Через широкие окна в комнату льется свет на брусовую стену, на гнутые спинки венских стульев, на длинный стол, заваленный журналами, газетами, толстыми, в кожаных переплетах книгами. На стене старый фотографический портрет. Серьезный, интеллигентный юноша в очках с прической десятых годов прошлого века. Это Александр Константинович Салтыков в молодости, выпускник угличской учительской семинарии. Теперь, сорок лет спустя, этот снимок в Угличе хранится в музее педагогического колледжа.
Вспоминаю его глухой мягкий голос, вписывающийся в тишину старого дома, обволакивающий картинами далеких-далеких лет:
— Было жаркое-жаркое лето 1900 года. Только рожь начали жать. И вот меня, двухгодовалого, привезли родители, посадили в снопы у бабушкиного поля. Сижу я, васильками играю. Бабушка увидела. «Ой, — говорит, — да это же наш Санька!» «Бабушка, зачем же ты васильки жнешь? — говорю я. — Они хорошие!» — и заплакал, так мне стало их жалко. А бабушке меня стало жалко, и она решила взять меня к себе, не отдавать родителям. А у нас в семье неполадки были, отец сильно пил. Так и воспитывался я у бабушки…
Она была простой крестьянкой, но образование Сане решила дать во что бы то ни стало. Благодаря ей он окончил начальную школу и поступил в Мышкине в городское училище. Хорошо помнила она крепостное право, прежнюю крестьянскую долю, знала на память множество народных песен, сказок, пословиц. И маленький Саша вместе с голубыми васильками, которыми он играл, пока бабушка работала в поле, полюбил ее простые светлые русские песни.
Потом многие ее рассказы были включены в его дипломную работу о крепостном житье крестьян Мышкинского уезда. Десятилетним мальчишкой, пробиваясь сквозь толпу народа, он, зачарованный, смотрел на крестьянскую свадьбу, пение девушек, причитания невесты, подвыпившего жениха — грудь колесом — и громкие, на всю родную деревню Ивановскую, пересуды толпы о молодых.
Смотрел не просто так, ради развлечения, как другие деревенские ребята, а в каждой песне открывал что-то очень важное для себя, и щемило сердце от радости у маленького мальчишки с серьезными глазами. А вечерами выпытывал у бабушки новые и новые песни. Как хорошо было вспоминать эти песни, когда любимый молодой учитель Мальцев вел своих учеников на Волгу, в сосновый бор. Вспоминать под тихий шелест берез и мерный вечерний звон соборных колоколов. Серьезно собирательством народного творчества он увлекся, когда поступил в Угличскую учительскую семинарию. Было это еще до революции. А потом, как выстрелы, прозвучали 16-й,
17-й и 18-й годы и Александр был призван в Красную армию.
Впрочем, повоевать ему особенно не удалось. Служил он в особой роте при отделе ВЧК. Подразделение грозное, но Салтыков в нем выполнял весьма скромную роль — учил красноармейцев грамоте. Их рота в Архангельской области была окружена и разбита. Юноша в очках, интеллигентного вида привлек внимание белого офицера: «Жид? Комиссар? Россию продаешь! К стенке его!» — и ткнул в лицо револьвером. Под конвоем много дней вели пленных в тюрьму. По пути кормили только хлебом из соломенной трухи, в которую добавлялось немного гнилой муки. Но тут подоспели красные и избавили их от плена и, вероятно, от расстрела.
Салтыкову дали кратковременный отпуск. Приехал он в родной Мышкинский уезд, а здесь сыпной тиф надолго бросил его в больничную постель. Выздоровев, он сходил на могилу бабушки, продал старый дом и вскоре жил уже в Кривце, учил в здешней школе крестьянских детей. Вечерами ходил он по разгромленной барской усадьбе. Подолгу смотрел на волжскую даль. Он был еще очень молод, и вся жизнь впереди казалась ему такой же огромной и ясной, как эта даль. Исполнились его мечта и мечта бабушки — он стал народным учителем.
Шли двадцатые годы. Александр Константинович поступил на педагогический факультет Ярославского университета. На лингвистическом отделении изучал болгарский язык. Студенческая жизнь с жаркими спорами бурлила в университете. В театре имени Волкова на диспуте против известного церковного иерарха выступал сам нарком просвещения Луначарский. На другой день он посетил университет. Александр Константинович не без юмора вспоминал, что один из студентов, внезапно встретив наркома в коридоре, от волнения перепутал его имя-отчество. Вместо Анатолия Васильевича назвал, поздоровавшись, Василием Анатольевичем. «Думал, что его за это посадят», — шепотом прибавлял Салтыков.
В Волковском театре выступал приехавший в Ярославль Владимир Маяковский. «Для студентов это тогда была большая новинка, — вспоминал Александр Константинович. — Поразила уверенность этого высокого молодого человека, манера исполнять стихи. Черноволосый, небольшого роста паренек прочитал нам лекцию о пролетарской литературе — поэт Иосиф Уткин. Потом со стихами выступил другой — русоволосый, кудрявый — Александр Жаров…»
Тогда имена этих ныне забытых комсомольских поэтов вызывали горячие споры. Молодежь интересовалась поэзией. Даже в Мышкинской школе, например, учителя организовали вечер, посвященный памяти Сергея Есенина. Это было в 1926 году, вскоре после смерти великого поэта.
В годы учения исколесил Александр Константинович Мышкинский уезд вдоль и поперек — писал дипломную работу о народном творчестве родного края. «Это было самое плодотворное время для меня», — вспоминал он. Дипломная работа называлась «Быт и творчество Мышкинского Поволжья». Опубликованы лишь отрывки из этого труда. В предисловии к одной публикации было сказано, что сейчас, когда Горький призывает писать историю народа, историю фабрик и заводов, такая работа очень нужна. Но в Мышкинском районе не было фабрик и заводов, а то, о чем рассказывали крестьяне, все больше не укладывалось в рамки требований вульгарной социологии. А впереди был трагический пример — арест преподавателя С. А. Копорского, наставника Салтыкова. До самой смерти у Александра Константиновича на столе лежал томик его трудов, изданный в двадцатые годы.
Так Салтыков и не стал ученым филологом — остался простым учителем: работал в разных учебных заведениях области. Однажды заехал в Мышкин. Было это в 1934 году. Зашел в свою родную школу, сел за парту. Да так и остался здесь выпускник 1915 года работать навсегда. И продолжал неутомимо собирать, узнавать, записывать. Он сам стал как бы живым воплощением своего труда. Сокурсники и знакомые выбивались в чины, выпускали книги, а про его дипломную работу забылось. Но удивительно: если где-нибудь в московском НИИ этнографии Академии наук вдруг заходил разговор о Мышкине, обязательно спрашивали: «А вы знаете Александра Константиновича Салтыкова?» «Да кто же его не знает! — отвечал я. — Таких людей не забывают!»
В суровое время революции и гражданской войны, когда пели про «каховку» и «язык батарей», его пленили другие звуки, идущие из глубины веков, — таинственный звон народных песен и преданий. «Не жалей васильков, — говорила бабушка, — я тебе покажу другие цветы — колокольчики. Они звенят на купальскую ночь». Звонил на Христово Воскресение и колокол из речки Радиловки — его, по преданию, поляки сбросили в воду, разорив большое село Маслово. Саша со старшим братом Андрюшкой бегали на эту речку купаться, и Андрюшка хвастал, что он на самой глубине достает до этого колокола ногой.
Однажды глухим, напряженно серьезным голосом он принялся напевать мне песню за песней. Это было его любимое — песни из обряда старой свадьбы, их он собирал всю жизнь. «Как по саду было, садику, по зелену виноградику, — выводил он мне самоуглубленно, будто никого не было перед ним, будто из своей загадочной, забывчивой задумчивости. — С ветки ягодка скатилася, к черной грязи применилася…» — и слегка изумленным становилось его лицо, будто видел он и эту ягодку, и невиданную черную грязь. Я сказал ему, что я тоже записал несколько песен. «А напевы?» — спросил Салтыков. Я ответил, что петь я не умею. «Петь и необязательно уметь, а напевы запоминать надо», — неожиданно строго сказал он и снова опустился на свою жесткую кровать. И я разгадывал, о чем он думает. Неужели только о песнях и преданиях — один в старом большом доме, подолгу глядя в высокие окна, где гнутся старые березы в сером ветреном небе?
Несколькими годами раньше выскакивал он на сцену в русской вышитой, с пояском рубашке и перед хором наряженных в сарафаны старушек вдруг молодцевато проходил вприсядку, неожиданно громко выкрикивал припев: «Ой, Дунай, мой Дунай, веселый Дунай!» Писатель Владимир Ионов, работавший тогда на ярославском радио, записал репертуар этого хора на пленку. Передача длилась два часа и получила много откликов из разных уголков области. Один талантливый журналист из Ярославля еще в семидесятые годы минувшего века — теперь он работает в центральной печати — пообещал помочь Александру Константиновичу с изданием сборника песен. Но так ничего и не получилось.
Позднее, когда хор, одно время ставший известным в области, поредел и распался, как-то повелось, что Салтыкова стали приглашать на мышкинские свадьбы. Там он был почетным гостем, встречал молодых величальными песнями и присказками, а то и вел весь свадебный пир. И всегда находились среди гостей две-три старушки, которые импровизированно подхватывали его выступление. И выступления эти всегда были в меру: гости и развлекались, и задумывались. Но все же, наверное, пел он не для них, а для строгого румяного Пира, для Обряда и, казалось, для самой Песни. Пел со строгостью и недоступностью на лице и в голосе, будто не было здесь людей, с которыми встречался чуть ли не каждый день на улицах, а были лишь эти, на всех свадьбах Руси одни и те же: добрый молодец и красная девица, жених и невеста. И старческий глуховатый, дрожливый голос пронзал душу, падал куда-то в самые недоступные ее глубины.
Характер у него был мягкий, прощающий, дружелюбный, рожденный уже давно отошедшим крестьянским «миром». Он внешние неурядицы умел если не перебарывать, то перетерпливать, а внутреннее свое достоинство сохранять. И на истаявшем от тяжелой болезни лице его еще долго лежало выражение мягкости, неопределенной взволнованности, которую оставляет в душе захватившая нас песня, слов которой мы так и не успели запомнить. Умер он в 1981 году. За две недели до смерти Салтыков отвез все собранное им за долгую жизнь в архив в Углич. Особенно трогательно запомнилась мне простая ученическая тетрадка, на которой старческим суставчатым почерком было написано: «Жизнь учителя А. К. Салтыкова». Уже в новые времена имя его было присвоено мышкинской детской библиотеке, где каждый год в день рождения учителя чтят его память.
На снимках: Александр Салтыков в 1918 и 1946 годах.
Фото из архива автора.
