Свадьба Михаила Николаевича Воробьева, учителя математики сельской школы, и Тамары Сумеркиной была бедной. Во всяком случае, родители мои, вернувшись из гостей, первым делом достали из русской печи чугунок тушеной картошки и поставили на керогаз чайник.
ТЕТЯ Рая, папина крестная, нянчившая в это время меня и жившая у нас дома, удивилась: «Вы же из-за стола!» Папа промолчал, а когда мама хотела что-то объяснить, подмигнул ей незаметно: в селе слухи распространяются быстро, и ему, директору школы, совсем не хотелось, чтобы они шли из нашей семьи. Так и отмолчались. Но простодушная тетя Рая в очереди за хлебом обмолвилась, что молодые, вернувшись со свадьбы, тут же принялись за еду. Впрочем, и без этих слов в Архангельском о событии говорили много.
За столом жених, белоглазый, угрюмый, начинающий полнеть тридцатипятилетний человек, был по своему обыкновению неразговорчив. Невеста, молодая, скромно одетая, грустна. Веселье не ладилось. Гости напряженно молчали, ели угощение — винегрет. Подняли стопки за молодых, моя мама выпила вместе со всеми, а папа стопку отставил, ему нужно было делать в клубе доклад об Октябрьской революции. Когда вернулся, картина за столом не изменилась, словно за-стыла на время его отлучки: его стопка стояла полной, остальные — пустыми, а веселья у гостей ни в одном глазу. Ждали, ждали гости второй стопки, да так и не дождались.
Глядельщицы, набравшиеся в дом и ставшие у входа пестрой кучкой, затянули было «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя», но замолчали, смутившись. А хозяин и бровью не пошевелил. Такого намеками да оговорками не проймешь.
Пять месяцев назад, в мае, в половодье не справившись с течением, утонул в Ломихе шестилетний сын Воробьева Славик. Малыша затянуло в вершу, поставленную для рыбы. Его долго откачивали, звонили в Мышкин в больницу. Известный в районе доктор Соколов, бывший фронтовой хирург, консультировал по телефону, как надо делать искусственное дыхание. Но все безуспешно. Михаил Николаевич учился в это время в Ярославле в институте. На мать Славика, Валентину Алексеевну, страшно было смотреть. Опасались за ее жизнь.
Винил ли учитель жену за смерть мальчика? Валентина Алексеевна не говорила. Она вообще мало рассказывала о себе, но люди знали, что после этой трагедии, сдав экзамены в институте, Михаил Николаевич проехал не домой, а к родителям, жившим на речке Сити. Жена, услышав об этом, в ночь прошла за ним пятьдесят километров пешком. Про девятилетнюю Галю, старшую дочь, в это время никто и не вспомнил, она ночевала в доме, где недавно стоял гроб с покойником, одна. И еще в селе рассказывали о таком эпизоде. Дуся Свешникова, соседка, говорливая и любопытная бабенка, как-то проходя мимо сада Воробьевых, услышала возню. Заглянула за дощатый забор и зажала себе рот, чтобы не закричать. Учитель повалил жену на траву. Все лицо у Валентины Алексеевны темнело разводами, худыми своими руками она пыталась отвести от себя пригоршню перегноя, которую заталкивал ей в рот муж. Под ногой Дуси треснул сучок, разъяренный учитель оглянулся в сторону тропки и отпустил жену. Этот случай остался без последствий, Валентина Алексеевна никому ни словом не обмолвилась о том, что происходит в семье, а вскоре страдалица умерла. Через два месяца после второй трагедии в доме и состоялась памятная на селе своей мрачностью свадьба.
Деревенские певицы спели тогда все же несколько песен. Но им вопреки обычаю не поднесли ни водки, ни конфет. Они гадали, что бы еще исполнить, когда та же Дуся принялась шепотом в общей тишине вспоминать, как везла она на деревянных жестких дрогах Валентину Алексеевну из мышкинского морга в Архангельское. Лошадь то ли покойницы напугалась, то ли волков почуяла, только понесла так, что возница едва удержалась на своем сиденье. Пыталась успокоить кобылу, а тут на каком-то ухабе мертвую пассажирку перевернуло на сене, тряхнуло, одна рука ее взлетела в воздух и задела по спине Дусю, та, не разобравшись, совсем перепугалась и стала сдуру уговаривать: «Что же ты, Валентина Алексеевна, бушуешь, сердишься на меня? На мужа своего сердись, это он о тебе плохо заботился».
Такие разговоры на свадьбе были совсем неуместны, и кто-то одернул Дусю, кивнув на прикорнувшую возле печки дочку Воробьева Галю. Вздохнули бабы, пожалев сиротку. В молчании вспомнили, как укладывали в гроб тело, как не по-людски распорядился хозяин надеть на покойницу платье с короткими рукавами, дал, будто на смех, стоптанные тапки, в которых Валентина Алексеевна на двор ходила. А потом на глазах у изумленных помощниц отстриг треугольник белого штапеля, сурово сказал: «Другого у меня ничего нет». Тряпицей этой, даже не обметав, повязали голову покойницы…
Чтобы отогнать воспоминания, женщины еще раз попытались запеть. И — о ужас! — снова, не сговариваясь, вывели: «Хас-булат удалой, бедна сакля твоя». Эту песню во всех деревенских застольях пели, и все знали ее содержание: герой баллады, Хасбулат, за измену убивает красавицу жену. Брат невесты, Валька, отсидевший недавно в тюрьме срок за кражу, таких намеков не стерпел, выдернул скамейку из-под пирующих и пошел с ней на глядельщиц. На том застолье и закончилось.
Не зря вздыхали сердобольные односельчанки. Жизнь у девочки Гали и вправду пошла тяжелая. Михаил Николаевич навалил на дочь много взрослой работы. Придешь в красивый, с крашеными полами, но холодный и неуютный воробьевский дом, позовешь ее на речку, а девчонке скошенную траву, поле необозримое, сушить нужно. Берешь вторые грабли и идешь навстречу. Солнце печет, оводы на мокрое от пота тело садятся, кусают нещадно. Наконец отцовское задание выполнено. Беремся за руки и бежим за километр на Бутылку. Этот омут на речке Ломихе оправдывает свое название: мельчинка представляет узкое горло, затем расширяющееся овалом с широким днищем. По краям заросли тростника. Мы его выдергиваем из ила и едим. Стебель зеленый, а у основания, когда очистишь стрелу, совсем белый и пахнет речной свежестью. В омуте возле дома Воробьевых, его называют Поворот, мы не плаваем с весны, как раз в нем и погиб Славик. Есть и еще омут поближе Бутылки — Пахом. Но на нем тоже давно не купаются, здесь когда-то, еще до нашего рождения, утонул в проруби пьяненький священник, его именем и назван бочажок.
Галя быстро стягивает красную юбку на резинке и майку, в этом наряде она ходит все лето, и я немного завидую ей — мое платье снимать долго. Пока я путаюсь с пуговицами, моя подружка уже в воде и показывает разные приемы плавания: «лодочкой», «носиком», «топориком» — плывет на спине и руки над лицом на разный манер складывает. Купаемся, хоть и вода теплая, недолго — дел у Гали по хозяйству много, а я не остаюсь на реке из солидарности. Подруга никогда не жалуется на отца, но я знаю: он часто бьет ее ремнем, синяки не сходят с Галиного тела. И однажды после очередной экзекуции она осенним вечером по дождю сбежала к бабушке в деревню Тепеново. Как мы потом узнали, пришла она туда глухой ночью в одном резиновом сапоге, другой потеряла в вязкой грязи. Ее не было в Архангельском полгода. Отец судился с бабушкой несколько раз и возвратил-таки блудную дочь домой. Когда Галя снова появилась у нас в школе, мы от нее только и слышали: «А у нас в Тепенове…» В этой деревне, оказывается, всем ребятам давали клички. Мы-то в простосердечии обращаемся друг к другу по именам. Галя решила изменить традицию. «Теперь мы всех будем звать по-своему, — бойко заявила она. — Вот тебя, — указала она на плотненького четвероклассника Сашу Бизина, — Биздя — валяный чубук». Саша покраснел, но промолчал, спорить с этой острой на язык девчонкой было мудрено. Впрочем, клички скоро забылись. И вот по какой причине.
На Михаила Николаевича пошли анонимки в райком партии и милицию. В них неизвестные утверждали, что тот убил свою первую жену. Зимой приехали криминалисты, раскопали на краю кладбища могилу, провели повторное вскрытие. Вывод последовал тот же, что и в первый раз: в тридцать два года у Валентины Алексеевны было изношенное сердце восьмидесятилетней старухи. Воробьев был невозмутим, он знал, что его в округе ненавидят, что самая мягкая кличка ему — эсэсовец. Но он даже был по-своему счастлив: от второй жены у него родился сын, которого назвали тоже Славиком. А Галя совсем лишилась свободного времени — куда от маленького уйдешь? Только в школу. Я навещала подружку в ее заточении, хотя и не любила их дом у омута, здесь было так тоскливо, холодно, неулыбно.
То ли дело у нас: папа шутит, мама смеется, все дела делают вместе. Папа, надев на босую ногу резиновую калошу, натирает тесовые полы дресвой, мама смывает, получается чисто, в комнатах пахнет сосновой свежестью. Иногда мы собираемся всей семьей за столом. Мирно светит керосиновая лампа, папа с мамой по очереди читают вслух книгу. Я знаю: у Гали такого никогда не бывает, ее отец нас просто не замечает, всегда угрюм и всегда молчит. Но я все же хожу к ней, другого способа увидеться вне школы у нас нет. Она с удовольствием доверяет мне нянчиться с молчаливым светловолосым малышом. Он поздно начал говорить, может, потому, что отец, воспитывая мужество, сажал его, годовалого, на краю подполья у открытой «западни» — крышки люка. Добился обратного: Славик стал робким, всего боится.
Один раз в гостях у Воробьевых, спускаясь с младенцем на руках по крашеным ступенькам в сенях, я поскользнулась и упала. Славика старалась держать над собой, но он все равно ушибся и громко заплакал. Мы с Галей пытались его успокоить, дули на синяк, растекавшийся у него под глазом, совали игрушки. Ничего не помогало — малыш ревел все громче и громче. Галя тоже чуть не плакала. Ждала родительского гнева. Хорошо, что в доме не было Михаила Николаевича. А мимо проходил с банкой только что собранной земляники Боря Абрамов, сосед Воробьевых, взрослый уже парень. Заглянул на крыльцо, протянул ягоды Славику, сбегал домой за пятаком, сказал, что если подержать его на ушибе, то синяка как не бывало. Мы успокоились, но все-таки Галя отправила меня на всякий случай восвояси.
После этого мы с ней не встречались. Семья Воробьевых неожиданно переехала в Рыбинск. Потом, взрослой, я узнала, что анонимки на Михаила Николаевича в райцентр продолжали писать и даже после эксгумации тела первой жены, в каждой были слова: «Мы не хотим, чтобы такой человек учил наших детей». Директор школы, похоже, тоже так считал, поэтому в августе вызвал учителя математики в школу и сказал: «Уезжайте, Михаил Николаевич. Вам здесь работать не дадут».
