчиво так, без лишних намеков, невесту присматривать. Да он и сам парень не промах, в первые же дни познакомился с Нюрой Коршуновой, школьным счетоводом, скромной, немногословной девушкой с большими печальными глазами. Когда я была маленькой, она часто соглашалась посидеть со мной, если родителям нужно было отлучиться из дома. Папа много лет был неосвобожденным секретарем колхозной партийной организации, мама — агитатором на ферме. После уроков в школе им приходилось идти на другую, неоплачиваемую службу. И каждый раз, дожидаясь, когда они придут, я клянчила у Нюры: «Расскажи сказку!» Сказок у нее в запасе было две: «про Колобок» и про медведя на липовой ноге. Она отбивалась как могла: «Ты уже слышала все мои сказки». Конечно, я любила больше всего волшебные, про Финиста Ясна Сокола, про Конька-Горбунка. Но за неимением готова была слушать и все остальные, попроще. Потом я узнала, почему Нюра не знала того, что знала тогда каждая деревенская бабка. Выросла она сиротой, без матери, некогда было сказки читать и слушать. Зато добрая и отзывчивая была, никогда не бранила меня за шалости. И до самой своей старости относилась ко мне с интересом и любовью, напоминая: «А помнишь, ты сказки все у меня просила? Если бы я их много знала, ты бы в пять лет читать не выучилась. Сама рано обо всем из книжек стала узнавать, потому что все вокруг были заняты по горло».

Дядя Веня остался жить у нас, мне очень нравилось, когда Нюра приходила к нам в гости, а потом дядька мой шел провожать ее на крыльцо без пальто и шапки. Как-то простояли они так на морозе долго. Нюре, одетой, хоть бы что. А папин брат простудился и отлеживался, грелся на лежанке несколько дней. Он сделался молчалив и хмур. Мне с ним стало скучно, и я пошла в школу. Дошкольницей мне разрешалось в любое время заходить в учительскую. Была перемена, кто-то из учителей спросил меня, почему не видно давно дяди Вени. Я бойко отвечала: «С Нюрой сопли наморозил на крыльце, теперь на лежанке отогревается». Все, кто был в учительской, засмеялись. Нюра смущенно уткнулась в таблицы, разложенные перед ней. Впрочем, ни в этот момент, ни позднее она не сердилась на меня. А вот дяде Вене, когда ему обо всем рассказали, такие заявления пришлись не по вкусу. И он несколько дней дулся, не разговаривал со мной. Это было ощутимое наказание, родители так никогда не поступали.

Потом папин брат стал заглядываться на нашу соседку, Татьяну Ивановну, она жила с дочкой Валей Ширшовой в нашем большом доме за бревенчатой стеной. Татьяна Ивановна была тоже, как мама, учительницей начальных классов, а с первым мужем давно развелась. Вскоре дядька и совсем перебрался жить на другую половину. Свадьбы его не помню, скорее всего, и не было этой свадьбы, праздновать было не на что. Зиму он отучился в Быковском училище механизации, а лето выдалось такое дождливое, что он на своем комбайне в поле смог выехать на счет раз, ничего не заработал. А потом, может, от огорчения, что настоящая мужская работа доходов не дает, стал он заведующим нашим архангельским клубом. Зарплата ему полагалась небольшая, зато каждый месяц и без задержки, но и это для него было важно, потому что к тому времени родился у них с Татьяной Ивановной сын, мой двоюродный брат Шурик. Оставалось у дяди время, чтобы вместе с моим папой заниматься пасекой. Меда брали столько, что мама с Татьяной Ивановной варили на нем варенье, песку в магазинах в ту пору не продавали, а варенья хотелось. Ходили братья и на охоту, приносили, смотря по сезону, уток, зайцев. А как-то раз зимой на широченных охотничьих лыжах отправились по следу за лисой, набрели на нору, дядя Веня вытягивал кумушку за ошорок на свет божий из укрытия. Зверюга отчаянно сопротивлялась, прокусила руку. Тушку освежевали, шкуру младший брат отдал старшему, ее высушили на специальных пяльцах, разрезали и постелили вместо коврика перед кроватью родителей. Этот самодельный коврик служил долго, до самого нашего отъезда из Архангельского.

Дядя Веня много времени проводил в клубе, особенно по вечерам. Готовил концерты к красным датам. Участников художественной самодеятельности в ту пору было немало, жили трудно, временами голодно, а вот поди ж ты, и для общения время находили. Да и талантами деревня тогда еще не оскудела. Нина Шилкова, строгая, красивая, всегда очень гладко причесанная девушка, читала со сцены длиннющие рассказы. На мой неизощренный слух рассказывала она не хуже, чем актеры в литературных передачах по радио. Слушала ее, затаив дыхание. Особенно мне нравилось про обгоревшего танкиста, о том, как он с обожженным, неузнаваемым лицом навестил родителей и те его не узнали. Голос Нины в самых драматических местах звенел, и у меня холодело где-то под ложечкой. 

 Нина работала дояркой на ферме, совсем недавно она отлично, с одной четверкой закончила семилетку, хотела поступать в медицинское училище. Но в тот год в силе был циркуляр, по которому к вступительным экзаменам в учебные заведения из деревни допускались только круглые пятерочники. Шилкова всю жизнь проработала дояркой, была в районе лучшей, к ней часто приезжали корреспонденты. Все они, кто про себя, кто вслух, удивлялись литературной речи Нины Васильевны.

Дядя Веня на концертах пел. У него был тенор, красивый и звучный, и когда он выходил на сцену, чуть не касаясь головой потолка, зал затихал. Так слушали у нас только еще одного человека — приезжую знаменитость из Мышкина Ивана Степановича Хромова. За дядю я переживала, видела, что волнуется, но, странно, от этого голос его звучал еще душевней, еще проникновенней. «Провода от снежной тяжести качаются», — пел он. И представлялась наша морозная пустынная улица. Проводов, правда, в Архангельском еще не было: электричество сюда провели только в начале шестидесятых годов прошлого века. И радио мы долго слушали из здоровенного приемника на батарейках, динамики появились значительно позднее. Но и провода представлялись, и одиночество, и тоска затерянного в мире человека. Становилось грустно и хотелось, чтобы мой дядя пел дольше. Была у него и любимая: «Вспомни, мама моя, как девчонку чужую я привел к тебе в дочки, тебя не спросив. Строго глянула ты на жену молодую и заплакала вдруг, нас поздравить забыв».

Всегда происходило так: он пел первый куплет, гармонист играл проигрыш, нужно было вступать, а он молчал, опустив голову, потом махал огорченно рукой и быстро удалялся со сцены. В каждом концерте он пытался исполнить эту песню и каждый раз не мог допеть ее до конца. Хотя мне не раз приходилось убеждаться: память у него прекрасная. Пожилым человеком, работая председателем колхоза, он всю колхозную бухгалтерию держал в голове и только последние полгода, когда заболел, стал заглядывать в отчеты, сильно при этом огорчаясь.

Уже больной, предчувствуя тяжелые времена, он помог мне купить в деревне Глинки избу, бревенчатую пятистенку в зарослях шалфея. Прежде здесь жила семья пчеловода, этот медонос был посажен у него на огороде. На одичавшей, но богатой гумусом земле он разросся, как стихийное бедствие, пришлось в дремучих зарослях торить дорогу к резному крыльцу и колодцу. Хотелось пить, но вода в колодце оказалось затхлой, долго никто отсюда ее не черпал. Дядя подбодрил меня детским словечком: «Не дрейфь!

Если совсем с работой станет плохо, разведешь пасеку, мед всегда и всем нужен. А сохранишь работу — еще лучше». Шли по стране сокрушительные девяностые, вверху грабили, а у нас, простых людей, трещали головы. Мне же главное было — тылы подготовить, убедиться, что своей дочери мы с мужем дадим полноценное образование.

На следующую весну, когда пахали поблизости колхозные поля, дядя Веня попросил завернуть на нашу картофельную полосу тракториста на МТЗ-80. Минут за восемь вспахал тот одичавшее поле. Мы расплатились с механизатором, а потом втроем — мама, дядя Веня и я — зашли в дом. Здесь было пусто, только старое, с разводами зеркало висело в большой комнате, я подошла к нему, на меня смотрело не мое, чужое лицо. Стало неприятно, вспомнила, как ранней весной приехала сюда одна на автобусе до Крюкова, потом два километра шла пешком по тракторному следу. Припекало солнце, подсушивая сочащуюся влагой землю, вверху, высоко в небе, заливался жаворонок. Мир и покой вокруг. Так же тихо и первозданно было и в Глинках. Дачники-соседи еще не приехали, я с увлечением работала граблями, убирала мусор вокруг своего дома. Земля местами была еще голой, без травы. Сверху несло медовым запахом цветущего бряда. Но сколько здесь накопилось мусора! Нашла на задворках станок для щепания дранки, которая теперь вышла из употребления. Березы возле дома разрослись так, что ветки на крышу закинули, надо бы опилить. Подняла голову вверх, и неожиданно холодок пошел по коже: показалось, что кто-то с чердака за мной наблюдает,  но пересилила себя, стала забираться по лесенке на чердак. Там раздались прыжки, потом мяуканье. Отлегло от сердца: откуда-то из соседней деревни к нам прибежала кошка. Верно, людей почуяла. И все же я подумала тогда, что лучше бы мне все-таки не разводить пасеку, а заниматься привычным журналистским делом. Ну, да как Бог рассудит!

Мама застлала перевернутые ящики чистым полотенцем, выставила колбасу, яйца, бутылку «Российской». Присели на чурбашки, дядя на какой-то оставленный прежними хозяевами в сенях стул. Он вытянул вперед больную ногу. Еще не старым, когда со второй женой Катей начинал жить, упал с чердака, развешивая белье. Он вообще много помогал жене. Рана не зажила окончательно: дядя с молодости болел полиомиелитом. Ходил потом до конца жизни прихрамывая.

Они разлили водку по стопкам, выпили за успех моего предприятия, я пить не стала, подошла к окну. Денек на этот раз выдался хмурым. Собирался дождь, может, поэтому береза у самого окна пахла томительно и остро своими только что распустившимися листочками, от пашни ветер приносил густой запах земли. Было грустно. Когда-то в детстве мне случалось заезжать в Глинки на велосипеде. Деревня стояла посредине пути между моим родным Архангельским и деревней Кудреватовской, где жила бабушка. В Глинках тогда было домов тридцать, не меньше. Люди охотно селились здесь, красиво же, на косогоре, недалеко темнеет лес Пугино, в нем зверья полно, грибов, ягод. Сейчас — один жилой дом, с резными наличниками, под железной крышей. 

Задумавшись, я не сразу поняла, о чем разговаривают дядя Веня с мамой. «А знаешь, Лида, —  голос дяди Вени дрогнул, — если бы мама моя сейчас была жива! Пусть она ничего бы не делала, только бы лежала и смотрела. Я бы все сам смог. И не было бы меня счастливей человека!» Что-то появилось в его облике, немолодого грузного человека, беззащитное, как у мальчика, у которого надолго из дома ушла мама и оставила его одного. И сейчас, глядя в недавнее и такое уже далекое прошлое, я думаю, что все он знал наперед, и смерть свою раннюю предвидел, и то, что не сможет он дорастить своих поздних детей. Может, и тосковал поэтому по матери, предвидя их раннее сиротство? Кто знает? Но я очень надеюсь, что в том, лучшем из миров они — мой папа, дядя Веня, бабушка Анна Ивановна и все, по кому плачет сердце, — счастливы и с улыбкой благословляют нас.

Надежда КУСКОВА,

Мышкин.