Порой несчастья словно подстерегают нас. Возвращаясь в поселок, Журавлев разогнался. Представляя, что рулит не на велосипеде, а на автомобиле, выехал с обочины на середину дороги. Перед этим оглянулся: машин за ним не было. Неожиданно услышав сигнал и почуяв спиной близкую смерть и смятение того, кто сидел за рулем, он рванул на свою, левую обочину. Серый автомобиль тоже крутанул к обочине вослед, и бледный парень с большим носом, что-то закричав, вырулил, едва не задев Журавлева.
Порой несчастья словно подстерегают нас. Возвращаясь в поселок, Журавлев разогнался. Представляя, что рулит не на велосипеде, а на автомобиле, выехал с обочины на середину дороги. Перед этим оглянулся: машин за ним не было. Неожиданно услышав сигнал и почуяв спиной близкую смерть и смятение того, кто сидел за рулем, он рванул на свою, левую обочину. Серый автомобиль тоже крутанул к обочине вослед, и бледный парень с большим носом, что-то закричав, вырулил, едва не задев Журавлева. «Видно, недавно ездит, чуть на пустой дороге не задавил», — подумал неприязненно он, нажимая на педали. Парень, перехватив его взгляд, словно запоминая, злобно поглядел из кабины. Журавлев обиделся.
Почти до сорока лет он работал инструктором райкома. Маленький, широкоплечий, расторопный. После того как райкомы закрыли, все его сотоварищи устроились кто в администрацию, кто в начальники, а ему пришлось возвращаться в профтехучилище, где он учительствовал до райкома.
Журавлеву показалось, что парень в серой машине, словно ниоткуда появившейся на пустой дороге, был его выпускником. «Ну обнаглели, машинами обзавелись», — сердился он, приехав домой и собираясь поливать огород. Жене почему-то о случившемся тогда не рассказал. Больше всего Журавлева задело, что парень посмотрел так запоминающе, не боялся, что учитель его тоже запомнит.
Встретил большеносого парня Журавлев случайно зимним вечером, когда уже стал забывать об этом. Вел он кружок резьбы по дереву и, идя домой, подошел к ларьку купить пачку сигарет. У тротуара остановилась серая машина, и выскочил из нее, тоже к ларьку, его обидчик. Моргнули уродливо маленькие глазки, выпуклые, близко поставленные по сторонам рубильника, и Журавлев тотчас же понял, что парень тоже узнал его. Роста он был высокого, что-то нахальное и подлое показалось учителю в его облике.
— Дай хоть закурить, не узнаешь? — заваливаясь на сторону и пристально глядя сквозь очки, как на уроке, сказал Журавлев. Он не успел до конца додумать, что, пожалуй, этот водило никогда не был его учеником, как «рубильник» молча поманил его на три шага за угол ларька и сильно ударил в лицо, так, что разбились очки и Журавлев почти ослеп.
Второй удар отбросил его на стену, он вытянул руки, чтобы привстать с мерзлого снега, но тут же вспомнил, что за голенищем высокого зимнего ботинка у него заложен косой нож для резьбы по дереву. Подымаясь, он быстро два раза ударил им нахального парня в бок. Тот отскочил, озираясь по сторонам. Злость у Журавлева сразу же утихла. Серый автомобиль стоял у обочины, больше в кабине никого не было, а тот, кто приехал на нем, теперь лежал на боку, согнувшись. Куртка была распахнута, и на заледенелом снегу темнела лужа у живота, и он верещал тонко и, как подумалось Журавлеву, притворно:
— Зарезали, гады, коммунисты! Зарезали!..
Медленно, ватно валил снег. Сквозь него вползла в гору к новому зданию суда милицейская машина. Вылез мальчишка-милиционер, пристегнутый наручниками к мешковатому Журавлеву. Быстро прошли в небольшой зал с казенными столами и стульями. Мальчишка отстегнул Журавлева, и тот тяжело опустился на стул в железной клетке. За спиной его в окне, как на живой декорации, продолжал картинно валить снег. Ветер приналег — чуть ли не метель. Прилетели к водонапорной колонке две галки: на них топорщило ветром перья. Старуха в выношенном пальто, сидевшая на передней лавке, запричитала: «Убийца! Убийца!» К ней наклонился и стал утешать отец убитого. Обнял, прижал к новой, темно-синим коробом стоявшей куртке: над воротником сзади наморщилась багровая шея.
Очень смело, как подумалось Журавлеву, к клетке подошла жена Татьяна, тоже, как и он, маленькая, как колобок, круглолицая. «Хорошо, что сын остался дома», — со стыдом подумал Журавлев. Другой милиционер, стоявший у клетки, тщедушный сержант, был знаком Журавлеву по прежней жизни. Он много готовился к этому дню. И хотя его мучило раскаяние, он решил защищаться. Наперекор совести, требующей покоя, подготовил оправдательную речь. Но все-таки он бы отдал все свои деньги, дом, отсидел бы большой срок, лишь бы тот с маленькими глазками и большим носом парень смог бы вдруг ожить…
Но с первых же свидетельских показаний и вопросов судьи Журавлев уловил, что к нему относятся сочувственно. Когда же речь заходила об убитом, он чаще представал в неприглядном свете: то развелся с женой, то злоупотреблял алкоголем. Нож в тот вечер у Журавлева оказался случайно, он его нес домой, это был не училищный, а его домашний резец, самый острый. Правда, прокурор сказал, что за нож не каждый человек схватится. Но вместо десяти лет, как он ожидал, ему дали всего шесть.
От того, что ожидал едких вопросов и обличений, а его пожалели, Журавлев хотя и размяк и удивлялся, но сквозь тревожное недоумение ему стало так, словно совершил еще какое-то новое преступление. Остро волнуясь, переживая то страх, то надежду, ждал свидания с женой и сыном.
Он человеком был покладистым, в колонии работал столяром и часто выполнял заказы начальства на разную мебель. Он прежде никогда не думал, что может убить человека. Часто в рабочей суете он и забывал о себе. Но начинало снова томить: то вспоминалось, как кричал зарезанный, то его молчаливая мать, то налитой кровью отец. И тогда Журавлев, пиливший, резавший и строгавший доски, мысленно поставив перед собой убитого, как на уроке, все разговаривал с ним, объяснял, просил прощения. А если работал на громко шумевшем станке, то разговаривал с убитым вслух и верил, что убитый слышит, и от этого Журавлеву становилось легче.
