Ваня Калитка слыл в нашей деревне человеком себе на уме, считался не то чтобы каким-то там философом или еще кем-то заумным — нет, но все равно был другим, не таким, как остальные мужики. Те обычно курят, пьют, ругаются матом; по пьянке, случается, бьют и гоняют по деревне баб, таскают друг дружку за воротки, кровенят носы, до старости оставаясь людьми никчемными, не способными ни семью обеспечить, ни имя доброе для потомков сохранить.
Ваня Калитка слыл в нашей деревне человеком себе на уме, считался не то чтобы каким-то там философом или еще кем-то заумным — нет, но все равно был другим, не таким, как остальные мужики. Те обычно курят, пьют, ругаются матом; по пьянке, случается, бьют и гоняют по деревне баб, таскают друг дружку за воротки, кровенят носы, до старости оставаясь людьми никчемными, не способными ни семью обеспечить, ни имя доброе для потомков сохранить. Но они, а не люди, подобные Ване, составляли большинство мужского населения нашей деревни.
Ваня тем от них и отличался, что пьяниц не уважал, сам брал в рот только по большим праздникам, любил книжки читать да еще помнил по рассказам покойной бабушки, которая историю своей семьи ему в детстве вместо сказок рассказывала, имена людей, составлявших ее гордость. Среди этих имен числилось и имя его прадеда Павла Матвеевича, у которого когда-то в самом центре деревни стоял большой деревянный дом. Прадед не только усердно работал на земле, но держал обширную пасеку, приторговывая медом. Женская половина семьи трудилась над льняными полотнами, а прадед ими опять же торговал, добывая трудовую копеечку, извлекая ее чуть ли не из навоза, который в изобилии давало многочисленное его стадо. Работников брал только на сезон — в остальное время пластались сами, роднились с такими же крепкими семьями, давая за девками хорошее приданое.
К началу коллективизации Павла Матвеевича уже не было в живых, сыновья погибли в германскую, но прабабка и бабка Вани долго еще вели свое хозяйство единолично и никак не соглашались вступать в колхоз.
В деревню не по одному разу приезжал из города мужик в рубахе без воротника с поперечными полосами. Засучив рукава, он молотил воздух тяжелым кулаком, уговаривая и грозя одновременно. За стол, покрытый красным кумачом, с первого раза уселись Катя и Филя — деревенская голытьба, которой хоть с колхозом, хоть без колхоза — все едино.
Возвращаясь за полночь с очередного собрания, бабушка Вера говорила, размазывая по щекам крупные слезы, которые иногда падали на красивую цветастую шаль да так и застывали на ней большими прозрачными горошинами:
— Умру, а не пойду ни в какой колхоз, не дам пустить хозяйство по ветру…
А ведь пустила, все пустила, ничего не пожалела, когда старый знакомый мужа послал из города тайный знак, чтобы уносила ноги, если успеет, потому что ее семья стоит в списке на высылку.
Глухой темной ночью, когда в курятниках готовились вот-вот загорланить первые петухи, она велела дочке спешно собрать кой-какое барахлишко, спрятала понадежнее шкатулочку с золотом, запрягла кобылу да и уехала, увезла с собой и дочку, которая была уже на выданье.
Вернулись, когда в деревне все поутихло, на дом не претендовали, будто и не живали в нем никогда, купили другой, незаметный, притулившийся к самому краешку деревни, — пригодилось золотишко-то…
Тут и вырос Ваня, да не просто вырос, а прикипел к этой деревеньке всем нутром, вцепился в нее зубами.
Вернувшись со службы, вскоре женился и начал рубить дом на том самом месте, где когда-то стояли прадедовы хоромы; тогда-то и прозвище свое получил, потому что каждому встречному-поперечному толковал про калитку необыкновенной красоты, которая когда-то эти хоромы украшала. От самих же хором к тому времени ни бревнышка не осталось, уцелело только старинное зеркало от пола до потолка; увезли его когда-то давно на центральную усадьбу, там и стояло в сельсовете.
Отправляясь в библиотеку за очередной порцией книг, Ваня без всякой надобности заходил в сельсовет и долго стоял перед зеркалом, будто пытаясь углядеть в нем дальнейшие повороты своей судьбы.
Вот и углядел однажды свою бабку Веру — будто идет она по дороге, что ведет к нам в деревню, в длинном, до самой земли, розовом платье, а за руку держит мальчонку в голубом и в таком же длинном. И будто бы несет этот мальчонка горсть земли…
— Это кто с тобой, бабка Вера? — поинтересовался Ваня.
— Да ты, голубеночек, кто же еще…
— Я? А кому же это я землю-то несу?
— Деду Паше, кому же еще… Спросит, поди, с тебя. С кого же и спрашивать, как не с тебя, ты же в нашем роду последний мужик остался.
Испугался тогда Ваня, заплакал, как младенчик, руками замахал и побежал прочь.
С тех пор видевшие это и стали крутить пальцем у виска, как только речь заходила о Ване. Да и сам он теперь жил в постоянной думе о своих далеких предках, будто ждал, что вот ступит на порог Павел Матвеевич, погладит свою седую окладистую бороду и спросит:
— Как ты поживаешь, Ваня? Как блюдешь честь рода нашего?
И всякий момент Ваня был готов, знал, что ему ответить, чем перед стариком отчитаться, потому как был смекалист, трудолюбив, небо не коптил, жил все время внапряг, исполняя негласный прадедов наказ.
Иногда мужики, напившись до чертиков, подступали к Ване, норовя побольнее уколоть его и так больную душу:
— Вот ты скажи нам, Калитка, почему люди так погано живут? Ну мы — ладно… А ты че? Не пьешь, не куришь, а богатства-то нет… Ты хоть пей — легче станет.
Ваня обижался:
— Кто вам наплел, что я не пью? После бани пью. В хорошей компании пью. Гостей встречаю — пью…
— А с нами, значит, брезгуешь?
— Не брезгую я, а боюсь удачу проглядеть. Придет она, удача-то, а я с фингалом по деревне бегаю, она и не узнает меня.
Обычно мужики крутили пальцем у виска и уходили в поисках своей удачи, а вернее, полсотни рублей на бутылку очумеловки.
Удача привалила совсем неожиданно. Загуляла сначала по деревне, как распутная девка, вся в слухах и предположениях. Потом председатель собрал собрание и прямо заявил:
— Все, народ, продаемся мы… Больше сил никаких нет — поля не родят, коровы не доят, трактора все приломались, зарплаты платить нечем, так что решайтесь… Самое интересное, что землю у нас не просто так берут, а еще нам за это и денег обещают. Кто — за?
Половина зала проголосовала сразу, не интересуясь особо, что за люди покупают землю и что с ней после этого будет. Другая половина чесала в затылках, опасаясь продешевить. Один Ваня не поднял ни разу своей руки, и поэтому его записали в воздержавшиеся.
Дома Татьяна всю плешь переела ему за это воздержание:
— Как был ты дурак, так дураком и помрешь. Да ты только попробуй отказаться, я тебя сама, своими руками задавлю… Ты хоть представляешь, сколько лет мне на ферме надо пластаться, чтобы такие деньжищи заработать, да они нам и во сне-то не могли присниться, а тут люди дают ни за что ни про что, а ты еще и нос воротишь! Не буду жрать готовить, ложись голодный…
Но вскоре, поняв, что угрозами ничего не добиться, она поменяла тактику: достала из шкафчика водку, настоянную на мухоморах, и начала старательно растирать руки и ноги, всем своим видом давая понять Ване, что только из-за него, паразита, и пропадает в деревне, все уже здоровье угробила, немного ей осталось.
Чтобы не видеть Татьяниных слез, Ваня оделся и вышел на улицу. Хотелось посидеть в тишине, пораскинуть мозгами, отдохнуть от крика и гама, наполнившего сегодняшний день.
— Землю продать, ведь это что мать родную продать, слыхано ли дело! Грех-то какой… Не понимают люди, что от дьявола эти деньги, поди, нечистый-то радуется, хлопает в ладоши, чует, вражина, человечью слабость. Еще отец говорил, что деньги — зло, ох и хлебнем мы с ними лиха полную чашу, не отмыться, не отмолиться будет, — рассуждал сам с собой Ваня, раскачиваясь, будто от зубной боли, из стороны в сторону.
Вспомнилось ему растерянное лицо председателя и его приглушенный, будто испуганный голос:
— Надо соглашаться, мужики. Так не уступим — силой возьмут, на их стороне теперь сила… Ослабли мы, совсем ослабли, это бы они к нам тридцать годков назад сунулись, когда мы знамя-то у себя не по одному году держали, когда сынки-то наши не по городам, а по тракторам сидели, а сейчас что? Не молодежь, а пустое место. А мы че, остались в колхозе-то слом да вывих… Соглашайтесь, не доводите до греха. Автобус будет завтра в восемь у конторы, к нотариусу нас повезут, бесплатно повезут, чтобы еще поболее унизить…
Ваня просидел на крылечке до самого утра, размышляя над словами председателя, усматривая в них упрек и самому Ване, который как ни старался, так и не произвел на свет ни одного наследника — все девки да девки. Выходит, прав председатель — некого выставить Ване на защиту бабкиной земли.
— Последний в роду, мне и ответ держать.
Рано поутру к колхозной конторе начал подтягиваться народ. Доярки после утренней дойки не успели разогнуть спины, лечились прямо по ходу дела, подпирая столбы, на которых едва держался скособоченный навес.
Пока рассуждали, пока то да се, не заметили, как автобус вывернул из-за магазина и, обдав ближних черной гарью, затормозил у конторы.
Молодежь ринулась вперед, заохали старухи, опасаясь, что им не хватит места. Колхозная специалистка успокаивала:
— Не толкайтесь. По списку же, по списку!
Ваня никуда не лез, он стоял в стороне, безучастно наблюдая за всем происходящим, со стороны казалось, что он и ехать-то никуда не собирается. Да он бы, пожалуй, и остался, если бы вовремя не опомнилась Татьяна, не замахала заполошно руками и не закричала на весь автобус:
— Господи, моего-то дурака оставили, не вылезти мне, а то бы так всю харю и расцарапала, кровопиец, вот кровопиец-то навязался, у всех мужики как мужики, а это что за чучело стоит! Выйдите хоть кто-нибудь да звезданите по лбу, может, очнется.
Ваня, услышав Татьянины причитания и устыдившись их, тоскливо поглядел куда-то в небо, будто прощаясь с ним навсегда, двинулся к автобусу. Места ему не досталось, и он всю дорогу стоял, тычась носом в широкую спину Пашки Короля.
В город приехали рано, поэтому пришлось с полчаса толкаться на улице. Потом на дорожке показались трое — два мужика и женщина, толпа зашепталась:
— Деньги, деньги несут. Что-то мал больно чемоданчик-то, хватит ли всем…
Ваня с безучастным видом сидел на стульчике в конце длинного коридора. Иногда ему казалось, что он смотрит фильм ужасов, ему не верилось, что это его земляки, с которыми прожил бок о бок целую жизнь. У него заломило затылок, и он, пошарив в кармане, нашел какую-то таблетку, бросил ее в рот и прямо без запивки проглотил.
А тут уж и Татьянина очередь подошла, она Ваню за рукав — да и с собой. Там-то все быстро обстряпали, расписался Ваня, сам не зная под чем, и пошел. Татьяна было хотела деньги-то сама огрести, но мужик, который, видно, главный там над всеми, не позволил.
Домой Ваня так и не вернулся — ни вечером, ни на другой день. Двое суток искали его по всем ручьям и рекам, думали, что ограбили его дорогой, дали камнем по башке да и сбросили куда-нибудь.
Нашли Ваню совсем случайно, почтальонка Лизутка нашла. Бежала через поле, торопилась да и увидела вдруг как ветер носит по полю тысячные бумажки — не одну, а прямо кучами. Она так и обалдела, встала как вкопанная, огляделась и чуть умом не тронулась: выдувал ветер тысячные прямо с кладбища, которое одним краем к этому полю прилепилось.
Побежала Лизутка в деревню, сообщила куда следует. Милиция-то приехала быстро, а наши еще быстрее прибежали. Тут и нашли Ваню. Сидит он, бедолага, на могилке Павла Матвеевича, одной рукой крест обхватил, а другая в кулак сжата. Еле разжали, думали, у него там последняя тысяча, а оказалось — горсть земли…
