В сказке «Люди в черном-3», на которую я повел детей в кино, у главного негодяя забавное прозвище — Борис Животное. Злодею это кажется унизительным, и он всякий раз огрызается «Просто Борис!». В чем-то он прав: мы приписываем лишь свои худшие побуждения животному началу, но этологи накапливают данные о том, что сострадание, щедрость и взаимопомощь — обычное дело у приматов. Максима «Если бога нет, то все позволено» с детства вызывала во мне внутренний протест.
В сказке «Люди в черном-3», на которую я повел детей в кино, у главного негодяя забавное прозвище — Борис Животное. Злодею это кажется унизительным, и он всякий раз огрызается «Просто Борис!». В чем-то он прав: мы приписываем лишь свои худшие побуждения животному началу, но этологи накапливают данные о том, что сострадание, щедрость и взаимопомощь — обычное дело у приматов.
Максима «Если бога нет, то все позволено» с детства вызывала во мне внутренний протест. Я рос в атеистической среде, но никто вокруг не спешил погрязнуть в пороках, а вот люди, считавшие, что главной преградой от злодеяний является страх кары небесной, внушали подозрение. Мало ли что позволено или не позволено, — много важнее, что подсказывает мне собственная нравственная интуиция. Но откуда берется эта обитающая где-то в области сердца способность различать добро и зло, «нравственный закон внутри нас», которому не переставал удивляться Кант?
Ответ казался очевидным — конечно же, его сформировала культура, светская или религиозная, противостоящая нашему звериному началу, словно волшебный эликсир, превращающий двуногую обезьяну без шерсти в Человека. Для европейской культурной традиции наша душа — арена вечной борьбы между телом и духом, природой и воспитанием, низменными инстинктами и волей, животными страстями и разумом. Нравственные идеалы и «животные» побуждения, такие как агрессия или сексуальность — словно ангел и демон, два архетипических советчика, сидящих на плечах Гомера Симпсона и других мультгероев нашего времени.
Недоверие к «звериной натуре» разделяли и ученые, ведь в мире живой природы бал правит «эгоистичный ген», жестокая борьба за существование, в которой выживают самые сильные и бесцеремонные. После пары весьма неприятных столкновений с мартышками в Индии я и сам считал обезьян воплощением всех мыслимых пороков. Пока не познакомился с исследованиями знаменитого приматолога Франса де Вааля.
Изучая обезьяньи сообщества, он видел, как шимпанзе ценят доброе отношение друг к другу, как мирятся после ссоры — после драки протягивают друг другу руки, обнимаются, целуются. «Я наблюдаю альтруистические поступки животных каждый день, — пишет де Ваал, — например, старая самка Пиона проводит свои дни на улице, вместе с другими шимпанзе нашего центра. Когда у нее возникают проблемы с ходьбой и лазанием из-за приступов артрита, ей на помощь приходят другие самки. Ее поднимают и помогают передвигаться, поддерживая за руки и подталкивая сзади. Однажды Пиона направилась к воде, которая находилась далеко от нее. Молодые самочки начали суетливо бегать к воде. Они набирали воду в рот и возвращались, струей выплескивая ее Пионе в рот».
Шимпанзе не только ухаживают за стариками, но и делятся едой друг с другом, причем не из страха — самыми щедрыми оказываются доминантные обезьяны. Вот шимпанзе дают возможность выбрать между синим и красным жетонами. Выберет красный — угощение получит только она, выберет синий, такое же принесут и обезьяне в соседней клетке. Обезьяны быстро учатся делать альтруистический выбор, наказывая своих собратьев лишь если те пытаются угрожать. Приматы запоминают тех, кто оказал им услугу и стараются отплатить тем же. Они способны к сочувствию и утешают горюющих товарищей.
Обезьяны чувствуют несправедливость — капуцин рад огурцу, который ему дают в награду за выполнение задания, но видя, как сосед за то же задание получает виноград, он начинает бросаться огурцом в экспериментатора и всячески выражать возмущение. Почему-то чувство справедливости у обезьян больше всего задевает философов, говорит де Ваал. «Обезьяна не может испытывать чувство справедливости, ведь оно было изобретено во время французской революции!» — возмущался один из его оппонентов. Другой посвятил целую главу тому, что о справедливости можно говорить только если бы обезьяна отказалось от винограда, видя как другой дали жалкий огурец. Когда эксперимент повторили на шимпанзе, нашлись поступившие именно так.
Эти примеры служат не воспеванию обезьяньих достоинств (у них предостаточно жестокости, особенно по отношению к чужим), а иллюстрации непопулярного тезиса о том, что нравственное чувство имеет инстинктивную природу. Неожиданно приматологи переоткрыли вещь, давно известную психологам гуманистической школы — человек по природе своей существо достаточно альтруистичное и миролюбивое, склонное к сочувствию и взаимопомощи, — если его, конечно, не доводить. Быть хорошим — вполне естественно, для этого вовсе не нужны неустанные усилия церкви, школы и прочих воспитателей — достаточно не мучить человека, не унижать, не пугать, быть с ним справедливым, не загонять в угол. Вот только этого мы со своим воспитанием как раз и не умеем.
Де Ваал приводит поразительную статистику: во время Второй мировой войны 80 процентов американских солдат палили в воздух, чтобы ненароком не попасть в немца. Во Вьетнаме им требовалось в среднем 5000 пуль, чтобы убить одного противника. Большую часть времени солдаты всех армий мира стреляли в воздух или намеренно промахивались. Такой взгляд на человека заставляет усомниться и в известном тезисе экономистов о том, что в основе развития экономики лежит конкурентная борьба индивидов. Атмосфера конкуренции, царящая в корпорациях, не соответствует нашим естественным устремлениям и приносит больше проблем, чем пользы — даже в обезьяньей стае господствует не право сильного, а «социальная экономика», в которой сильные делятся со слабыми.
