Каких только историй не услышишь на сельских дорогах! И, подивившись, запомнишь надолго, как, например, эту… Автобуса в Мышкин почему-то нет. На остановке крепкий еще старик в неношеной тужурке, кирзовых сапогах и казенного вида рукавицах, с палочкой. Ухову надоело глядеть на дорогу, теряющуюся в голом поле.
— Ни расписаний, ни объявлений! — досадует он. — Наверное, опять срыв рейса.
— Что вы говорите, автобусы порваны? — переспрашивает старик.

Каких только историй не услышишь на сельских дорогах! И, подивившись, запомнишь надолго, как, например, эту…

Автобуса в Мышкин почему-то нет. На остановке крепкий еще старик в неношеной тужурке, кирзовых сапогах и казенного вида рукавицах, с палочкой. Ухову надоело глядеть на дорогу, теряющуюся в голом поле.

— Ни расписаний, ни объявлений! — досадует он. — Наверное, опять срыв рейса.

— Что вы говорите, автобусы порваны? — переспрашивает старик.

— Срыв рейса, говорю, — удивляется на него Ухов.

Старик, подумав, но, так и не поняв, предлагает:

— А может, пойдем помалу пешком? Автобус нас догонит. Или попутная, — выговор у него хохлацкий.

Ухов соглашается. Правда, старик ходоком оказался никудышным: хромая со своей палочкой, ковыляет медленно.

— Один бы я не пошел, — рассуждает он. — А вдвоем, с разговорами, незаметно. За два часа можно всю жизнь рассказать. Я из  дома инвалидов. За батарейками сюда приезжал.

— Для радиоприемника? — спрашивает Ухов.

— Нет, для фонарика. Ведь я в пансионате в землянке живу. Один. Мне разрешили. А то у меня экзема. Лекарства сильно пахнут. Никто со мной в комнате жить не захотел. Вот я сам себе землянку и выкопал. Обшил досками. Там у меня керосиновая лампа. Полстакана бензина и полстакана солярки смешиваю на заправку. А в столовую ужинать или телевизор смотреть ходить стало уже темно. Вот и нужен фонарик.

Ухову приходится часто останавливаться и поджидать своего попутчика. «А морда у него бандитская, как у рыси», — думает он. В тот интернат, откуда его попутчик, часто попадают престарелые, всю жизнь проведшие в лагерях. Милиции они доставляют немало хлопот. Там часто совершаются разные преступления, изредка и убийства. Пансионеры захаживают в Мышкин. Одни  в разговорах с местными жителями клянутся, что «не сидели». Другие, что попали за решетку по чужой вине: «Коммунисты посадили». Однажды Ухов в день выборов был там в избирательной комиссии. К нему, перед тем как опустить бюллетень в урну, подошел вот такой же старик и попросил: «Сынок, покажи, как голосовать. Мне семьдесят, а голосую я первый раз в жизни…» Ухова начинает томить подозрение, что этим избирателем и был его попутчик. «Спросить или нет? — колеблется он. — Может, обижу случайно человека…»

— Лекарств-то сейчас мало, — торопясь за Уховым, продолжает рассказывать старик. — Деготьком бы надо попробовать помазаться. Так его тоже достать трудно…

Наконец дошли до леса. Здесь ветра не было, а дорога стала сырой.

— Отчего это вода? — останавливаясь, старик тыкал в асфальт палочкой. — Наверно, высыпали удобрений?

Ухов косится. «Чего он отстает? Может, отвернешься, а он тебя сзади тюкнет этой палочкой… Впрочем, грабить у меня нечего, — успокаивался он. — Да и сильнее я его. Надо только быть начеку».

Теперь внимание старика привлекло какое-то грязное тряпье, которое Ухов не заметил и прошел мимо. Палочка азартно работает, расправляя тряпье на асфальте:

— Коврик из автомобиля… Пустой, — приговаривает он с разочарованием.

Потом останавливается над разбитыми бутылками.

— Спирт! — прищелкивает языком с сожалением. — Поскользнулся кто-то и разбил. Из магазина нес.

Удивляясь на нежное выражение, мелькнувшее по его щербатому лицу, Ухов спрашивает:

— А я вас вроде где-то видел?

— Может… Гора с горой не сходятся, а человек с человеком сойдутся, — равнодушно говорит старик, все еще поглощенный мужицкой драмой, разыгравшейся на дороге вокруг двух разбитых бутылок.

— Не холодно вам в землянке? — поеживается Ухов.

— Тю-ю! — усмехается старик. — Чем морозы сильнее, тем в землянке теплей. Хорошая у меня землянка. Ко  мне даже из Ярославля приезжали, в кино снимали. Потом по телевизору показывали…

— Это же какое кино? Про стариков-разбойников? — вспоминает Ухов.

Старик делает вид, что последних слов не расслышал.

— Откуда, говоришь, я землянки научился рыть? — гладко, уже, видимо, не впервые рассказывает он. — А на фронте. Так по фронтовой привычке в земляночке и живу. Сколько мы их вырыли! Бывало, только выроешь — приказ: отступать! Готовые немцам достаются. Хоть бы заминировали… Эх!

Про войну он вспоминает с вдохновенным и значительным видом. Много и необычно. Но Ухов разговор на эту тему не поддерживает. У него отец погиб на фронте, под Москвой. «Кажется, старик сочиняет. А зачем?» — думает он, оглядывая бесприютную дорогу, землистое сырое небо над лесом. Так идут они почти час. Редкие попутные машины все заняты или не останавливаются. Снова поле и северный ветер. У Ухова  мерзнут ноги в ботинках. Старик начинает вторую главу своей жизненной повести. В ней он уже калекой года два-три назад приезжает  в село Горохово  с Украины. Как попал на Украину, объясняет очень туманно. В Горохове работает на скотном дворе сторожем.

— Раз с механиком поехали в лес. Там вот такая ольха, — показывает он казенной рукавицей. — А из-под ольхи бьет источник. Я попробовал — вода вкусная-вкусная. Я выпил, сколько мог, и с собой флягу набрал. Утром ко мне приходит механик — я еще сплю. Будит, говорит: «Что у тебя с ногами?» Я говорю: «Что?» Посмотрел, а ноги-то у меня вылечились! Как приехал в Горохово, они у меня в валенки не влезали — так распухли. Голенища приходилось разрезать. А после этой воды из-под ольхи опухоль спала. И все потом оттуда стали пить.

Прошел год. Приезжает черная «Волга». Выходят двое. Я думаю, меня заберут… А они спрашивают: «Ты открыл источник?» Говорю: «Я». Вынимают три тысячи: «На, за открытие». Повернулись и уехали.

Горохово в соседнем районе. Ухов удивляется:

— Почему я ничего о таком источнике не слышал?

— Я был там в прошлом году, — объясняет старик. — Уже все огорожено забором. Стройка идет. Сам не попал. Только из-под ворот течет грязь. Так я грязи этой бидон набрал.

Выпуклые зябкие глаза его упрямо смотрят вдаль. Тут же вспоминает, как в таком бидоне из-под молока раз замачивал горох. Да куда-то пришлось уехать. А через два месяца приехал, открыл — и взрыв!

— Меня к стенке отбросило! Так перебродило. Попробовал — спирт! — на лице его появляется уже знакомое Ухову нежное восхищение. —  Вот я и пил. А ведь чего ни попросишь, так тебе никто не сделает. Дров надо привезти или корму, тракторист  спрашивает: «А у тебя есть?» Я говорю: «Есть». Наливаю кружку: «Давай!» Он попробовал. «Откуда, — говорит, — у тебя такое?»

Старик хитро и  довольно улыбается. Там, по его словам, на скотном дворе, он и заразился своей болезнью. Поболел — его, одинокого, и оформили в  дом престарелых.

Деревенская улица пуста. Садятся на лавочку в автобусной остановке передохнуть. Старик начинает сворачивать самокрутку из самосада. Рассказывает, что табак он выращивает сам в своем огородике и спрашивает, нет ли, случайно, у Ухова газеты, а то эта  тонкая. Плохо клеится. Ухов бросил на этой неделе курить, и газеты у него нет.

— В этом году испортил я табак-то… Надо было его на чердаке повесить…

— А я у вас был как-то в пансионате на выборах, — говорит Ухов. — Там один старичок ко мне подошел…

Старик выслушал с полным равнодушием.

«Нет, наверное, я ошибся. И чего привязываюсь?» — убеждается, глядя на него, Ухов.

После перекура они плетутся дальше. Ухов уже пожалел, что пошел со стариком: «Одного бы, может, меня и взяли. А ведь их, пансионатовских, и шоферы не берут. По обмундированию узнают. Говорят, они и украсть из кабины что-нибудь могут. Зачем он мне врет? Про Горохово я обязательно проверю. Если бы там открыли такой целебный источник, то и наши бы из райкома туда ездили. А может, какая минеральная вода? Там ведь и НИИ в Борке поблизости есть, правда, по другой отрасли…»

Ухов уже знает всю, в семьдесят три года длиной, жизнь попутчика. Старик подробно рассказал только ее начало, о войне, когда ему было восемнадцать лет, и о последних годах. В середине повести образовалась большая прореха. Или была середина такой, что и помянуть ее нечем? Но Ухову так и не удалось задать этот вопрос. Один молодой шофер, почти мальчишка, все-таки внял их голосованию, и оба, одинаково обрадовавшись, залезли в просторную кабину большегрузного автомобиля. «По молодости и остановил», — подумал Ухов. Но когда попутчик его сказал, откуда он, и начал снова рассказывать о своей жизни, шофер на каком-то слове грубо оборвал его так, что старик притих и напряженно молчал всю дорогу. Лишь на лице бродила жалкая улыбка. Ухову стало неловко. Он сначала не хотел давать денег шоферу, а теперь стал считать, сколько с них, с двоих, приходится.

А уже весной случайно встретил  знакомого из того интерната. Вспомнил и спросил, живет ли у них старик-хохол в землянке. Оказалось, правда, жил. Но недавно прихватил чужие деньги и скрылся. Так же, как-то приехав в Горохово, он стал расспрашивать про чудодейственный источник, и там на него только поудивлялись, как на чудака. Ухов и сам удивился, но несильно: «Вот жердяй! Я ведь с самого начала догадывался, что он врет, этот старик. Морда как у рыси… А зачем?»