Он актер на сцене жизни. В расцвет брежневского застоя — спасатель старины, педагог-общественник. В годы перестройки — ярый ниспровергатель райкомовщины. А теперь — ловкий лавочник, в свое время получивший хорошую подпитку от бюджета. Он не брезглив. Даже в мелочах. Чего стоит лишь один факт. В публичные места и на разные районные сборища, где ему предстоит блеснуть краснобайством, является он с наградой — церковной медалью на груди. Его получил он за возрождение храма на селе.

Он актер на сцене жизни. В расцвет брежневского застоя — спасатель старины, педагог-общественник. В годы перестройки — ярый ниспровергатель райкомовщины. А теперь — ловкий лавочник, в свое время получивший хорошую подпитку от бюджета. Он не брезглив. Даже в мелочах.

Чего стоит лишь один факт. В публичные места и на разные районные сборища, где ему предстоит блеснуть краснобайством, является он с наградой — церковной медалью на груди. Его получил он за возрождение храма на селе. Учтены были, верно, и прошлые заслуги по спасению старины.

Помню, как щеголял он в кацавейке, сшитой из сукна, содранного с пола в какой-то рыбинской разгромленной церквушке, кажется, в Николо-Корме. Вот к такой кацавейке очень бы подошел этот крест. Сукно это долго выветривалось у них на солнышке во дворе, на травке. Да тогда никто и не скрывал, что оно церковное, и сотоварищи его по спасению старины таких же кацавеек нашили.

«Каждый день — здесь говоришь одно, там — другое. Порой так раздваиваешься, растраиваешься, что думаешь: как бы с ума не сойти!» — раз откровенно пожаловался он мне. Да уж, всегда на плаву быть не каждому по силам. Перепады жизни у нас сильны. Может, и поэтому из года в год растет количество странных, психически неполноценных людей. Особенно трудно поддается лечению тот вид безумия, когда человек считает себя необычной, харизматичной, как теперь говорят, личностью.

Давайте от великого человека районного масштаба шагнем к смешному маленькому человеку из рыбинской психушки. В одной палате контингент смешанный: алкоголики, то есть здоровые люди, как они сами себя считают, и дураки, то есть психически больные.

Сорокалетний Вася относится ко второй категории. Он лежит, накрыв голову одеялом.

— Вася, ты что делаешь? — спрашивает его с соседней койки не знающий, чем развлечься, алкоголик.

— Я стихи сочиняю, — отвечает Вася.

— Ты давай, записывай, — подхватывает алкоголик, — да и мне прочтешь…

— Зачем? — откидывая одеяло, искренне удивляется Вася. — Мне и так хорошо. Мой дед — Пушкин!

После нескольких попыток выудить из Васи хоть одну строчку алкоголик отстает, лениво задремывает. А Вася, осмотревшись, вынимает из-под матраца портрет какой-то красавицы из «Огонька». Стеснительная улыбка появляется на его лице. Что он ей шепчет? Может, журнальной возлюбленной читает он свои стихи, сочиненные тайно под одеялом? Поистине прав был его великий его дед, написавший: «Блажен, кто молча был поэт!» Увидев вошедшую в палату медсестру, Вася быстро прячет портрет и неподвижно замирает, устремив глаза в потолок.

Примитивный оккультизм, астрология, разного рода мистификации тоже благодатная почва для безумия. Одни на этом зарабатывают. Другие мучают себя и других. Этот Скорняков, например, настоящая колоколенка, он выделяется среди больных высоким ростом, мертвенным фарфоровым лицом, чуть покачивающейся головой, как у болванчика, и книжкой в кармане халата. Он все время молчит, но однажды, раз в год, останавливает, где придется, хоть в туалете, тоже ветерана этого диспансера Вальку —

стриженного наголо, толстогубого, курносого и веселого деревенского парня.

— Вы знаете, я уверен, что этот город существует, — невидяще глядя перед собой, выговаривает Скорняков. — Туда идти вроде как сквозь огненный лес — деревья небольшие, карликовые… За лесом в поле — стены, может, из литого золота. И вообще, когда войдешь в ворота, то окажется, что это золото — живое… Издали город похож на большинство почтенных среднерусских монастырей…

Обрывчато, негромко проговорив все это, он скашивает глаза с высоты своего роста на слушателя.

— Что, ну-ка, как ты говоришь? — растерянно, непонимающе осклабился Валька.

Он полная противоположность высокомерному Скорнякову. Они оба в одинаковых застиранных черных халатах и в белых подштанниках.

— Каждый такой город — год жизни любимого человека, уже умершего. Туда путь после смерти. Тогда городом станет каждый год и твоей жизни. И моей. И в каждом из них мы сможем жить, сколько хотим. Вечно. Каждый город, Валентин, твой… Но только попасть в эти города никто не попадет, потому что надо сначала победить себя… А это, как я считал, единицы… — одна рука его тянется к карману, ложится на книгу.

Валька осклабился еще шире. Крутит головой с мычащим смехом. Зубы у него удивительно хорошие, белые. Скорняков на его полувопросы не отвечает. Он уже, сбившись с голоса, невнятно бормочет про болотистую речку, избушку и крест.

— В этих болотах потопил бы я все толпы своих мыслей. Но у меня нет сил победить себя, сотлеваю заживо, сгораю… И вот эти мысли выползают из болот, обступают меня, как лес, загораживают дорогу в вечный город. И в избушке, и у креста — везде мысли, как враги, и у каждой мое лицо, только искаженное, изуродованное…

Валька, бормоча, приваливаясь к стене и опуская голову, смеется, точно ему чего-то стыдно: мыкнув, шутя пытается оттолкнуть с дороги своего старого знакомого по палате. Скорняков, скосив на него безжизненные глаза и дрогнув карикатурно маленьким подбородком, цедит сквозь зубы:

— Сопляк.

Валька обиженно заморгал и ушел в коридор. Недавно он сам с глупым смехом рассказывал Скорнякову, как шел весной по селу и увидел Христа… Голого.

— И что? — напряженно спрашивал его Скорняков. — И Христос мне велел: иди подожги клуб! И я зажег! — кланяясь от смеха, белозубо покатывался дурачок.

Валькина чертовщина — явное безумие. А вот скорняковские построения заставляют призадуматься. Сколько теперь передач да и книг на прилавках, авторы которых так же уверенно оперируют картинами и загробного мира, и мифического прошлого. Будто сами только-только оттуда прибыли. Сами-то они верят в то, что говорят? Или просто то раздваиваются,

то растраиваются на потребу дня, как метко определил мой знаковый лавочник.