Сельхозтехника облезлая, а рядом нарядный особняк бывшего главного инженера: с башенками, крытый черепицей. Выстроил за счет сельхозтехники, продал и уехал. У особняка на обочине улицы присел на свою тележку покурить безработный Сергей Иголкин. Он в черном замызганном колпачке, в курточке. Едет, как он говорит, в Москву — так здесь называют городскую свалку. — Что там нашел? — спрашивают его.

Сельхозтехника облезлая, а рядом нарядный особняк бывшего главного инженера: с башенками, крытый черепицей. Выстроил за счет сельхозтехники, продал и уехал. У особняка на обочине улицы присел на свою тележку покурить безработный Сергей Иголкин. Он в черном замызганном колпачке, в курточке. Едет, как он говорит, в Москву — так здесь называют городскую свалку.

— Что там нашел? — спрашивают его.

— Брюки, галоши, одежда есть и продукты всякие…Три телевизора…

— Работают?

— Нет, у меня же света нет! — разводит Сергей руками.

Весенний асфальт улицы жирно чернеет, весело лоснится от струек воды. Веселыми, чумазыми смотрятся даже отвалы снега у обочин. Машины едут, обрызгивая их грязью из луж. Иголкин такой же темноликий, весенний и чумазый, как все вокруг. Он, толкая перед собой коляску, медленно идет по дороге, глядя на оживающие придорожные кусты и березнячки. Сергею лет сорок пять, голова у него маленькая, лицо обтянутое темной кожей. До свалки километра три-четыре. «Дойду помаленьку», — говорит он беззаботно, и улыбка у него такая, будто думает о чем-то хорошем… Будто идет в гости или на выставку, в клуб.

В городке еще не забыли Василия Иголкина, его дедушку. Маленький, как мальчик, старичок с веселым лицом. Брови, особенно веселые, лукавые, как из пакли у клоуна, ходили под большим козырьком кепочки. Был в нэп половым в трактире, а в бане всякий раз вспоминал детство: «Я служил у барина. Как пойдем в баню, барин говорил мне: «Васятка, попу чище мой! Лицо каждый день моешь, а попу — только раз в неделю!»

В старости он работал в морге, зашивал и прибирал покойников с Акулиной. Умер в доме престарелых в Кривце. Сын его женился на дочке цыгана, отбил ее у своего друга Печкина. В Сергее видна цыганская кровь, он весь в отца. Отец, как почти все молодые в те годы, работал на стройке, пил, потом тоже пристроился в морг. Или жизнь их туда затолкала, или такая уж у них склонность: половой, служащий морга. Они и выпивали там, не брезгуя, рядом с покойниками.

Сергей сворачивает с дороги к свалке. Его встречают недовольные крики ворон и галок, перелетающих тучами с осин и берез над горами отбросов. Чего он там нашел, чем набил синтетический мешок? Чему так улыбался серыми настороженными глазами, а лицо все светилось…

Помимо привычной добычи попалась ему ярко сияющая поварешка, совсем новая. Над ней он и удивлялся и думал: «Ну, теперь надо суп варить!» Обычно он жарил на керосинке картошку.

И дома, обмыв поварешку, забыв про другие вещи, долго смотрел, очищал от темного налета белую пластмассовую ручку. А поварешка была из старухиной опустевшей избушки с берега Волги. Старуха умерла, и весь собрали ее скарб и отвезли на свалку, где поварешка выпала с тракторной тележки. Остался полиэтиленовый мешок со старухиной чистой одеждой и старое, вынесенное в сени одеяло. Дочка-пьяница хотела пожить в избушке и, побрезговав, вынесла вечером и бросила все это тряпье у весеннего ручья.

Воздух мягкий, пробудился, и потеплели, ожили тела старых ив по берегу ручья — в морщинистой, омертвевшей коре. Лишь весной, в такие дни, улавливается это, обычно древесную жизнь так не чувствуешь. Все сливается в одно, приживляется друг к другу, теплеет, и воздух сам оживает. Только шум ручья глухой, сточный, не такой, как у свободной воды. Вода грязная, как после стирки. И тут лежит на виду этот прозрачный мешок со старухиным бельем и зеленое старое стеганое одеяло в коричневых следах кала. И этот ком цветной странный на голом берегу тоже сливается с весной и растворяется в общем умягчении пробуждающейся жизни. Что-то повествует понятное только грязному снегу, камню и черной сырой сгнившей траве. Хочется вслушаться, понять глаголы этого смысла, тающего в нежном парке, льнущем к старым ивам и щеголеватым голым березкам…

Сергей не утерпел, выпросил у соседки луковицу и горсть вермишели, заправил картошкой и сварил суп, чтобы опробовать новую поварешку. Поел, покурил и, довольный, лег спать в своей комнате, доставшейся ему от отца, где все, начиная от тапочек и кончая зимней пушистой шапкой, со свалки. И на него напали сны со своими новостями, будто включились сразу все три телевизора, загромоздившие объем комнаты. Потом стали показывать кино, которое Сергей смотрел когда-то в детстве. Вот он входит под красную кирпичную арку во дворик и попадает как в серый ящик из старого теса: здесь дома двухэтажные, деревянные срослись в одно, двери распахнуты. «Значит, можно войти, ведь замка нет», — оправдывается Сергей, уже побывавший несколько лет назад за мелкую кражу в колонии из-за Игрушечкиной. «Пойдем посмотрим», — говорит и Игрушечкина, его приятельница, переболевшая сифилисом, — у нее квартира однокомнатная голая: все продано, даже унитаз. Они поднимаются по узенькой тесной лестнице посмотреть старину заброшенного дома. В нем пусто, глухо, как будто здесь начинается новый сон, дверь на втором этаже в комнату тоже приоткрыта. Вошли, и вдруг Сергей забеспокоился: в окне в доме напротив на них смотрит, подстерегая, хозяин этой квартиры — молодой парень с черной челкой в синей куртке. Надо уходить. Выглянул на лестницу: свободно ли? А Игрушечкина не то что спрятаться, а встала, точно нарочно, на табуретку и глядит в окно во двор: какая красота!

В окне на фоне синего весеннего неба толстые тополя, могуче раскинувшиеся над крышами домов. Ветви их когтистые, почти желтого, цыплячьего цвета, что говорит об их воскресении — не только к весенней, а к какой-то высшей жизни. Поэтому и все ветки так необычно толсты, нежны, будто тополя уж наполовину из преображенной плоти, мягкой, теплой, как у человека, как у Сергея и Игрушечкиной. Или это уже тот свет?

И тут входят в голую горницу хозяин в синей куртке, соседи, милиционер, молча, осуждающе глядят: попались! И до Сергея доходит, что им с Игрушечкиной сейчас припишут проникновение и кражу, хотя двери были не заперты… «Нам не отвертеться, придется, спасая Игрушечкину, снова все взять на себя», — пугается Сергей и от страха пробуждается в ночной, давно уже не топленной комнатенке.