Около здания районной соцзащиты стоит маленький, щупленький, похожий на подростка старик. Это Леня Несовсемпирожок — личность в нашей деревне хорошо известная. В город его привезла фельдшерица Таня на утреннем автобусе и оставила тут ждать машину, которая должна была забрать старика и увезти в дом престарелых.

Вдруг Леня замечает подъехавшую к райотделу белую «Ниву», из которой выпрыгивает Илья, Лидухин внучок.

— Ты чего тут делаешь? — спрашивает Илья. — Замерз, поди.

В ответ Леня только глупо улыбается… Взяв из совсем уже посиневших пальцев тяжелую авоську, Илья ведет Леню в отделение.

Чайник долго не закипает, и Леня начинает ворчать про себя. Илья, услышав ворчание старика, смеется:

— Потерпи уж, потерпи, нечаянный гость… Что мне на него задницей сесть, что ли, чтобы быстрее закипел?

Согревая о стакан вконец заледеневшие пальцы, которые к тому же в тепле начали ныть, Леня тихо произнес:

— Илюшка, а ведь я человека убил…

— Хорошо, не двух, — шутя отзывается Илья, зная еще с детства, что Леня, как говорили в деревне, не дружит с головой, потому к нему такое и прозвище привязалось.

— Ты, Илюшка, не шути, этим грех шутить, измучился ведь я… Вот сейчас в последний путь поехал и грех этот с собой повез… Илюшка, у тебя власть-то тут большая, вон на какой машине ездишь, у нас председатель на такой не ездит… Дал бы ты мне, мил человек, амнистию. Куда я с таким-то грузом в чужое место поеду? Бог знает, что там за люди будут… А, Илюшка?

Илья занимается своими бумагами и почти не слышит старика, только последняя пронзительная нота заставляет его вскинуть глаза:

— Ну, давай рассказывай, только быстро, у меня и без твоих убийств дел по горло. Что, таракана на печке порешил? — все еще пытается шутить он.

— До войны ишшо это, Илюшка, приключилось со мной. Вот скоко годков груз-то этот, будто улитка свой дом, на себе таскаю. Не сбросить, не передать кому. Придавила меня эта проклятая ноша, всего лишила, придурком деревенским сделала… Я сначала и не противился, прятался за своей придурковатостью, подыгрывал даже, а теперь вот устал, вконец измучился… Спаси, Илюшка, избавь меня от греха…

— Так ведь я не поп, чтобы от грехов-то освобождать! Я за них, наоборот, сажаю. Ты ближе к делу — некогда мне.

— Да куда уж ишшо-то ближе! И так уж на самом краю стоим. Вешний Егорий у нас был, гулянье. Каждый год народу, бывало, привалит — пушкой не прошибешь. Девки только успевают платья менять. Черемухи наломают, гармонистов от комаров обороняют, песни долгие поют. Пляска по деревне — пыль столбом.  Любо-дорого смотреть, это ведь не теперича.

— Леня, короче.

— Не знаю, Илюшка, как и подступиться, ужасть берет. Ну да ладно, слушай, чего уж топерь…  

Пришли, значит, к нам на гулянье чужие робята. А уж известное дело: как чужие, так  обязательно драка. Кто-то кого-то плечом задел, кто-то на кого-то не так посмотрел, Боже упаси, если на ногу наступил. А в этот-то раз с ними парнишонко молоденький пришел, глупый ишшо. Первый раз, видно, пришел, не знал порядков-то, вот он и спел частушку в задор. Да как топнет перед нашими! А наши рази простят? Тут все и началось. Бабы по лавкам прижались, завизжали, выхватили из кучи этого парнишонка-то молоденького да и спрятали за икону — была такая у бабки Аксиньи в углу, от самого потолка и чуть ли не до полу. Дедушка Егорша запричитал: «Робята, родимые, токо не в избе, токо не в избе, истолкете ведь все». В такой-то суматохе бес знает, как и услыхали, а послушались старика, вытолкались кой-как на улицу все скопом: и чужие, и наши. А на улице-то уж там настоящое побоищо началось, такая, мать честная, грехотина. Розобрали частокол, бегают, кольями хлещутся, а кто и за воротки — рубахи в лепестенья изорваны, хари в кровище, кто за кого, не розберешь…

Чем бы тогда все и кончилось, одному Богу известно, да как-то невзначай прямо из окошка нашего пятистенка хрястнул выстрел. Все мигом протрезвели, колья в крапиву покидали и рассыпались как горох, будто никого и не было. Видал как? Токо вот этот парнишонко-то несчастный за иконой и остался. Его-то, как зачинщика, дядя-то Алексей и арестовал, он к нам в гости как раз из города приехал…

— Откуда у него оружие взялось, он что, в милиции служил? — поинтересовался Илья, начиная потихоньку врастать в канву Лениного рассказа.

— В военкомате роботал, а ружжо взял у тяти нашего.

— Ты-то тут при чем? Ты тогда, наверное, еще маленький был?

— Маленький-немаленький, а пахал вместе с тятей, только на беседы я редко ходил, не любил это дело, девок шибко боялся… А тут вот приперся, нечистый меня попутал, ей-богу, нечистый.

И вот, значит, арестовал он этого парнишонка и запер в амбар, а я, видать, под руку подвернулся, он меня до утра и оставил насторить его. Сам опять самогонку хлестать пошел.

Когда стемнело и гармони уж затихать начали, задремал я. И вот, мил ты человек, слышу сквозь дрему, как скребется мой пленник у двери. «Отпусти, — говорит, — меня, Леня, до ветру». Я и поверил ему, лопушина я окаянная, открыл амбар, а он, христопродавец, возьми да и побеги. Я, значит, за ним бегу наугад, долго мы по мелколесью кружились, светать начало. И вот встренулись лоб в лоб, я и нажал на курок. Упал парнишонко, руки роскинул, около головы тут же лужа крови образовалась. Я — домой, кое-как ростолкал дядю Алексея, россказал ему все, а он и говорит: «Молчи, дурак, а то оба с тобой загремим. Дуй давай сейчас в Пошехонье, а утром — в Рыбинск, там пересидишь у сестрички, я дам сигнал, когда вернуться. Не было тебя в деревне в эту ночь! Не было, понимаешь? А ружье я в пруд брошу. Авось искать не будут». Так все и вышло, как он сказал…

Илья, позабыв про все неотложные дела, начал с любопытством разглядывать Леню.

— Ну и не вычислили тебя? Ведь свидетели, поди, были…

— Да какие там свидетели в деревне! Которые пьяные были, а которые боялись да и не знали ничего толком. И некогда было долго розбираться — война через месяц началась.

Леня, отхлебывая холодный чай, наблюдает за Ильей, как бы проверяя, верит он ему или нет. А Илья смотрит на него уже с интересом. Может, и не верит, а слушает. Будто его, Ленину, скорбь на себя примеряет.

— Ты куда намылился-то, Леня? Может, будет путь — навещу.

— Ты навести, навести, да поторопись. Чую, недолго мне осталось, не освою чужую территорию. Илюшка, дай амнистию!

В это время под окном засигналила машина и по крылечку простучали Танины каблуки.

— Илья, ты тут деда Леню не видал?

— Да вон он в углу чаи распивает. Поезжай, не беспокойся. Привезу я тебе амнистию, так и знай, ты только дождись меня, не помирай.

Леня часто-часто заморгал своими глазками-щелочками и ткнулся носом прямо Илье в живот. Понимая, что рассказ Лени — чистая ерунда, Илья, привыкший к порядку в своих мыслях, все-таки сделал запрос в архив своего ведомства и, к великому удивлению, вскоре получил ответ, подтверждающий факт нераскрытого убийства в мае 1941 года в окрестностях его родной деревни.

Едва дождавшись первых по-настоящему теплых дней, Илья помчался в деревню искать ружье. И нашел. У него даже закружилась голова и нехорошая тошнота подступила к горлу.

Вечером он спросил у матери:

— Мамка, Леня что за человек был?

— Да хороший был человек, тихий, мухи не обидит. Простоватый только, не совсем пирожок. А тебе-то почто это знать?

— Да так. Хочу завтра съездить, обещал проведать его.

— Съезди, съезди, Илюшка, сделай доброе дело, один ведь он, как перст. А я и пирожков сейчас потворю, любил он, грешный, пирожки-то мои.

Наутро Илья в нарушение всех инструкций, не забегая в отдел, помчался в соседний район. Заведующая, удивившись человеку в форме, сказала:

— Так умер он. Месяц, как похоронили. По документам нет у него родственников, вот и не сообщали никому. А он что, преступник? Все какую-то амнистию ждал…