С Колей мы встретились случайно в поликлинике, около кабинета зубного врача. Не виделись почти сорок лет, но узнали друг друга сразу. Поскольку время приема, указанное в талончике, обычно ничего не значит и мы понимали, что сидеть в томительном ожидании придется не меньше двух часов, то, попросив очередь запомнить нас, вышли на улицу и присели на ближайшую скамейку. Легко начали разговор, как будто и не было между нами временной пропасти.
С Колей мы встретились случайно в поликлинике, около кабинета зубного врача. Не виделись почти сорок лет, но узнали друг друга сразу. Поскольку время приема, указанное в талончике, обычно ничего не значит и мы понимали, что сидеть в томительном ожидании придется не меньше двух часов, то, попросив очередь запомнить нас, вышли на улицу и присели на ближайшую скамейку. Легко начали разговор, как будто и не было между нами временной пропасти.
СТАЛ ОТЦОМ
В ДЕНЬ ПОБЕДЫ
— Ну, рассказывай, — сказала я, — как ты, что, где? Какие новости?
— Да нет никаких новостей, — как всегда, чуть виновато улыбнулся он. — Жизнь пролетела, а вроде и вспомнить нечего.
— Не может быть, колись, по тебе видно, что цветешь, возраст что-то тебя не берет.
— Да и тебя…
— Ну, меня-то понятно, я — дама, и заметишь, что постарела, не скажешь… А с тобой-то что? Вторая молодость? Уж не любовницу ли завел?
— Да ничего особенного, только вот отцом на День Победы стал!
Я поспешила поправить:
— Ты хочешь сказать — дедом?
Он опять тихо улыбнулся какой-то новой потаенной улыбкой:
— Дедом — это само собой, еще в прошлом году. А в этом году стал отцом. Представляешь? Угодила мне Галина подарочек аккурат к Дню Победы, и назвали сына именем моего покойного отца-ветерана — Петькой! Такой пацан, чуть не на пять кило! Весь в меня — такой же конопатый. Даже бровки рыжие, у такого-то маленького!
— Постой-постой, — остановила я его, — какая Галина? Я же у вас с Татьяной на свадьбе гуляла, свидетельницей была. Вы что, разошлись? С ума сошли? Такая любовь была…
— Разошлись-разошлись, и давно. Ушла моя Татьяна туда, откуда не возвращаются.
От неожиданности я закрыла рот ладонями, чтобы не закричать. Татьяна? Ровесница моя, подруга душевная. Не может быть! А Николай, будто и не заметив моего смятения, продолжал:
— Мы ведь после распределения в Подмосковье уехали. Нам как молодым специалистам там сразу квартиру в новом доме дали. Правда, с подселением, но соседи тоже молодые, сдружились мы, как родные жили, из одной кастрюли, случалось, щи хлебали, ребятишек вместе нянчили — то они нашу Дашку, то мы ихних. Мебели в квартире никакой не было, обедали на перевернутом ящике, который у магазина подобрали. Бывало, не столько едим, сколько хохочем. Теща приехала навестить — чуть в обморок не грохнулась от нашего быта. Привезла, правда, деньжонок, купили стол с табуретками да кровать. Но ведь оба работали, все нажили помаленьку, как у людей, и мебель, и ковры, хотя все это нас не особо и заботило. Летом с друзьями в походы ходили — то с палатками в лес, то по реке на байдарках. Костры по ночам жгли, уху варили — тогда моды на шашлыки еще не было, песни студенческие под гитару пели… Ты же помнишь, какой у Тани был голос. У нас Дашка, кажется, так и выросла в рюкзаке… Девять лет так прожили, думали, что счастью нашему конца не будет.
Николай замолчал, сгорбился, постарел как-то разом, все его шестьдесят тут же и вынырнули наружу. Я тоже молчала, испытывая неловкость от того, что не искала их, не пыталась организовать встречу, что со своими делами и проблемами выпала из когда-то не разлей вода компании.
СГОРЕЛА КАК СВЕЧКА
Судорожно докурив сигарету, Николай продолжил свой невеселый рассказ:
— Сгорела моя Танюша как свечка… Говорят, что у хорошего мужа жена никогда не заболеет раком груди, каждую ночь под контролем. А я вот оплошал, хотя у Татьяны-то тоже я болезнь обнаружил, да только поздно уже все было. Ее даже не оперировали. Ухаживал я за ней до последнего, с работы уволился. Бывало, несу ее в ванную на руках, а она меня за шею обхватит и шепчет: «Коля, помоги». Да только что я мог? Утешал ее, а сам больше нее в утешении нуждался, сердце разрывалось. Легко ли было смотреть, как она угасает… Никогда не умел молиться, а тут научился, просил Господа, чтобы прекратил ее мучения. Да и она меня потом уж просила: «Коля, когда меня не станет, ты не плачь, держи себя в руках, долго обо мне не горюй, не пугай Дашу, ей ведь еще жить и жить. А мне там легче будет…»
В общем, похоронил мою любимую, в тридцать два года один в пустых стенах остался, на руках девочка-глупышка. Не скрою, пробовал горе водкой заливать, но спасибо ребятам с работы — вовремя меня в оборот взяли. На работу вернулся, стал Дашку растить, на ноги ставить. Находились женщины, подбивали ко мне клинья, но никого нам с ней не надо было, я все проблемы свои с Татьяной решал: бывало, встану перед ее портретом и советуюсь. Помогала она мне, ей-богу, помогала…
Но годы пролетели быстро, уже и Дашка подросла, такая красавица, только вот замуж рано выскочила. Муж, ничего не скажу, хороший попался, и родители его вокруг нее вьются: «Доченька, доченька…» Чувствую, вроде она уж и не нуждается во мне, а если учесть, что квартирка у нас небольшая, двухкомнатная, то я, привыкший на кухне сам управляться, понял однажды, что только под ногами путаюсь.
Вот думал я, думал и принял решение уехать в деревню, в пустующий родительский дом. Пенсию, правда, по выслуге, я уже заработал, решил, что мне хватит. Собрал кой-какие вещички в рюкзак и, сказав, что еду на лето, уехал насовсем.
Здесь отцовскую пасеку восстановил, деньжонки появились, зажил кум королю, брат министру. Одно гнело — опустела деревня, зимой волки под окошком воют, боялся, что разговаривать разучусь. Но человек ко всему привыкает, и я привык, две зимы один перезимовал, а на третью, еще по осени, послал мне Господь в помощь новую спутницу жизни…
Я, знавшая его однолюбом, удивленно вскинула брови:
— Да ты что? Неужели решился?
— Да вот решился, так уж звезды, видно, сошлись. В лесу я был, дрова на зиму заготавливал, так, сухостой. И вдруг слышу: аукает кто-то. Думал, послышалось, подмораживало уже, какие грибники в такую пору могут быть? Пошел на крик, вижу: молодая женщина ли, девица ли с корзинкой по лесу ходит и подмороженные грузди ломает. А у самой целые глаза слез — заблудилась, замерзла, отчаялась совсем.
Привел я ее к себе в деревню, в шубейку завернул, обогрел, чаем с медом напоил, нехитрую ее историю выслушал. Узнал, что одинокая она, из южных краев к нам по объявлению приехала, тогда горы золотые обещали. Только ведь давно известно, что девушку манят, без шапочки стоят, а выманят и здравствовать не хотят. Так и с ней вышло… Устроилась она на работу в колхоз дояркой. Да какие сейчас в колхозе зарплаты — разруха кругом. Без своего хозяйства не прокормишься. Вот и стала она за местными бабульками ухаживать, тут работы непочатый край — дети по городам разъехались, а старики одни в деревнях кукуют, рады любые деньги заплатить, чтобы хоть кто-нибудь в бане помыл да вокруг дома траву окосил.
ДВА ОДИНОЧЕСТВА
Взглянув на мою реакцию и не увидев в моих глазах и доли осуждения, он продолжил:
— Слушал я ее, слушал и все больше убеждался, что она вторая половинка моего одиночества, уж больно на Таню мою покойную похожа оказалась — и голосом, и статью, и взглядом на жизнь. Я как-то выпал из реальности и даже не задумался о том, что сам-то, считай, старик, что она немного Дашки моей постарше. Затосковал, да и все. Она ушла, а я места себе не нахожу. Стал с Татьяной, как обычно, советоваться, поговорил с ней, покаялся в том, как плохо мне одному. Поцеловал портрет, поставил на комод и пошел из комнаты. А когда стал дверь закрывать, услышал звон, оглянулся, а портрет Тани на полу лежит вниз лицом и стекло — вдребезги.
Так я и понял, что отпустила она меня. Собрал я осколки, положил фотографию в комод, а сам на мотоцикл — и в деревню. Всю дорогу переживал о том, как мне свои чувства объяснить, ведь, считай, предложение делать ехал. Да только решилось все без лишних церемоний: Галина сама все поняла, собрала свои вещички в сумку и поехала со мной в новую жизнь.
Дом она за неделю прибрала, чего греха таить, истосковался он по женской руке, какие-то материнские занавесочки да салфеточки понавешала, стал он на дом моего детства похож, этим она мне еще больше угодила. Первую-то зиму она еще к своим бабулькам бегала, не могла с ними расстаться, а как перезимовали, весной огород посадили, цветы у дома, стали Дашку с семьей в гости принимать, не до бабулек стало, своя жизнь путем пошла. Я забыл и про года, поверишь ли, сам почувствовал, как силы дремавшие, нерастраченные вернулись. А по осени это и случилось: объявила мне Галина, что скоро, значит, отцом я стану. Думаешь, легко я это известие перенес? Сомневался, да еще как, ночи не спал. Гале ничего не говорил, а сам мучился, что не успею малыша поднять, будет, как Дашка, сиротой расти. До того досомневался, что однажды моя Галина собрала вещички и, пока я был в лесу, опять к бабкам в деревню ушла.
Обратно-то уж я ее чуть не всю дорогу на руках нес. На коленях прощения просил. Пылинки сдувал, тяжелее ковшика поднять ничего не позволял. А она только смеялась, ей-то что, молодая баба, здоровая. Родила — не охнула. Мать из нее хорошая получилась, квохчет над пацаном, грудью кормит —
молока хоть залейся… Только оставлять их одних боюсь — мало ли теперь по деревням дураков всяких шастает, не обидели бы. Вот сижу, переживаю, вдруг на автобус не успею, как там она одна-то переночует. А ты приезжай к нам, скоро крестить сына понесем, крестной матерью будешь. Приедешь?
Пришлось пообещать, грешно было опять на сорок лет исчезнуть.
