ДВА ИВАНА

Перечитывая очерк Тургенева «Касьян с Красивой Мечи», написанный в 1851 году и включенный в состав знаменитых «Записок охотника», я заинтересовался связью образа главного героя Касьяна с раскольнической сектой бегунов.

Известно, что в мае 1849 года Иван Аксаков был командирован с комиссией в Ярославскую губернию. Одной из задач комиссии было изучение секты бегунов, или странников. В письмах к родным, опубликованных в издательстве «Наука» в 1994 году, Аксаков регулярно сообщал свои наблюдения над купцами, крестьянами, в особенности   сектантами. Один из членов ярославской комиссии, некто П. Ш., рассказывал о работе комиссии следующее: «В туношенских лесах скопилось много беглых крестьян. Среди них была особая секта, возводившая бродяжничество в религиозный догмат и привлекавшая к себе сочувствие окрестных крестьян. Комиссия во главе с графом Ю. И. Стенбоком-Фермффом работала два года. Были собраны сведения о секте бегунов из показаний крестьян, из обследования писем сектантов, песен, стихов, поучений и рукописных сочинений». Комиссия, по мнению П. Ш., установила следующие преступления бегунов: «… бродяжничество, дезертирство, неплатеж податей, неповиновение закону и властям, притонодержательство и т. д.».

Тургенев мог слышать рассказы Аксакова об этой секте. Во всяком случае, автор «Записок охотника» интересовался сектантами-бегунами. Об этом свидетельствует то обстоятельство, что Аксаков послал Тургеневу раскольнический стих с письмом от

4 января 1852 года.

Вот что, в частности, писал Тургенев Аксакову в письме от 4 (16) декабря 1851 года: «На днях вы получите от меня копию с прошения из земской книжки моего деда (речь идет о старинном документе конца XVIII века. — Прим. авт.), а вы, пожалуйста, не забудьте переслать ко мне известную вам песню (подразумевается раскольничий стих, о котором узнал Аксаков. — Прим авт.).

Здесь самое время сказать о поэме Ивана Сергеевича Аксакова «Бродяга», опубликованной в «Московском сборнике» в 1852 году, главный герой которой, Алеша, бежит из деревни в город:

«К крестьянской он

не прилегал работе,

На барщине гнела его

тоска:

Не так ему, на воле,

по охоте

Желалося добыть себе

 куска».

Алеша нанимается к подрядчику бить камни для строительства шоссе. Старик из Астрахани рассказывает ему о вольном крае, и Алеша решает бежать туда.

Аксаков показывает бродягу не с официальной точки зрения. Алеша бродяжничает не для преступлений, а по одной любви к разгулу и воле. Поэма не имеет антикрепостнического характера, Аксакова интересует суть души русского народа, невторостепенные черты которой — удаль, беспечность.

Интересно сопоставить образ Алеши с образом Касьяна из «Записок охотника». Касьян обладает большими духовными запросами и богатой душевной жизнью, изумляет рассказчика самостоятельностью. Касьян говорит: «Пташек небесных стреляете, небось… зверей лесных… И не грех вам божьих пташек убивать, кровь проливать неповинную?» Он нисколько не робеет перед барином, беседует с ним свободно и независимо. Он убежден в правильности своих мнений. Любит природу, приволье, его радует красота, манят дальние края. Во многих городах и на многих реках России он уже бывал, но мечтает еще отправиться в сказочные края у далеких теплых морей, «где живет птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живет всяк человек в довольстве и справедливости…».

Как видно, общая у Алеши и Касьяна черта — вера в утопию. Надо отметить, что и сами творцы, Аксаков и Тургенев, в условиях того времени  светлое будущее русского народа прозревали в очень зыбкой, туманной перспективе.

Тургенев расценивал обстановку после поражения буржуазно-демократической революции во Франции 1848 — 1849 годов как неблагоприятную для деятельности прогрессивных сил. Если в Западной Европе Тургенев видит мало утешительного, то положение в России его еще более страшит. К примеру, в «Дневнике лишнего человека» (1852 год) картины русской жизни нарисованы критически, в духе Гоголя и собственных очерков 1847 — 1848 годов (вид уездного города О., бал у уездного предводителя).

Обратимся к Ивану Сергеевичу Аксакову. Вот какой он видит русскую жизнь в ее глубинке в письме к родным из Ярославля, датированном 30 мая 1849 года:

«… совершеннейшая пошлость, ничтожность людей… самое жалкое и ничтожное общество. В этом обществе, боясь упрека в невежестве, не скажут ни одного слова по-русски, да и не нужно… роскошь непозволительная, читают вздор, живут все заемной жизнью столичных обществ… Губернатор — человек самый пустой и ничтожный, щекотливый, ревнивый к своей власти и своему значению, а потому тяжелый невыносимо».

Кстати сказать, нелестный отзыв о ярославском губернаторе генерал-майоре Алексее Петровиче Бутурлине, вступившем в должность, не имея опыта гражданской административной деятельности, и возглавлявшем нашу губернию с 1846 по 1860 год, можно прочесть и в поэме «Панорама Ярославля», которую написал в 1848 году поэт-помещик Пошехонского уезда К. А. Доводчиков:

«Полон спеси он

боярской…

Он суров да неумен.

Жаль, что свитой очень

 грязной

Постоянно окружен».

Именно в это время в Ярославской губернии работала комиссия, возглавляемая графом Стенбоком, которая разбиралась со злоупотреблениями в аппарате управления.

Но вернемся к нашим Иванам. Итак, один слева, другой справа критиковали существующий режим и в отрицании его сошлись во взглядах западник Иван Тургенев и славянофил Иван Аксаков. Очарование обоих писателей будущей утопией имело и оборотную сторону, которую раскрыл в своем стихотворении «Гамаюн» поэт уже другого времени, серебряного века,  Александр Блок:

«Предвечным ужасом

 объят,

Прекрасный лик горит

любовью,

Но вещей правдою звучат

Уста, запекшиеся кровью».

Диалектика любви-ненависти, добра-зла, правды-лжи хитроумно ускользала как из рук либерала, так и из рук консерватора. Синтез двух начал был мимолетен, по сути, несбыточен: дороги России вели и Касьяна, и Алешу в жестоковыйную реальность с ее «предвечным ужасом» и запекшимися кровью устами…

Анатолий ХОМЯКОВ.

МОЙ НЕБЕСНЫЙ ДАР — ОДИНОЧЕСТВО

ЛЮБОВЬ НОВИКОВА

***

Я не думала жить,

да уж так оно, видно,

припало —

Я не просто живу,

я пришлась на крутой

перелом.

Тянут землю мою,

словно крашеное одеяло,

Прямо из-под меня.

И играют со мной,

как с огнем.

Да чего же вы так, словно я

 вам — ни слева ни справа.

Словно я вам — бесплодный

 обсевок на месте пустом.

Словно эта земля —

мне не родина

и не держава.

Словно можно молчать,

 если твой разоряется дом.

О, как мне одиноко.

Как мне бесприютно

на свете.

Как мне больно дышать — передавлено сердце мое.

Я всю жизнь прожила,

словно нищенка

в рваном отрепье.

Мне изысканных яств

никогда не пришлось

до краев.

Сколько я ни жила — все мне

 сладкого не доставало.

Уж ко рту поднесу —

тут и выбьют ладонным

 ребром.

Так оставьте хотя б

это крашеное одеяло,

Чтоб могла я согреться

в последнем приюте своем.

Не шутите со мной.

Не дразните голодного

зверя.

Терпелив, незлобив,

он все годы покорствовал

 вам.

До креста обобрали.

Все вынесли.

Хлопнули дверью.

Я вам все отдала.

Но последнего — я не отдам.

И за землю мою.

Опозоренный вами комочек.

За клочок этот черный,

где я появилась на свет,

Я вам — в горло зубами. Хлыстом этих скрученных

 строчек

По рукам, по глазам.

А иного мне выхода нет.

***

А в дому моем

хоть кати шаром.

Не разжиться в нем

и худым грошом.

Хоть в ладони лбом,

Хоть вдоль вен ножом.

Одиночество — вот мой дом.

Здесь таким, как ты,

впору волком выть —

Не досыта есть,

не допьяна пить.

Здесь дышать тебе —

лишь как я хочу.

Жизнь мою не снесть

твоему плечу.

Что я дам тебе,

мой высокий гость.

Ведь в дому моем

только сердца горсть.

Разучилась я жить,

как все живут.

Одиночество —

мой поденный труд.

Я давно людей не зову

к себе.

Ведь в моей судьбе,

как в курной избе, —

Дымом, смрадом

все заволочено.

Мой небесный дар —

одиночество.

***

Во всем — вольна.

Тем и сильна.

Хочу — и будет тишина.

Хочу — и в клочья разорву

Все, чем живу.

И в грязь сама их затопчу,

Поскольку я того хочу.

Пусть даже —

нечем мне дышать,

Клочков не стану подбирать.

Поскольку и в чужих краях

В кусках не хаживала я.

Уж если пригласили в дом,

То я — не с худом. Я — с добром.

 

Не чтобы — взять,

а чтоб — отдать.

Нет, мне клочков

не подбирать.

За все привыкла я платить.

Пусть даже лишь воды попить

Дадут — сторицей возмещу,

Поскольку я — лишь так хочу.

Поскольку так —

оно вольней.

Пусть без гроша,

но без цепей.

И если в доме — только тень,

Отдам ее.

А в знойный день,

Глядишь, сгодится и она.

Так я живу. И тем  сильна.

И если в доме — ничего

Нет, кроме сердца моего,

Отдам. Пусть нечем

будет жить,

Мне б только должником

не быть.

Пока мне есть что отдавать,

Чего б мне в дом гостей

не звать.

Чего б мне в гости

не ходить,

Пока мне есть

чем отплатить.

***

Как здесь темно.

Как беден он и сир —

Мир, где мне дали есть.

Но если я звана на этот пир,

То, значит, повод есть.

Так что ж вы все стоите

в стороне,

Вам будто все равно.

Вы ж говорили:

истина в вине.

Так вот оно — вино.

Который век оно уже стоит.

И грош ему цена,

Пока глоток из кубка не отпит.

Но лучше бы — до дна.

А мне такое вышло

торжество,

Такой предъявлен счет,

Что если пить,

то только лишь его.

Другое — не берет.

***

Благодарю судьбу за крест

 в оконной раме.

Мне без него — никак.

Здесь гиблые места.

Кто для чего рожден.

Кто чем по жизни ранен,

А я вот — для креста.

Оконного креста.

Пока не заживет

мой обожженный профиль

На трудной чистоте

тетрадного листа,

Я буду утверждать:

не только на Голгофе

Стоять крестам.

Они — не только для Христа.

Крест — он повсюду крест.

 Его такое дело.

Хоть руки разведи —

так вот тебе и крест.

Была бы лишь душа,

которая б болела

За все, что ни на есть.

За всех, кто ни на есть.

Я каждый день — в окне.

 Полвека я распята.

Давно уж заросли

на мне следы гвоздей.

Но воздаяньем мне —

такая же расплата,

Какую получил воскресший

 иудей —

Все так же страшен мир. Злы и жестоки братья.

Все так же, как тогда,

глаза у них пусты.

Все меньше у людей

надежды на распятье.

И падают в цене оконные

 кресты.

***

По белому снегу.

По белому, белому снегу.

По черному следу.

По черному, черному следу.

По дебрям российским,

по далям, по далям

былинным

К тебе я спешу с головою

 своею повинной.

Неужто и нынче вины

ты моей не отпустишь.

Я — руки к тебе, ну а ты

свои руки опустишь.

Даруй мне хоть это

летящее прикосновенье.

Ведь я не любви твоей

нынче прошу, а прощенья.

Чем ближе под сердце

подходят последние сроки,

Тем чувства острее,

трудней и безжалостней

 строки,

Тем пристальней мысли

и невыносимей страданья.

Неужто откажешь

в прощении мне

на прощанье.

Ведь я у тебя никогда

ничего не просила.

Ты только привстал —

я сама тебе двери открыла.

Лети, мол, зачем тебе

рук моих сильных неволя.

Чем сроки короче,

тем глубже сознание боли.

По белому снегу.

По белому, белому снегу.

По черному следу.

По черному, черному следу.

От края на край

по бескрайним земным

 расстояньям

В последний свой путь

за прощением

и за прощаньем.

***  

Опять дожди, дожди, дожди.

Пришла пора,

пришло их время.

Ты подожди, не уходи.

Не уходи сейчас со всеми.

Ну что молчишь.

О чем молчишь.

Да ты не бойся перемены.

Здесь только травы

выше крыш,

Все остальное — до колена.

Куда пойдешь в такой-то

 дождь.

Я ль не найду тебе схорона.

Ты белым вороном живешь.

Я тоже — белая ворона.

Там все дороги развезло.

Тебе не стоит торопиться.

Мы посидим — крыло в крыло,

Две одинаковые птицы.

Такая встреча впереди

Теперь нам выпадет не скоро.

Ты подожди, не уходи.

Не улетай, мой белый ворон.

***

Ты мог уйти. Ты мог забыть.

Ты мог мне двери не открыть.

Но чтоб не дать воды попить —

Нет, ты не вправе.

Уж так оно не по-людски —

Пройти и не подать руки.

Иль пересохли родники

В твоей державе?

И сам ты с кружкою пустой

Идешь сегодня за водой.

Ох, не ходи дорогой той —

Вода обманет.

Ей что — бежит себе, течет,

Куда течение влечет.

Она далеко уведет,

Жалеть не станет.

Ей — лишь бы кто за нею шел.

Вот так и ты меня увел.

Да так свой путь

земной заплел,

Так заморочил,

Что сам сегодня сбился

с ног,

Ища воды хотя б глоток.

Да высох, высох родничок.

Заглох источник.

Не я — к тебе, а ты — за мной.

За мной иди, не за водой.

Я выведу, родимый мой,

Я Слово знаю.

Оно — от всех замков ключи.

Ему не верить нет причин.

Оно — твое. Лишь ты один

Его хозяин.

Я берегла Его всегда.

Оно, Оно тебе — вода.

Живая, чистая вода

Подземной лавы.

Оно и жажду утолит,

И пожалеет, и простит.

На Нем стояла и стоит

Моя держава.

***

Я улечу из этих праздных

 мест

Туда, где можно целовать

и плакать.

Грех был — не грех.

И крест мне был — не крест.

Но я поволокла его, однако.

Поскольку, знать,

такая удалась —

Мне все — навзрыд,

взахлеб, да все по краю.

К тому же мне легла

такая масть,

Что сразу было ясно —

проиграю.

Куда тебе осилить

мой изъян.

Я даже небо превратила

в муку —

Когда запястье мне

зажал капкан,

Я сей же миг перекусила

 руку.

Такая в грудь ударила тоска,

Что я не ощутила даже боли.

Поскольку — ну зачем она, рука,

Когда из-за нее не стало воли.

Я поползла.

И мой кровавый след

За мной змеился

черною петлею.

А я — на свет. А мне —

и света нет.

Поскольку ты закрыл

его собою.

Я грызла камни. Я росу пила.

Сырой землей замазывала

 рану.

И милостию Божьей

два крыла

Укрыли нынче все мои

изъяны.

Два паруса. Два ветра.

Две пурги.

Моей судьбы два сильных

 оправданья.

А ты живи. Ты руки береги.

Чтоб было чем взмахнуть

 мне на прощанье.

***

А я к тебе — такою силой,

Как крест над брошенной

 могилой.

Как колокол немому храму.

Чтобы ты всему был —

самый-самый.

За то — немного я просила —

Чтоб ты — перед

крестом — могилой.

Чтоб перед колокольней —

 храмом.

Тогда я тоже —

самой-самой.

А порознь — что мы можем

 значить.

Ну разве кто о нас поплачет.

ПОЭТЫ, К БОЮ!

Ярославское отделение Союза писателей России проводит II открытый поэтический конкурс «Ярославская строка» для авторов нашего региона.

Участники конкурса делятся на две возрастные группы: от 14 до 22 лет и от 23 до 30 лет. Прием работ осуществляется с 12 апреля по 30 ноября 2011 года. Работы представляются в печатном виде и на электронном носителе. Объем конкурсной подборки — не менее 5 и не более 15 стихотворений. Все работы должны быть напечатаны шрифтом Times New Roman размером 12 с одинарным межстрочным интервалом и оформлены в отдельный файл или папку. К работе прилагается заявка с указанием ФИО, подробной контактной информации, краткой биографической справки.

Работы оцениваются по трем номинациям: лирическая поэзия, гражданская поэзия (тема малой родины) и экспериментальная поэзия. Авторы работ, занявшие

1-е, 2-е и 3-е места, будут награждены дипломами и призами. Лучшие работы будут опубликованы в «Ярославском альманахе» и на страницах областной периодики. Работы принимаются по адресу: г. Ярославль, ул. Терешковой, 5, ЯОО «Союз писателей России», либо на электронный адрес kovrayskiy@mail.ru с последующим представлением работы в печатном виде.

ЗАГАДКИ ОТ НЕКРАСОВА

Два любопытных издания преподнесла в подарок Ярославской юношеской библиотеке имени Некрасова, преемнице первой народной бесплатной библиотеки Ярославля, в день ее 110-летия Наталья Викторовна Жесткова, один из старых друзей библиотеки. Наталья Викторовна — отличный экскурсовод, каждую неделю она куда-нибудь выезжает с паломнической группой «Исток». О храмах Ярославской области она знает все досконально.  А начинала она водить экскурсии в 1980 году по некрасовским местам и в музее-усадьбе поэта в Карабихе. Тогда и подарил ей эти книги Лев Михайлович Жуков, проживающий сейчас в Иванове. Как они попали к нему, Наталья Викторовна не знает. И вот теперь она решила отдать их на вечное хранение в библиотеку, которая первой стала носить имя поэта — с 1900 года.

КАК НЕКРАСОВ ОКАЗАЛСЯ В КЕМБРИДЖЕ?

Одна из книг — это первый том двухтомного собрания сочинений Некрасова, выпущенного в Петербурге в типографии Алексея Суворина в 1899 году седьмым изданием и охватывающего период поэтического творчества Некрасова с 1842 по 1872 год. В начале сборника две страницы факсимильного текста — стихи поэта, написанные его собственной рукой. В общем-то ничего раритетного в этой книге нет, если не считать несколько раз встречающейся подписи, знаменующей собой первоначальную принадлежность книги, — Флоренс Браун, 1899.

На первый вопрос, кто же такая Флоренс Браун, ответ найти довольно легко, поскольку ее сын, Джон Мейнард Кейнс (1883 — 1946 гг.), — один из ведущих экономистов, сыгравших огромную роль в развитии экономической теории в ХХ веке. Он был человеком широчайших интересов и знаний — философом, экспертом по международным проблемам, коллекционером старинных книг и современной живописи, знатоком театра и балета. Учился Кейнс сначала в Итоне, а затем в Кингс-колледже — одном из самых больших и прославленных колледжей Кембриджа. Его отец, Джон Невилл, преподавал в Кембриджском университете логику, выпустил книги «Формальная логика» и «Метод политической экономики» и занимал важный пост университетского регистратора. Сама же Флоренс Ада Браун в 1932 году стала первой женщиной, избранной мэром Кембриджа. К тому же она была успешной писательницей и общественной деятельницей.

Младший брат Джона Мейнарда Кейнса, Джефри Кейнс, был известным хирургом и библиофилом. Младшая сестра Маргарет была замужем за лауреатом Нобелевской премии психологом Арчибальдом Хиллом.

Сам Кейнс был человеком очень высокого роста — без малого два метра. В октябре 1918 года он встретил русскую балерину дягилевской антрепризы Лидию Лопухову, которая в 1925 году стала его женой. В этом же году Кейнс совершил свою первую поездку в СССР на празднование 200-летия Академии наук. К тому же он сочинял балетные либретто и стал балетным меценатом. Кейнс еще дважды приезжал в Советский Союз — в 1928 и в 1936 годах, но уже с частными визитами.

Но вот второй вопрос, как же книга, принадлежавшая мэру Кембриджа, оказалась в Ярославле, остается открытым. Жаль, что у нас нет специалистов-библиофилов, занимающихся разгадыванием подобных загадок. В хранилищах наших библиотек томится немало подобных тайн, оставленных на страницах старых фолиантов.

Есть на этой книге и еще одна фамилия, оставленная на тех же листах, где и фамилия Браун, — Д. Конивцикая. Судя по более яркому цвету чернил надпись эта была сделана значительно позже первой, датированной 1899 годом. Читается она четко, но непосвященному не говорит ничего.

В ПЕТЕРБУРГЕ ОСОБЕННЫХ НОВОСТЕЙ НЕТ НИКАКИХ

Вторая книга, подаренная юношеской Некрасовке, представляет интерес и сама по себе. Это 85-й том журнала «Современник» за 1861 год, отпечатанный в Санкт-Петербурге в типографии Карла Вульфа. «Современник» Некрасов издавал совместно с Иваном Панаевым с 1847 года. С 1859 года журнал из чисто литературного превратился еще и в политический. Так что перед нами «Современник» в полном расцвете его сил, вышедший еще при жизни Некрасова. Журналу оставалось жить пять лет, а Некрасову — 17. С 1868 года поэт станет соредактором «Отечественных записок», выпускаемых Салтыковым-Щедриным.

Провалиться сразу на полтора века назад, окунуться в атмосферу того времени, потрогать страницы, которые, чем черт не шутит, мог листать и сам издатель, в данном случае Некрасов, да хотя бы и Иван Панаев — тоже довольно колоритная фигура в истории русской литературы, доставляло мне всегда огромное удовольствие. А потому я изучала 85-й том некрасовского «Современника» постранично.

Следом за стихотворением Некрасова шла повесть Ивана Панаева «Старое старится, молодое растет». Следующее стихотворение Некрасова — «Где твое личико смуглое» — поместилось между многостраничными столбцами статистики движения народонаселения в России и «Очерками народного быта» Николая Успенского. После вольготно раскинувшегося экскурса в кредитное дело шли рассуждения о творчестве Томаса Гуда «Юмор и поэзия Англии», подписанные Мих. Михайловым. А далее следовал пространный очерк Николая Обручева «Китай и Европа». После чего опять появлялось стихотворение Некрасова — «Плач детей».

Едва ли не треть объема журнала занимали литературоведческие обзоры: современное обозрение, касающееся, в частности, исследований Григория Буслаева о русской старине, затем обозрение иностранной литературы, внутреннее обозрение. А вот на заметках нового поэта я остановилась, вчиталась и нашла кое-что любопытное. Например, что «16 января в бенефис г-жи Линской дана была в первый раз на русской сцене знаменитая комедия Островского «Свои люди — сочтемся». Огромный успех». А вообще-то, «в Петербурге особенных новостей нет никаких. Морозы доходят до неприличия, даже Невский опустел».

Зато «в течение 1858 — 59 годов прекратили свое существование 46 названий газет и журналов. Прошлый, 1860 год не был счастливее для нашей журналистики. 30 периодических изданий прекратили свое существование». Далее шел список этих исчезнувших изданий, в которых преобладали издания для женщин.

В разделе «Политика» обсуждались расторжение североамериканского союза и европейские дела.

Привлекли меня и сведения о числе подписчиков на «Современник» в 1860 году по губерниям и городам. Всего выписано было 6598 экземпляров, что превысило показатель 1859 года на 1098 экземпляров. Лидировал Санкт-Петербург, в котором количество подписчиков составляло 1628 человек против 1274 в 1859 году. Москва значительно отставала от Питера — здесь «Современник» выписывали всего 482 человека, причем их количество против минувшего года упало на 140. Вся Московская губерния выписывала лишь 1860 экземпляров. Конечно, я нашла и Ярославскую губернию. Здесь общее количество экземпляров составляло 72, из них в самом Ярославле — 35. За ним следовали Рыбинск с 11 любителями «Современника» и Молога, где журнал читали 7 человек. А вот в Ростове Великом популярность «Современника» за год упала с 10 до 3 экземпляров. Несколько удивило меня то, что на окраине России, на моей малой родине в Ставрополе, число подписчиков на некрасовский «Современник» было выше, чем в расположенном в центре России Ярославле, — 40, рост против прошлого года составлял 16 экземпляров. А во всей Ставропольской губернии «Современник» читали 124 человека. И если в Ярославской подписной рост составил всего лишь два экземпляра, то в Ставропольской — 30.

А ПРИ ЧЕМ ТОГДА

ГРАФ ТОЛСТОЙ?

На этом экземпляре журнала тоже есть любопытная надпись — над первым произведением, опубликованным в журнале, а это стихотворение Некрасова «На Волге» (Детство Валежникова), значится: «Граф Толстой дача «Воронцово» личная библиотека». На форзаце тоже надпись: «Дарю Е. И. Смирновой». Известно, что изначально владельцами усадьбы «Воронцово» были князья Репнины. Когда последний из рода, Николай Репнин, умер, «Воронцово» перешло к роду князей Волконских. От Волконских усадьба перешла к тайному советнику Сергею Муханову. В 1842-м она переходит к сестрам Мухановым — Марии, Анне, Елизавете и Екатерине, которые были фрейлинами императорского двора. Они не делили «Воронцово», владели им совместно до 1867 года. После чего новым хозяином усадьбы стал купец 1-й гильдии Михаил Суханов. А это значит, что в 1861 году, в год издания данного номера журнала «Современник», он мог по подписке принадлежать сестрам Мухановым.

Но при чем здесь тогда граф Толстой? Не снимал ли этот самый Толстой дачу у сестер Мухановых? Ведь надпись ясно указывает на дачу и на то, что книга из личной библиотеки Толстого. И какой это Толстой? А что, если тот самый, который Лев? В 1861 году Льву Николаевичу было 33 года. Почему бы начинающему писателю и не читать некрасовский «Современник»? Да если даже и не он, среди Толстых было немало ярких личностей, которые оставили значительный след на страницах русской истории. Возможно ли теперь ответить на эти вопросы? Или книги так и унесут с собой эту тайну человеческих судеб?

А дальше опять загадка: кто такая Е. И. Смирнова, которой был подарен этот экземпляр? Какой путь проделал журнал, прежде чем попасть на Ярославскую землю?

У каждой книги своя судьба, неразрывно связанная с судьбой человека. Разгадай кто сейчас загадки, оставленные историей на страницах этих двух книг, может быть, и сама история пополнится новыми фактами, обретет новое звучание, подарит неведомые доселе оттенки далекого прошлого.

Любовь НОВИКОВА.

Фото Ирины ТРОФИМОВОЙ.