Мне принесли фотографию деда Александра Максимовича времен Первой мировой войны. Я не застала деда в живых. Он, имея бронь, в Великую Отечественную ушел из Рыбинска добровольцем на фронт. Погиб в 1945 году в Югославии. Мне кажется, я хорошо представляю, каким он был.

Не помню, как в нашей домашней библиотеке — жили мы тогда в селе Архангельском — появились «Записки охотника» Ивана Сергеевича Тургенева, отпечатанные на дешевой желтой бумаге, в зеленой незатейливой обложке. Впрочем, после войны так печатали почти все книги. Роскошных изданий не припомню, а может, они и были, да только не доходили до нашей сельской глуши. В начальной школе я перечитала все немногие книги, что были у нас дома. И Максима Горького, и Аркадия Гайдара, оба тома альбомного формата, изданные в год моего рождения — 1948-й. Тургенева из них выделяла, хотя некоторые его рассказы казались чересчур печальными, и я их просто перелистывала. К примеру, «Живые мощи». Пугали страдания героини, проступавшие сквозь поэтически тонкую ткань повествования. А вот рассказ «Хорь и Калиныч» я читала и перечитывала. Особенно я полюбила Калиныча, позднее поняла почему.

Мой дед Александр Максимович складом души очень походил на этого тургеневского героя. Родители часто вспоминали его. Казалось, был человек тут, рядом, отлучился ненадолго, сейчас придет. Дед любил лес. Да это и понятно: вырос и жил в некоузской лесной деревне Евлановской, со всех сторон окруженной глухой южной тайгой. Чего стоит только одно название ближнего леса — Пугино! Но волков бояться — в лес не ходить. К лесным забавам и первенца своего приучал. Детей у Кусковых было четверо, папа мой — старший. Идут, бывало, отец и сын по лесу, остановится Александр Максимович возле какого-нибудь осинника, скажет: «Леня, сбегай-ка вон в тот осинник, посмотри боровиков».

Хорошо это себе представляю, потому что в детстве ходила с родителями в лес за грибами. И уже папа останавливается возле каких-нибудь невзрачных зарослей у болотца, посылает поискать грибов. Продерешься сквозь мелкий осинник, а там — молодые буроголовые подосиновики из-под земли прут. Присядешь над первым — в нос ударит запах земли, прелых листьев, но все перебивает крепкий грибной дух. Начнешь в азарте подрезать хрусткую, чернеющую на срезе ножку, оглянешься: как там папа? Да не увидишь, деревья мешают, но все равно, я знаю, он улыбается, радуясь моей первозданной радости. Так же улыбался, наверное, и Александр Максимович на первые грибные утехи своего первенца. А потом, чуть тот подрос, посылал сына с ружьишком за околицей искать по первой пороше заячьи следы. У лесных жителей — лесные забавы.

Впрочем, это только эпизоды. Досталось в прошлый немилосердный век и Хорям, и Калинычам. В нынешний — добавили. И от Евлановской, дружной, работящей деревни, где, как на подбор, жили высокие, крепкие люди, не осталось почти ничего. Когда-то торные дороги до Ожогина и Введенья превратились в едва видимые глазу тропочки. А кому ходить здесь? Охотники за антиквариатом давно свою добычу унесли. Дом Александра Максимовича и Анны Ивановны новые хозяева еще в шестидесятые годы прошлого века разобрали и перевезли на новое место. Холм, где он стоял, зарос бурьяном, и лишь могучий дуб, посаженный  дедом, помнит прежнее.

В раннем детстве, бывая здесь, я удивлялась, что дом такой огромный. На большую семью строили. Но тогда уже жила здесь одна-одинешенька маленькая и неторопливая баба Рая, папина тетка по матери. Ей этот дом-великан был совсем не по росту. Но все тут напоминало былую яркую кипучую жизнь. Казалось, здесь еще звучали энергичные голоса прежних владельцев. И она не уезжала, держала свое маленькое хозяйство: козу, кур, небольшой огород. Замуж она не выходила, детей своих не было, вот и привязалась всем сердцем к внучатым племянникам. Она меня помогала растить, она же и научила первым молитвам.

До чего хрупко равновесие в этой жизни. Думаю, к этой мысли мой дед пришел не тогда, когда воевал на Первой мировой. Молод был, верил, что уцелеет. Мечтал вернуться в Евлановскую, к вольной жизни. Впрочем, когда все сбылось, как мечтал: женился, дом построил, хозяйствовал на своей земле, он мало вспоминал о пережитом. К чему тяжелое прошлое ворошить, когда миновало оно безвозвратно и следов не оставило? Только по фотографии и можно судить, что пришлось хлебнуть шилом патоки: глаза смотрят печально, а губы поджаты скорбной скобочкой. Не таким запомнили его дети, один за другим родившиеся в двадцатые годы, до колхозов.

Земля и воля. Долгожданные для крестьян слова. Мой молодой дед, семейный уже, на паях с двумя соседями покупает оборудование для колбасного цеха. Устанавливают на краю деревни, у леса, в свободном амбаре. Из родительских рассказов сохранилась в памяти такая картинка: забегает к отцу длинноногий кудрявый первенец, останавливается в проеме двери, жадно всматриваясь в полумрак, из глубины смеются глаза отца: «Держи!» —  деловито покрикивает он. И прямо на шею парнишке падает, как ожерелье,  душистый, подкопченный круг колбасы: «Неси домой».

Дед был работящий, но не умел, верно, торговаться, твердые цены назначать. Прогорело товарищество. Как бы сейчас сказали, оказалось экономически невыгодным. Это в стране, где после гражданской войны, разрухи продукты, можно сказать, были бесценны. Могу это объяснить так: не торгашом был мой дед. Одним словом,  Калиныч. При этом до колхозов семья жила не бедно — подспорьем была  большая пасека. Молодой хозяин торговал на рынке в Рыбинске медом, домой возвращался с выручкой и огромным чемоданом сластей — пряников, баранок, конфет. Жена Анна Ивановна старалась все это добро в холодок прибрать, чтобы на подольше хватило. Александр Максимович коротко останавливал ее: «Подожди. Пусть ребята до отвала наедятся». Ставил чемодан на табурет, открывал пошире… Бабушка моя была командирша. Ей в доме не прекословили. Но в иных случаях она предпочитала не перечить своему сдержанному, немногословному мужу.

В начале тридцатых семью Кусковых в Евлановской раскулачили. Новые хозяева деревни припомнили и неудачный колбасный цех. Да что с того, что неудачный, разбогатеть хотели! А осиротевшую племянницу Лену, выращенную наравне с собственными детьми, сочли наемной рабочей силой. И отправили Александра Максимовича на три года в Буй лес валить. Дом отобрали, некоторое время Анна Ивановна с детьми жила у родни. Вот тогда-то и прислал ей муж посылку, о которой в семье потом много вспоминали.

Получила моя бабушка на почте в Некоузе мешочек, адрес выведен старательно химическим карандашом. И горько, что такая тяжелая жизнь наступила, одна с четырьмя детьми, всего лишили, и приятно, что муж заботится, не забывает, посылки даже из такого места шлет. Шла-шла, тяжело нести, не утерпела, тут же на лесной дороге вспорола мешочек и обомлела. Боже мой, что он прислал! Дома на зуб положить нечего, а тут какие-то коричневые мелкие орешки. От огорчения, не разобравшись, и высыпала все под куст. Горячая женщина! А он, чем сам от цинги и голода спасался, то и детям собрал — кедровые орешки. Да еще хотел, чтобы немного оставили впрок, чтобы посадить за домом кедровую рощу. И в такой жизни не оставляла его способность мечтать.

Сколько крестьян в те годы было выслано, уничтожено, отправлено на принудительные работы, в тюрьму. Не избежал этой участи чуть позже и другой мой дед — Иван Тарасович Доброхотов. Этот и вовсе почти по анекдотической причине. По всей округе тогда славилась женщина-стахановка, натрепавшая много льна. Кто-то из приезжих мужиков и поинтересовался, какая она, чем от других отличается. Иван Тарасович, недолго думая, ответил: «Да такая же, как все. Как моя жена». Донесли, кому надо, отвезли в Рыбинск в тюрьму, а бабушку Анну Дмитриевну от пяти маленьких детей отправили  с другой такой же бедолагой выполнять твердое задание по заготовке леса. Это уж она мне сама рассказывала. Сердце не на месте: как там детишки без нее? Работа тяжелая, бабье ли это дело — сосны валить с утра до вечера в холоде и снегу! Счет дням потеряли. И вот как-то утром ударил в церкви за Волгой колокол. Осенило: пасхальная служба идет. Тут же повалилась в сугроб на колени и принялась молиться, прося защиты у Господа. А слезы так и льются…

Анна Ивановна, помыкавшись, через знакомых устроилась кухаркой в Мартышкине под Ленинградом. Ловкая женщина, работящая, все умела. Тем временем племянница Лена выкупила у новой власти для обобранной родни конфискованный дом. Дубок, посаженный хозяином в год рождения первенца, окреп и подрос. Странно, что не вытоптали его, не замяли колесами. В голове не укладывалось: свой дом, сам строил — и выкупать. Но на обиде далеко не уедешь. Да и жизнь  вроде бы вошла в свое русло. После всех испытаний семья собралась под одной крышей снова в своем доме в Евлановской.

А равновесие снова оказалось хрупким. Через несколько лет началась война. Старший сын Леонид к тому времени уже служил в армии на Украине. В сентябре 1941-го во время минометного обстрела его тяжело ранило. Чудом уцелел, беспамятного, истекающего кровью, вынесла его из-под обстрела санитарка. Год пролежал в госпиталях. В это время среднего сына, Николая, тоже забирают в армию. Как и старший брат, он окончил краткосрочные курсы лейтенантов. Потом добровольцем ушел на фронт Александр Максимович. Дома сохранилась его фотография тех лет. Может, сразу после смены на заводе зашел к фотографу. Лицо усталое, омрачено тяжелой думой. Наверно, тогда мой дед совсем перестал  мечтать. Все надежды выгорели. Уговорить его остаться дома жена Анна Ивановна не могла, хотя старалась. Ведь бронь же не каждому дают — значит, на заводе нужен. Но дед как решил, так и сделает. Таким же был его старший сын, мой отец, Леонид Александрович. Помню, выйдя во взрослую жизнь, очень удивлялась, встречаясь с людьми, которым пообещать и не выполнить — обычное дело. Рассуждая об этом, всегда искренне негодовала. А папа, выслушав, коротко подводил итог: «Поступай с людьми так, как хочешь, чтобы с тобой поступали. Смотри на себя. А их поступки — это дело их совести».

Мой дядя Николай погиб в 1944 году, освобождая Румынию, дед  Александр Максимович — в 1945-м, в Югославии. В письме с фронта однополчанин написал, что прямым попаданием в него ударил артиллерийский снаряд.

Мне кажется, я хорошо представляю, какими  были мои погибшие родственники. И какой была в те годы деревня Евлановская, или Евланиха, как иной раз ласково именовали ее жители. Здесь умели не только работать, но на праздник варили пиво, пекли пироги, садились за длинные столы и пели. У всех в семье были хорошие голоса, особенно красиво пела бабушка Анна Ивановна. Обычно она запевала за столом любимую в деревне песню:

Черный ворон,

что ты вьешься

Над моею головой,

Ты добычи не добьешься.

Черный ворон, я не твой!

Теперь на месте деревни остался один дуб, посаженный когда-то моим дедом. Да сидит на нем черный ворон из этой печальной народной песни.

На снимке: А. М. Кусков, солдат царской армии.

Фото из архива автора.