Николая Андреевича Коханова люди старших поколений хорошо помнят в Мышкине, хотя он не дожил до сегодняшних дней. Автору этого очерка он запомнился своим взволнованным рассказом о незабываемом дне —
22 июня 1941 года.
ПОМНЮ, как Коханов разложил на столе старые фотографии. С них смотрело молодое, свежее лицо крестьянского парня в солдатской пилотке. Потом пилотка менялась на танкистский шлем. И был еще снимок: шинель нараспашку, в госпитале. Как я ни старался, не мог уловить на этом лице хотя бы тени тревоги или опасности, всего того, что мы привыкли связывать с военным лихолетьем. Взгляд из того далекого прошлого — прямой, бодрый, жизнерадостный.
— Я не верил в смерть, никогда не думал, что меня могут убить, — говорил Николай Андреевич. — А теперь, вспоминая фронт, удивляюсь: каким чудом только уцелел, такой ад пришлось пройти! Иногда приходится слышать, что, мол, в войну всем было тяжело, и в тылу приходилось трудно. Это правда, всем было тяжело. Но все-таки с фронтом — несравнимо…
Он медлил, подыскивая нужные слова. И, видимо, так и не найдя их, махнул рукой:
— В тылу хоть дождик пойдет, так ты возьмешь и встанешь под крышу. А на фронте и это уже недоступная привилегия. Как-то наша танковая часть три месяца простояла в лесу. А морозы были под сорок и больше. Три месяца я даже шапку с головы не снимал… Как ночь — бегаешь в лесу по тропкам, греешься.
Рассказ Коханова был скуп, за каждым словом — деталь или факт фронтовых будней. То вдруг ярко вспыхнет, будто озаренная выстрелом во тьме, батальная картина, и в голосе рассказчика послышится говорок погибших однополчан. А то снова застелется прошлое дымом. Как застилалась дымом прорезь в броне танка, у которой сидел он, стрелок-радист, сжимая «сошки» пулемета. В морозы как схватишься сгоряча за эти сошки, так кожа на них и остается лоскутьями…
Я решил, хотя и скупо, но записать почти все, что рассказал мне тогда Коханов, чтобы сохранить для будущего его живое слово, факт, колорит фронтового времени. Неповторимую человеческую судьбу.
Он родился в деревне Шамино. До армии работал в Мышкине председателем комитета физкультуры. Довоенная молодость для него — самая безмятежная, счастливая пора. Кажется, было это совсем недавно, как они сенокосили, играли в лапту, в городки, с нетерпением ожидали призыва в Красную армию. В сороковом призывали молодежь 1920-го и 1921-го годов рождения, тех, кто родился в первую половину. Коханов родился во второй половине 21-го, но подал заявление с просьбой призвать его досрочно. И ушел бы, да за день до призыва остановил его военком: «Ты, Коханов, завтра не приходи, пойдешь в свое время».
В марте 1941-го они, тринадцать человек с узелками, тронулись пешком к станции Волга. У деревни Папоротной, заметив, что опаздывают к поезду, побежали бегом. В канун отправки заезжий лектор в мышкинском доме культуры прочитал лекцию о международном положении. Говорил, что отношения наши с Германией хорошие, как никогда. В ближайшие годы войны с ней быть не может…
А в армии с первых же дней службы все говорило об ином. Да и попал-то как раз Николай Андреевич на самую границу, в город Владимир-Волынский. До начала войны оставались две недели, когда им был отдан приказ придвинуться ближе к границе и стоять в лесу лагерем. Танки были замаскированы, снаряды уложены. И все же день начала войны оказался для 82-го танкового полка, в составе которого служил Коханов, неожиданным.
22 июня у них должны были быть стрельбы, их танковый экипаж попал в оцепление. Накануне им привезли обувь, одежду, собирались экипировать. А на той стороне границы уже тряслась земля от «гусениц», ревели двигатели бомбардировщиков…
Ночью раздались одиночные пушечные выстрелы, но тревогу так и не подняли. Лишь потом, когда уже налетела авиация, раздалась команда: «По машинам!» А стрелкам-радистам было приказано оставаться со старшиной: «Пока я бежал до леса, это метров 150, успел насчитать в небе 29 самолетов. Они все летели бомбить город, нам посчастливилось», — вспоминал Коханов. Дальше события разворачивались так. Едет техник-лейтенант. Везет снаряды. Подбежали к нему солдаты, спрашивают: «Там чья артиллерия работает? Это наши уже к Варшаве подходят?» Лейтенант сначала не понял, а потом изматерился и говорит: «К какой Варшаве? Пока я к вам ехал — меня немецкие автоматчики обстреляли. Едва уцелел»…
В предвоенную пору мнение о том, что если война и будет, то бить врага будем на чужой территории, было распространенным. Так думали и деревенские, еще не обстрелянные ребята. Но с каждым днем 1941 год вносил в жизнь свои поправки. Они и стрелять-то были как следует не обучены. Отмерянные им два месяца занимались в основном строевой подготовкой. Хорошо, что в Мышкине Николай Андреевич получил кое-какие военные знания в Осоавиахиме. Они в первое время войны очень пригодились. Красноармейцы отступали пешие, у них не было ни винтовок, ни противогазов. Батальон их в первый же день потерял боеспособность. Город Владимир-Волынский был взят в тот же день немцами. Даже за небольшими группами солдат, человек в двадцать, выходивших из окружения, гонялись «мессершмиты».
В первых числах июля им выдали винтовки.
— По два, по три раза в день ходили в атаку. От взвода у нас осталось тринадцать человек… Пока мы ходим — «он» нас отобьет, — рассказывал Коханов.
И это слово «он», в которое вкладывал ветеран особый, фронтовой смысл, передавало многое. Ближе становился и жаркий запах горелой земли, и свист пуль, и то, как кто-то, получив смертельную рану, выкрикнул за спиной: «Мама!»
Из тех тринадцати, призванных в марте сорок первого, домой в Мышкин возвратилось лишь пятеро или шестеро…
— Бежит посыльный, — продолжает свои воспоминания Николай Андреевич, — говорит: «Сегодня пойдут танки. Ни шагу назад!» А у нас винтовки да гранаты. Хорошо, думаем, будем встречать с винтовками…
Отчетливо запомнился ему тот роковой летний день. Особенно последние минуты перед ранением. Они отступали в лес. Коханов поотстал и бежал, взяв ориентир на тоненькую сосенку. Добегу, буду жив, думал он. До нее оставалось уже десять-пятнадцать шагов, и вдруг деревце размозжило разрывом.
— Есть все-таки счастливые случайности на свете, — говорил Николай Андреевич. — Меня даже не оцарапало. Только секануло по лицу взметенной землей. И дальше бегу… Ну, думаю, «он» два снаряда положил слева, теперь третий должен лечь справа. «Он» обычно по три ложил, веером… Чу, летит! Бросился я на землю… Ранило.
С того памятного дня — второго июля 1941 года — Николай Андреевич Коханов более полувека носил в своем теле осколок снаряда величиной чуть побольше полтинника. До самой кончины не давал ему покоя этот металлический кусочек войны.
На снимке: Николай Андреевич Коханов, 1988 г.
Фото из архива автора.
