Вот и укрыла собой тяжелая глинистая ярославская земля  последние домовины 14 своих сыновей. Когда 10 сентября на Леонтьевском кладбище я увидела разом 14 могильных крестов, а под ними в ворохах цветов лица молодых ребят, мне захотелось выть от боли и несправедливости небес. За что?

ПОГРЕБЕНИЕ должно было состояться в 14 часов, но многие пришли сюда раньше. Я приехала к часу и вышла из маршрутки перед Леонтьевским кладбищем со стороны Угличского шоссе. Вся территория улицы Чехова, примыкающая к кладбищу, была уже плотно охвачена кольцом полицейских, а проезжей частью распоряжалась ДПС. Полицейские плотной стеной загораживали не только проезжую часть, но и все проходы между домами. Кое-кто попытался проникнуть к месту захоронения через кладбище с противоположной стороны, но они вскоре вернулись. Живым кольцом из стражей порядка были замурованы все щели.

Уже третий день, с самого момента гибели хоккейной команды и экипажа самолета «Як-42», небо дождило без остановки и днем и ночью. Не переставало оно плакать и в этот день. А люди все подходили и подходили. Разные люди: и совсем пожилые, и моего поколения, и подростки, кое-кто из родителей пришел сюда даже с малышами. Им тоже надо  было это увидеть, такое должно остаться в генетической памяти поколения. Вот полицейский кордон расступился и сквозь него прошли молодые солдаты и курсанты, через несколько минут еще. Потом полицейские пропустили группу музыкантов в прозрачных плащах-дождевиках. Минуло 14 часов, потом 15, а похоронной процессии все не было.

Стоявший рядом с нами пожилой мужчина рассказал, что он был с утра в ледовой арене. Люди стали подходить туда к 7 часам утра, однако открыли ее для прощания лишь около 9 часов. А значит, прощание затянется, ибо народ идет туда нескончаемым потоком. Или не предполагали власти, что оно будет столь массовым?

Чрезмерное скопление полиции у места захоронения сами же стражи порядка объясняли тем, что на Леонтьевское кладбище ожидался приезд Путина. И чего бы, спрашивается, Владимиру Владимировичу так опасаться за свою безопасность, и не где-нибудь, а среди своих же подданных? Я уже лицезрела 8 сентября приезд к месту трагедии под Туношной президента России, когда сзади и спереди его ехала вооруженная до зубов охрана, для пущего страха открыв двери своих машин и выставив стволы автоматов прямо на безоружную толпу, на тех, кого в отличие от него к месту гибели самолета не пустили. Нас бы они так охраняли, как себя. Парней вот этих молодых и красивых, которых ожидала теперь сырая земля.

Не пускали никого. Вот подошли мальчишки с венком и цветами — уфимские фанаты, приехавшие проститься с хоккеистами «Локомотива» своим ходом. Вот подошли молодые люди в майках с символикой подмосковного «Атланта», тоже с цветами. Не пустили ни тех ни других. И они безропотно, молча отошли в сторонку ждать.

Здесь были не только фанаты, не только любители хоккея. Разговорилась с женщиной лет шестидесяти, стоявшей рядом. Глаза заплаканные, в руках желтые хризантемы. «Да я, — говорит, — и клюшку от кочерги не отличаю. При чем тут хоккей? Таких ребят загубили — молодых, красивых, здоровых! Матерям-то, женам-то какое горе! А скольких детей осиротили!» И по щекам ее опять покатились слезы.

Время от времени в воздухе появлялся вертолет, буравя воздух своим раскатистым гулом. Кого он тут выискивал, кого охранял, от кого? Не тут и не сейчас надо было бдительность проявлять, а там, в аэропорту Туношна, в те роковые часы, когда самолет с хоккеистами готовили к полету. А вы выпихнули ребят, как ветошь какую-то ненужную, поскорей-побыстрей, чтобы они не мешали вам здесь на мировом уровне пиры пировать. Людей ведь отправляли в полет — молодых, хороших людей, цвет не только Ярославской земли. Весь земной шар горем залили, ублажая международный форум, значение которого нам, простым смертным, вовек не понять, после которого жизнь наша не улучшилась ни на йоту. А теперь вон сколько вас наехало разбираться.

Черные автобусы с телами погибших появились на привокзальной площади в 16 часов. Под колеса им полетели цветы. А я все считала и считала: один, два, десять, пятнадцать… И очумевшие от ожидания люди бросились вослед. Но не тут-то было. Полицейские крепко схватились за руки, и народ уперся в серую стену законной власти.

Неужели у заботников наших, организовывавших церемонию прощания, не хватило сердца догадаться, что мы пришли сюда не митинговать, не недовольства свои высказывать. Мы пришли сюда плакать. Мы пришли сюда хоть как-то, хоть слезами своими поддержать родных и близких, в единый миг потерявших самых дорогих для них людей. Не хоккеистов с мировыми именами, а сыновей своих, мужей, отцов. Ну почему бы не подпустить нас к воротам кладбища, откуда мы могли бы слышать и траурную музыку, и церковное песнопение, и прощальный звон колоколов, и залпы,  вместе с которыми упали на крышки гробов первые комья мокрой глины? Вот там бы, у кладбищенских ворот, и поставили свой кордон. Хотя, мне сдается, он и там был бы не нужен. Что ж вы так плохо думаете о своем народе, господа начальники? С чего это вы решили, что мы  дикой ордой ломанемся  туда, где совершалось самое страшное, самое тяжелое для родных — вечное расставание?

Напряжение на площади нарастало. Нам с приятельницей удалось-таки, уж не знаю, и какими уговорами, упросить какого-то начальника пропустить нас. И мы прошли. По тропинке, усыпанной красными гвоздиками, вдоль которой стоял длинный ряд военных с цветами. В это время раздались удары комьев земли о крышки гробов и лязг могильных лопат. Воздух прорезали рыдания. А потом мы, не торопясь, глотая слезы, обходили все 14 могил, вглядывались в молодые, улыбающиеся лица на фотографиях тех, кого теперь уже никогда не будет с нами. Могилы обкладывали цветами, устанавливали портреты. Вот женщина в черном, судя по возрасту, наверное, мать, стоит на коленях прямо в сыром глиноземе и, осторожно укладывая гвоздики по бортику могилы, что-то говорит. Слышно только: «Миша, Мишенька». А потом неспешный, спокойный разговор матери с сыном. Что-то рассказывает ему мать, просит о чем-то. Это мы зарыли его в сырую землю, а для нее он всегда будет рядом. С ним будет она разговаривать до конца дней своих. А вот другая мать наклонилась к могиле, держась за крест, и гладит, гладит вихрастые головки гвоздик, как будто голову своего мальчика. Конечно, мальчика, 1993 года рождения парень. А вот голос чей-то женский, молодой.

Все говорит, говорит кому-то он, как  заведенный, не ожидая ответа: «Они же обещали мне показать его. И не показали». Потом молчание. И снова: «Они же обещали мне показать его…»

Мы вышли с кладбища почти в половине шестого, а на площади народ все еще стоял напротив стены полицейских. Неужели наши власти предержащие думают, что это именно стражи порядка сдержали людей, которые рвались поближе к кладбищу? Наверное, именно так и думают. В их замусоренные  циркулярами головы уже не может пробраться мысль, что у нас, их подданных, гораздо больше чувства такта,  понимания и сострадания. И если бы мы захотели смести этих, которые в сером, мы бы их смели, нас было больше. Но мы понимали: там, за кладбищенской оградой, большое человеческое горе, и нельзя кощунствовать над ним, поганить его нашей повседневной суетой.

Когда мы шли к автобусной остановке, опять заморосил дождь. И  боль моя стала спекаться, рубцеваться в душе в стихотворные строки.

А чье это право?

И чья это вольная воля?

И кто это нынче справляет

свое торжество?

Гляди, даже небо само

почернело от боли.

И плачут, и плачут высокие

своды его.

Всегда и во всем я пыталась

дойти до причины.

Я спорила с Богом до одури,

до хрипоты.

Зачем тебе, небо, красивые

эти мужчины?

Зачем тебе, небо,

могильные эти кресты?

Найти бы мне в пепле кусок

несгоревшего хлеба.

И лбом бы своим проломить

лобовое стекло.

О, что же ты, небо! О, что ж ты

наделало, небо!

Зачем ты на слезы и нас,

и себя обрекло?

Фото Людмилы КЛИМОВОЙ.