Еще Иван Грозный в XVI веке однажды повелел тайно записывать, о чем говорит народ на улицах, «мирские речи». И подивился, когда ему прочитали их.
Как-то прапорщик и инструктор ДОСААФ, а теперь просто пенсионер и народный умелец Печкин встретился в Мышкине на улице с кладбищенским сторожем, старичком. Сторож в приятном расположении духа. Он идет покупать подарок внуку.
— Всю Европу прошел… Где я только не был!  Там на кладбищах порядок, — вспоминая войну, говорит сторож.

Еще Иван Грозный в XVI веке однажды повелел тайно записывать, о чем говорит народ на улицах, «мирские речи». И подивился, когда ему прочитали их.

Как-то прапорщик и инструктор ДОСААФ, а теперь просто пенсионер и народный умелец Печкин встретился в Мышкине на улице с кладбищенским сторожем, старичком. Сторож в приятном расположении духа. Он идет покупать подарок внуку.

— Всю Европу прошел… Где я только не был!  Там на кладбищах порядок, — вспоминая войну, говорит сторож. — А у нас то звезду отломают с памятника, то крест. А вчера иду — самый красивый памятник, купеческий, свалили. Кому-то помешал… Тринадцать лет уже как на пенсии. И не помню такого года, как этот. Не успеваю отводить квартиры. Вчера Борис Градов с улицы Горького, вечером хоронили. Сегодня Антонина Ивановна…

Печкин вспоминает, что вчера в семь вечера, когда он шел мимо кладбища в сумерках, у самой ограды видел людей с лопатами. Один пролет ограды был снят. Выходит, это и хоронили Бориса. Нашли время… Слушая, он внимательно взглядывает сбоку, но не находит ничего необычного в фигуре кладбищенского сторожа. Бодрый старичок. Держит  большую теплицу, выращивает рассаду. Все это говорит Печкину о делах земных, обычных, а не кладбищенских.

Он расспрашивает сторожа, как тот попал в плен, как бежал из немецкого концлагеря, упросив друга-костромича, санитара, отвезти его в сарай с трупами.

— Лежал под трупами, так ой! — говорит сторож. — А из них ведь, сверху-то, все течет на тебя…

— А как течет?

— Так, и моча, и все…

— А из сарая как?

— А в нем окон не было. Одни прорези. Дождался вечера. В этот день не проверяли трупы, а то бы расстреляли, — взмахивает рукой  сторож.

Печкин философски удивляется судьбе человеческой: «Под трупами лежал, а теперь вот тоже: новые квартиры отводит»…   Сворачивают к кладбищу. Оно в летней зелени, будто замаскировалось. Стали ниже памятники, ограды, только предательски желтеет ярко затоптанная свежей глиной дорожка. По ней вываливают подвыпившие мужики с лопатами.

— А ты скажи, что мое дело сторона! Вот и весь сказ! — громко, весело говорит один.

Другой, помоложе, внимательно оглядывает Печкина. «Наверно, удивляется, зачем я на кладбище иду… Без лопаты. А я просто гуляю», — думает опасливо Печкин.

Отстав от мужиков, грустно, тоже с лопатой, идет молодая женщина, может, заказчица могилы. Сторож, подымая руку, приветствует могильщиков, заговаривает с ними. Печкин сворачивает в сторону, домой, где ждет его обед. Уж очень эта веселая компания не вяжется с его мыслями. Он на ходу опять вспоминает Антонину Ивановну, ее карие, рыжие глаза и низкий, завлекающий вырез платья. Думает: «Хорошо, что я не видел ее мертвой». Вспоминает и Бориса Градова, любившего выпить. Борис два года назад копал могилу матери Печкина и, когда вылезал из нее, поскользнулся в болотных сапогах… «Наверно, — думает Печкин, — это не случайно»…

Уже у дома вялые его мысли прерывает высокая фигура в черном плаще хмурого, бледного, идущего из больницы местного поэта Чиконникова. Печкин его не видел месяца полтора. Он знает, что Чиконников был в психушке в Ярославле. Бодро спрашивает:

— Ну как — подлечили?

— Подлечили, — отвечает готовно Чиконников, — только они меня и там, в больнице, достали. Санитар там у них из самых уголовников, бандит…

— Как же такого поставили? — удивляется Печкин.

— Так у них же, у уголовников, везде связи, везде свои люди! —  быстро, возбужденно заговорил Чиконников. — Так, чтобы от них защитить, меня в специальную палату с железными решетками перевели…

Печкин понял, как подлечили Чиконникова, и не знает, что сказать. Как был сумасшедшим, так и остался. Взблескивают маленькие, глубоко ушедшие глазки с мертвенно бледного лица. Жалуясь, Чиконников не стоит на одном месте, беспокойно переминается с ноги на ногу, озирается, задирая вверх подбородок.

— Выписали меня, сел на поезд, — рассказывает он, — в Рыбинске вышел на вокзал за сигаретами. А навстречу по платформе идет милиционер, молодой такой, и передает по рации: «Чиконников уже прибыл в Рыбинск, встречайте его на станции Волга». Тоже ихний! Я еще к дому не подъехал, а они все знают! Вот… мафия! — он грубо выругался.

— Так разве милиционер может? — пытается было вставить Печкин.

— А как ты думаешь? — снизу вверх хмурится на него Чиконников. — У них же везде свои люди, — хитровато улыбается он бледным, бескровным лицом. — А я его все-таки переиграл. Взял да и вылез из поезда не на станции Волга, а в Некоузе, и там попутку подцепил! И так тайно добрался. А теперь снова следят, — сморщившись по-старушечьи, Чиконников поглядывает в сторону. Там, уставившись в землю, чуть внаклонку, одним плечом вперед, с папкой под мышкой идет директор профтехучилища. Поэту слышится, будто он тихо, сам про себя, говорит: «А Чиконникову надо уезжать отсюда. Уголовники изнасиловали его невесту, а теперь и его самого на части разорвут».