Люди, умирающие от онкологических заболеваний, стали довольно частой реалией нашей жизни. Живет себе человек, работает, надеется выйти на пенсию и вдруг получает от врачей почти смертный приговор.   У Ивана Егоровича Кукорина сильно заболел левый бок. Его тут же положили в больницу. В больницах он не лежал с детства. Удивление перед тем, что он там увидел, смешалось с сильной, не прекращавшейся болью. Ночью на койке напротив цыганского вида покалеченный тип стонал и харкал прямо на пол.

Люди, умирающие от онкологических заболеваний, стали довольно частой реалией нашей жизни. Живет себе человек, работает, надеется выйти на пенсию и вдруг получает от врачей почти смертный приговор.  

У Ивана Егоровича Кукорина сильно заболел левый бок. Его тут же положили в больницу. В больницах он не лежал с детства. Удивление перед тем, что он там увидел, смешалось с сильной, не прекращавшейся болью. Ночью на койке напротив цыганского вида покалеченный тип стонал и харкал прямо на пол. Сосед сбоку, губастый мужик из деревни, громко храпел, внезапно пробуждаясь, садился и говорил на всю палату: «Ой, не могу!» Днем он часто повторял одно и то же: «Есть и не пьют, и не валяются, и не курят, а болеют», — и надолго задумывался. И заканчивал уныло: «Раньше надо было думать. Теперь уж, когда дело сделано, чего говорить?»

Три дня Иван Егорович почти ничего не ел и не пил, боли не прекращались, камень не выходил, жена стала требовать радикальных мер от врачей, и Ивана Егоровича отправили в областную больницу Ярославля. «Там профессора… Вон как меня разрезали», — просипел ему на прощание цыганистый тип и показал большой шрам на животе.

Как только Иван Егорович огляделся на новом месте в палате, жена, сидевшая у койки своего мужа, инженера Георгия Васильевича, сказала  громким шепотом: «У него рак… Жить осталось один месяц».

Сам Георгий Васильевич, вышедший в коридор погулять, в это время вернулся в палату, и Кукорин испугался, что он услышал. Но огромные черные глаза Георгия Васильевича смотрели лениво и равнодушно. У другого больного, старика, бывшего плотника, весь день на тумбочке говорило радио. Прежде Иван Егорович не мог терпеть радио, но теперь оно почему-то не очень мешало. Ему уже не надо было ни думать о работе, ни торопиться. Он сосредотачивался на каких-то новых для себя мыслях. И ночами он не спал, но не чувствовал себя невыспавшимся. Лежать он мог только на спине, хотя боль теперь притупилась от уколов.

Утром Георгий Васильевич заглядывал в окно, во двор, весь изрытый траншеями, и сообщал, какая погода. Плотник, был он инвалид — плохо действовала правая рука и глуховат был на одно ухо, громко спрашивал, какая у него температура. «Тридцать семь и два. Стандарт», — отвечал Георгий Васильевич.

— Сделали операцию, — рассказывал он Кукорину, но подживает что-то медленно. Говорят, месяцев пять может заживать. Теперь вот отправляют домой. Потом снова сюда. Пока без пользования петушком, говорит профессор, поживете…

Иван Егорович сказал, что по его болезни его здесь продержат с неделю, не больше.

— Нет, здесь так не держат… Вон рядом с вами на койке — восемь месяцев пролежал, тоже с камнями. Да и еще не все. Отпустили домой отдохнуть.

Так же говорил и плотник. Иван Егорович заколебался и начал готовить себя к самому худшему, то есть к операции, если не выйдет камень. Операция у него раньше вызывала непреодолимый страх. Но он стал стыдить себя, что даже маленькая дочка его уже пережила операцию, и быстро смирился. Ночью он думал про дочку и жену. Пытался с силой вспомнить ранние годы жизни после свадьбы. Но все воспоминания из той счастливой поры получались короткими и не успокаивали. Остальные двадцать лет вдруг застыли льдом, сквозь которые он ничего не мог разглядеть. Это смутило Ивана Егоровича. Врач велела ему больше двигаться и с первого этажа на девятый ходить по лестницам, чтобы помогать выйти камню.

Иван Егорович видел, как к окну на железный карниз прилетали голубь и воробей. Нехорошая примета, вспомнилось ему. Он не сказал о голубе и воробье Георгию Васильевичу и доволен был, что тот их не замечал.

Привезли нового больного. Старик годам к семидесяти, косноязычный, он больше объяснялся знаками. Глазки голубенькие, бессмысленные, как у дурачка. Иван Егорович почувствовал к нему симпатию. Старика тут же раздели, разложили.

— Чего же раньше думал? — ощупывая у него между ногами, выговаривал хирург. — На корню сгноил… Когда это случилось? Вчера, говоришь? Эх ты!..

Медсестра, ругая дурной запах и грязное белье, обрила старику в паху. Ковыляя в операционную, тот, блеснув весело голубенькими глазками, показал знаками, что ему отрежут. Через час его прикатили на тележке, маленькие медички свалили тяжелое тело на койку и велели присмотреть, чтобы он пока не вставал. Иван Егорович подошел подежурить, заглянул в тронутые дымком наркоза глаза. Старик что-то пел веселое и разводил руками у лица. Вечером он, стеная, голый, потащился курить в туалет. Иван Егорович смотрел на него. Было и смешно, и страшно. Он подумал, что сам бы, наверное, не перенес такой операции на яичках. Ночью, закрывшись одеялом с головой, он снова вспоминал жену, дочку. Потом начал молиться об исцелении. На глазах у него появились слезы. 

Каждый раз, как Иван Егорович ходил в туалет, плотник спрашивал его: «Ну, вышел камень?»

Но камень не выходил. На третий день, в субботу, от Георгия Васильевича уехала жена, чтобы во вторник вернуться и отвезти его на машине домой умирать. Плотника пришли навестить дочка, зять, потом отдельно — жена. По их бодрому разговору Иван Егорович понял, что у плотника впереди надежное выздоровление.

В туалете все время горел свет. Георгий Васильевич велел не выключать его, а то перегорит лампочка от того, что выключатель неисправный. Дочка инвалида по незнанию выключила, и лампочка действительно перегорела. Георгий Васильевич забеспокоился, тут же начал расследование и сделал ей шутливый выговор.

Она, тоже отшутившись, засобиралась и сказала, что ей надо еще зайти в дом культуры.

— В какие-то еще дома культуры люди ходят, — добродушно проворчал Георгий Васильевич.

«А и действительно, зачем люди ходят в дома культуры?» — подумал Иван Егорович.

Георгий Васильевич, жалуясь на нестерпимый запах от косноязычного старика, часто уходил в коридор посидеть на диванчике, и тогда плотник начинал разговор о его болезни:

— У меня так-то зять старший от рака в деревне умирал. Долго лежал. Мы ему сами и гроб сделали. В сарайке стоял. А девчонка его шестилетняя увидала и говорит: «Папа, тебе гроб сделали». А он отвечает: «Ну, хорошо»…

Георгий Васильевич лежал против Кукорина так, что были видны темные ноздри большого носа, глазные впадины. «Таким почти он будет лежать и в гробу», — думал Кукорин. Георгий Васильевич лежал почти весь день, а к вечеру встал, сказав, что ему сегодня стало лучше, да и вообще, к улучшению пора. Стал рассказывать о своей работе на заводе,  как он ездил в командировку в Японию, что там едят.

Иван Егорович слушал, жалея его. А как бы дожил свой последний месяц он, Иван Егорович? Надеясь на улучшение, Георгий Васильевич так объяснял свое тяжелое положение:

— А один тут на койке рядом с вами лежал. Ему операцию сделали. А сердце-то у него уж слабое, шестьдесят лет. От наркоза — отек легких. Прибежал врач… Он уже на полу. Врач упал на него, стал делать искусственное дыхание. Тут и жена рядом. Умер. Все это на психику мне. Потом мне дома, в больнице, сестра, видно, неопытная, уколы не в тот квадрат делала… 

В душе у Ивана Егоровича образовались как бы два этажа: в нижнем — боль и тревожные мысли, в верхнем — светил свет. Кукорин понимал, что этот свет засветился от боли. Боль была неприятна, но от света было легко и приятно. Он жалел, что не взял с собой молитвенник, и теперь на память вспоминал молитвы. Он не мог представить ясно образы святых, Богородицы и Христа. Во тьме, с которой отождествлял себя Иван Егорович, не было такой силы. Тогда он, всматриваясь во внутренний свет, разлившийся в верхнем этаже души, стал спрашивать: за что мне это? За какие грехи? Ведь это только постучали с того света, только пока предупреждают…

Грехов он исчислил много. Жил последние годы обманом, как и большинство людей в новые, рыночные времена. Был жаден на бессмысленную работу, на деньги. Вот и здесь — пожалел сигарет для косноязычного старика. Не дорожил близкими, той единственно доступной любовью, которую они ему давали. Он бы мог всего этого не делать, но делал без всякого почти давления обстоятельств, по своей вольной воле. И поэтому прощения ему может и не быть. Задняя мысль, правда, по-прежнему поддерживала его, что болезнь его несерьезна. И спали здесь тихо, хорошо, без храпа.

В ночь с субботы на воскресенье он сильно вспотел, озяб, так, что утром прижался к батарее. Принесли градусник: оказалось, у Ивана Егоровича температура. Но он испытал удивительное облегчение, будто какая-то пакость вышла из него. Не хотелось после завтрака и обхода идти, но он все же пошел на лестницу, где упражнялся каждый день. Там в воскресенье было пусто и тихо. В спине отдавался каждый шаг, но Кукорин все же взобрался на девятый этаж и спустился. Походил по узкому, как в тюрьме, коридору. Снова свернул на лестницу и, заглядывая в окна вниз, на плоскую крышу, может, морга, начал про себя молиться. В душе стало тихо и спокойно. Он дернул дверь, через которую сюда вошел, но она оказалась закрытой. «Врачи, наверное, после завтрака закрыли», — подумал он. Опять спустился в тюремный коридор. «Здесь в воскресенье можно так заблудиться, что и не выйдешь до понедельника, пока тебя не отопрут», — предупреждал как-то его в палате Георгий Васильевич. Кукорина радостно удивило, что он заблудился.  А воспоминание, как он молился на высоте, успокоило его.

Он после обеда уже не пошел на лестницу, а дремал на койке, переживая свое радостное удивление и вспоминая сегодняшний сон. Будто кого-то хоронят, и на отпевании в церкви в два часа дня он помирится со своим давним врагом. Одет Иван Егорович, к удивлению, в длинную красноармейскую шинель, в буденовку, с саблей на боку. Веселый, бодрый, у него появилась большая власть. В храме тепло, он спускается с верхнего, зимнего этажа в нижний, летний, но никак не может рассмотреть гроба. Там, внизу,  вокруг гроба, — давящая тьма, как будто сгусток из ночи вырвали и затащили сюда.

«Кого же это хоронят в два часа? — думал он сквозь дрему. — Наверное, его, бедного Василия Георгиевича. Сегодня ему стало заметно хуже. Утром, едва слез с постели. Ноги в коленях ходили ходуном». «Как я ослаб, мужики», — сказал, жалуясь, он и, встав на колени, опустил на койку голову, охватив ее руками.

Ни Кукорин, ни плотник не заметили, как он плакал от обиды, что на завтрак ему повар забыл принести кашу. То есть как бы вычеркнули его уже из живых. Вечером Иван Егорович пошел в туалет, и у него вышел камень.

— Ваня, я просто рад за вас, — сказал радостным слабым голосом Георгий Васильевич. — Уж смотреть на камень вставать не буду. Посмотрю завтра…

Иван Егорович слушал и не знал, что ему ответить на это. Ведь у него-то болезнь незначительная. А Георгий Васильевич уезжает   умирать.

Николай СМИРНОВ,

Мышкин.