Открытие мира для меня, как и для многих людей минувшего века, начиналось с народных сказок. Они, помимо всего прочего, учат видеть в обычных вроде фактах жизни и людях примесь необычного. «И не только рождение ребенка, но и решительно все на свете может быть интерпретировано как самое настоящее чудо, — убеждал известный философ А.Ф. Лосев. — Всякий переживал это странное чувство…» Такие истории можно условно назвать правдивыми сказками.
МЕДВЕДЬ НА ЛИПОВОЙ НОГЕ
Каждый раз, когда отец рассказывал про медведя на липовой ноге, для меня это было потрясением.
Пошел охотник в лес, спрятался за кусты. Передо мной серела путаница колымских карликовых березок и нелепо залегший в ней человек. Дальше — взмах серого лезвия. Топор этот, которым выскочивший охотник отрубал ногу у медведя, и меня отрубал от всего мира. Я не мог в деталях осознать совершившегося. Успевал только уточнить:
— А куда охотник ногу-то положил?
— А в сумку, — отвечал отец, — и принес домой!
Почему медведь угадал дом, в котором жил искалечивший его охотник? Ведь он вполне бы мог попасть и к нам… А может, и сейчас идет? На улице мороз и темно. Идет от Лысой сопки и поет там: «Скрипи, нога, скрипи, липовая!»
Хорошо, я не мог понять, что такое «липа» — на Колыме это дерево не растет — и представлял ее по-своему. Желтая, мягкая, чудесная нога, похожая на ту, деревянную, которая была у хромого из барака человека по кличке Колдун.
Отец расскажет сказку и забудет. Займутся с матерью каким-нибудь уютным домашним делом. А я все слушаю, не идет ли медведь. Если идет, то еще далеко, у Лысой сопки. Не боится ни кладбищ, ни «становком», как говорила мать, поставленных и заваленных заключенных в траншеях. Скрип стоит до неба. Только отец не слышит и мать. Я застываю, будто сейчас выломится из моей души, из моего мира захвативший меня этот скрип — и вздрогнет, проломится наш мир, и сотрясется дверь от нездешнего удара.
Тот мир, иной, всю жизнь идет к нам темным силуэтом, и скрип чудесной ноги, голоса, музыка и гомон его порой совсем близко. Вот почему, зацепившись за него, образы этой сказки и теперь для меня почти не изменились.
КОНЕЦ СВЕТА
В некоузской деревне Кудреватовской, где жилых всего два дома, мы с Надей после свадьбы неделю провели у ее бабушки Анны.
Однажды сидели на крыльце, а бабушка вышла и немощно, мучаясь лицом, нагнулась к Наде:
— Я ведь забыла, как тебя зовут…
— Бабушка, это же я! — громко закричала Надя.
Лицо у бабушки прояснилось, стало опять своим. Она ушла в избу.
— У нее склероз, мне страшно, — жаловалась Надя.
Потом сидели, пили чай, и бабушка задумчиво рассказывала:
— Сегодня всю ночь не спала. Идут и идут всю ночь через деревню мужики из Рыбинска. Просятся ночевать. Я говорю: «Где же я вас положу?» Столько мужиков…
— Да откуда же здесь, бабушка, мужики? — стала поправлять Надя.
Вечером мир посинел, нагрозился, полил страшный дождь, и во двор с рыжей глинистой дороги потек мутный ручей. Он становился все шире и шире.
— Всемирный потоп! — заохала бабушка. — Смотри, какой ручей…
Дождь утих на закате. Холодное красное солнышко осело за деревней на острые верхушки близкого сосняка.
— Поглядите, солнышко какое страшное… Как помидор! — запричитала опять бабушка. — Наверное, конец света наступает. Ой, как страшно…
Упала глухая деревенская тьма. Мы вышли зачем-то из избы, а бабушка включила во всех комнатах свет. Призрачное электричество во дворе обвело круг перед окнами, бабушка стояла в окне вся в черном, как будто другая — маленькая, домашняя ночь — и, прислонившись к стеклу, кричала:
— Надя, Надя, где же ты? Я кричу, мне показалось, что ты пропала в темноте. Ушла и пропала.
Попыталась выйти, но, махнув рукой, вернулась. Надя ее успокаивала. Я стоял у зыбкого круга во дворе, смотрел. Бабушка была в призрачном объеме электричества, как сон — уже где-то не здесь, а в том запредельном мире, откуда виден и всемирный потоп, и конец света, и русские мужики, идущие на Страшный суд. И казалось, что молодое имя внучки бьется у ее уст по эту, в нашем мире, сторону стекла — как черный большой мотылек, льнущий к огню.
БРАТСКАЯ МОГИЛА
На улице, где жила мать, умер старичок Стороженко. Тогда все в Мышкине копали картошку. Стороженко накопал тридцать мешков и все перевозил на велосипеде. Старухи говорят, что от этого с ним и случилось: вдруг из носа и изо рта хлынула кровь. Врачи признали воспаление мозговой оболочки.
Мать узнала, что Стороженко умер, и ночью ей приснился сон, будто бы он пришел к ней и принес пять пирогов. И они пошли. Идут по сосновому лесу, и там желтый песок и будто могилы. И вдруг видят небольшой сруб с крышкой, как у мусорных ящиков.
— Это что? — спрашивает мать.
— Это братская могила. Хочешь, я тебе покажу? — говорит Стороженко.
— Покажи, посмотрим, как братья лежат…
Он открыл крышку, мать видит: по сторонам две головы и одна, третья — в середине. Две лежат так, а третья вдруг пошевелилась…
— Давай положим им пирогов, — говорит Стороженко.
Положили два пирога.
Две головы лежат молча, а третья вдруг заговорила, а что — понять нельзя. И Стороженко сразу же закрыл крышку.
— Давай, уходим, только потише. Им ведь тоже отсюда выбраться хочется.
МЕРЯ КРУГЛИЦКАЯ
Было время в середине моей жизни, когда я так отдалился от своего начала, что жил будто на другой планете. Забывались люди, с которыми я был знаком, школьные друзья казались тенями или образами из сна. Вот-вот, думалось, я забуду их навсегда. И вдруг теперь, к концу жизни, они стали вспоминаться, приближаться заново, становясь все ярче и голосистее. И сам я теперь будто никогда не жил на иной планете, так въяве снова вернулся к ним, к начину своего века. И я, значит, такой же, как они, погребенный во времени, забытый миром, не вырвавшийся на иную планету?
Я слышу их смех, разговор будто заново, и в таком поглощении ими моей памяти, моей души меня занимает и другое странное историческое видение. Мне грезится, что идут в душевной глуби, пробудившись в звездных безднах памяти — от родных заволжских деревень, от Могилиц, Круглиц, — идут круглые маленькие люди с серо-синими, как бы каменными глазами — меря в вышитых коньками-горбунками древних рубахах, в лапоточках-верхничках. Это обувь на холодную ногу, в такой погребали. Да и само название села Круглицы значит — могильный, округленный по краям, курган. И вот думаю: что это? Русь вернулась по кругу к своему начину? Все уже ее святые, князья и цари, все ее безымянные бужане, вятичи, кривичи и другие славяне от городов Боголюбова, Клещина и Переславля, Ростова и Владимира ушли вперед, встали перед вечным судом. А теперь восстают и уходят самые первоначальные, детские — как сновидения, казавшиеся забытыми, образы.
ПРАВДА И КРИВДА
Еще в детстве, только не осознавая этого, я понял, каков мир. Это как бы одна деревня. И там я — Правда — жил с братом Кривдой. Кривда стал мне завидовать. Однажды завел меня обманом в лес, выколол глаза и бросил на съедение зверям. Я на ощупь залез на большое дерево. Чувствую: закрапал дождь. Я заплакал. Страшна телесная ночь слепца. Страшно само по себе то, что я не могу видеть еще более страшную ночь — земную, из которой собираются под дерево дикие звери.
Боль и страх, из которых нет исхода, кроме смерти, — вот что такое мир.
Эта ночь, ужас залегли в душе, в той ее комнате, где нет окон, а двери ее я стараюсь не открывать. Пусть меня уверяют, что было и хорошее. И дикие звери не растерзали, а, наоборот, открыли секрет спасения. Помнишь то утро, когда ты, умывшись водой из целебного источника, заново увидел свет? Солнце стало гуще, теплее, деревья и трава — еще нежнее. Все роптало на Кривду, жалело тебя, но помочь тебе ничем не могло. Деревья в своем растительном оцепенении точно спали с открытыми глазами, и твое горе казалось им страшным сном. Этот их общий сон растянулся от сосны к сосне по теплой песчаной дороге: каждая смотрела, как я вплывал в ее пространство. И сон одной сосны бережно передавал меня сну другой. И вот дорога кончилась. Я был передан полю. А за полем — город.
Я иду по узкой улице. Внизу, между домами, уже темно. Вверху — неживой, точно электрический, закат. По одной стороне улицы стекла верхних этажей горят, как кровь, по другой — темны. В них зажигается свет. И в просторном окне большого красивого дома вырисовывается сквозь занавеску тонкая женская фигура. Красавица, стоявшая перед зеркалом, сняла с плеч голову, поставила на стол и принялась причесывать на ней волосы. Я замер среди жмущихся к булыжнику теней, вокруг — никого… Голова уже на месте. Занавеска в окне отдернулась, красавица гневно глядит на меня. Завтра она умрет, а меня арестуют и заставят три ночи читать по ней Псалтырь. Мне будет еще страшнее, чем в лесу, но я вырву ее из-под власти нечистой силы, она оживет и станет моей женой… Свет, счастливая даль новой жизни…
Но в душе моей навсегда останется рядом с комнатой, где заперта ночь кровавого ослепления, еще одна запретная дверь: за ней тот падающий на меня закат и страшная фигура в оконном проеме. Разве я победил до конца? Просто одна сказка передала меня другой сказке. Но и в этой разве не может повториться положение, когда от безысходности снова окаменеешь душой? Да и само существование души сочтешь бессмысленным…
В первой моей сказке, когда я ее услышал, мне даны были сразу образы всей жизни и всего мира. Век бы мой мог давно уже закончиться еще в пять, в четырнадцать лет, но я бы и тогда ничего из уразумения мира не потерял. А я все чудом живу. «Самым настоящим чудом», — как сказал философ Лосев. Сколько жизней еще даст мне Бог на земле? И в конце каждой кто-то поджидает меня и подсказывает, что все кончится добром.
На снимке: рисунок на сказочную тему из рукописной книги ХХ века.
Фото автора.
