НИЗКОЕ небо с серыми тяжелыми тучами начиналось, казалось, прямо за окном, где безвольно болталась на ветру ветка подросшей за лето березы и будила каждый раз, когда Ольга Михайловна задремывала в ожидании ясного утра. Наконец она проснулась совсем. В ее маленькой квартире было по-прежнему сумрачно и тихо, не стучали за стенкой соседи, молчала лестница, и только эта назойливая ветка что-то пыталась объяснить ей.

НИЗКОЕ небо с серыми тяжелыми тучами начиналось, казалось, прямо за окном, где безвольно болталась на ветру ветка подросшей за лето березы и будила каждый раз, когда Ольга Михайловна задремывала в ожидании ясного утра. Наконец она проснулась совсем. В ее маленькой квартире было по-прежнему сумрачно и тихо, не стучали за стенкой соседи, молчала лестница, и только эта назойливая ветка что-то пыталась объяснить ей. Что?

Ольга Михайловна всунула руки в рукава нелепо яркого, с красными цветами фланелевого халата. Раньше, когда она работала в швейном цехе, из такого материала шили только детские платья. И сразу увидела как раз напротив окна небольшого скворушку. Он сидел у самого ствола дерева на толстой темно-вишневой ветке. Ольга Михайловна заволновалась, даже дурой старой себя обозвала, чего никогда не делала. Ну как же она о нем забыла?

Впервые она приметила его с подбитым, волочащимся по земле крылом в конце лета, когда выходила гулять за дом к березам, где уже пахло по-осеннему — пылью и высохшей травой. Остро пожалела, как жалеют маленьких детей: птичья родня скоро поднимется в небо и улетит в теплые заморские края, а этот неудачник останется здесь. Будет зимовать в холоде и голоде. А может, и до зимы не дотянет, сцапает кошка. Тогда она покормила его, раскрошив горбушку хлеба. Как же могла забыть такого горюна?

Скворушка научился расправлять крыло и вспархивать на деревья. Уцелел. Но чем кормиться, что найдет он на голой промерзшей земле? Может, соседка Тоня подбрасывает ему со своего стола? Она жалостливая. Ольга Михайловна, сгребавшая из сковородки остатки макарон для крылатого страдальца, задумалась. Где, кстати, Тоня? И сегодня утром не пришла, и вчера ее не было. Да и всю неделю, кажется, она ее не видела. А может, больше? Все хотела спросить о ней дочку Нину. И забывала. Хорошая у нее Нина, умная, ученая, как отец. Приходит каждый вечер, помоет в квартире, почистит, еды принесет какой-нибудь вкусненькой. Одна беда, разговаривает мало. Не улыбнется, не пошутит. И торопится, ух как торопится. Ольга Михайловна заметила, что стала робеть при дочке, теряться. Как в детстве терялась перед учительницей в школе.

С Тоней дело другое. Они на кухне и чаю попьют, и посмеются, и Павла Ивановича вспомнят, вечная ему память! Тоня Павла Ивановича сильно уважала. Не пил, не курил, зря не ругался, а если, бывало, и скажет какое едкое слово, так живой человек и у него предел терпению бывает. Ольга Михайловна неторопливая, медлительная, а Павел Иванович и в старости был не мужчина — огонь. Уж и с палочкой после инсульта, а все не хотел тихо ходить. Бывало, соберутся супруги в огород, Павел Иванович устанет ждать, пока Ольга Михайловна больными полными ногами со ступенек крыльца переступает-переваливается, убежит вперед по тропке. Муж впереди резвой иноходью торопится, а жена едва за ним успевает запыхавшись.

В молодости Ольга Михайловна сильно обижалась на эту нехорошую привычку: что люди подумают, мужу с родной женой неприятно рядом идти? Потом привыкла. Пашу все хвалили. Работа у него видная была, начальник заготконторы. Вот и Тоня, пока жив был, и в глаза, и за глаза похвалит Павла Ивановича. Да и как не хвалить, она со своим мужем жизнь прожила — не улыбнулась. Как рассказывала, все углы в квартире боками пересчитала, бил ее благоверный. И отметину на всю жизнь оставил, задев сапожной лапкой. С тех пор у Тони шум в ушах и головные боли.

Ольга Михайловна, соскребая со сковороды последние присохшие макаронины, замешкалась на минуту. Что дальше-то? Память стала, как тетрадный листок, исписанный шариковой ручкой: тот положи на солнце — и строчки начинают бледнеть, потом и совсем исчезают. С ней случается похожее — подумала и тут же забыла. Вот и сейчас мерекай, куда макароны собрала? Не выбрасывать же. Только когда снова глянула в окно, вспомнила — скворцу еду припасла! Вон он, родимый, сидит — дожидается. И чтобы не забыть, куда идет, взяла ручку и на старом конверте написала крупными дрожащими буквами: «Скворушка хочет есть». Теперь быстрей пальто на плечи, ноги в боты суконные, крепкие, еще с Пашей покупали — и на улицу. Что еще? Да, дверь не забыть запереть на ключ.

Ноги в коленках слегка подрагивают, когда переступаешь со ступеньки на ступеньку. Давно не выходила из квартиры. Навстречу женщина по лестнице поднимается, вроде бы и знакомая, у почтовых ящиков остановилась, донцем металлическим щелкнула, достала газету. Ольга Михайловна подошла к своему, посмотрела: пусто. Сказала, обращаясь к соседке, голос прозвучал жалобно, сама удивилась: «А у меня газетки почему-то нет!» Женщина заулыбалась: «У вас, Ольга Михайловна, почта по субботам бывает». Вот тут только незнакомое лицо приобрело знакомые черты. Господи, это же Тонина соседка с первого этажа, Ирина Петровна.

Как сразу-то не узнала? «А сегодня какой день?» — насмелилась спросить ее. Ирина Петровна молодая, подтянутая, в шляпке, с ярким шарфом переброшенным через плечо, как-то очень пристально посмотрела на приземистую старушку: из-под серого пальто полы красного халата видны, глаза блестят нездорово. «Среда сегодня, Ольга Михайловна». Старушка помолчала, прикинула что-то в голове: «Пора бы уже и пенсию приносить, да что-то снова задерживают. Или только мне одной? А вам не приносили еще пенсию?»

Ирина Петровна еще раз внимательно посмотрела на халат, на полиэтиленовый пакетик с макаронами в руке. Болтается, бьется по ворсистым полам, того гляди маслом испачкает, а пальто добротное, еще из прежней жизни. «Нет, я не получала», — сочувственно говорит, а глаза смеются. А чего смеяться-то, невеселое дело — задержка пенсии. Потом Ирина Петровна спрашивает: «Куда это вы отправились с макаронами, Ольга Михайловна?» Ольга Михайловна разговору рада, говорит и сама удивляется, какой у нее немощный голос: «Скворец голодный сидит на березе под окнами. Где он, бедный, еды в такую пору найдет. А покормить никто не догадается. Разве Тоня?»

Ирина Петровна улыбается виновато: «Тоню в больницу забрали. С головой у нее что-то нехорошо, блудиться стала, подъезды путать, квартиры». Ирина Петровна даже почему-то глаза опустила вниз, не смотрит на собеседницу.

Ух, какой тяжеленной стала входная дверь, едва открыла. Холодный ветер ударил снежной пылью в лицо, вот уж диво, пока сидела дома, зима началась. Снег только чуть-чуть припорошил землю, а уж светлей стало и чище, и на сердце будто легче. Скворушка ждал ее на березе, нахохлился. Она пакет развязала, высыпала содержимое на землю, отошла на два шага, чтобы не мешать, и тут же забеспокоилась, некого спросить, ест ли скворец макароны. Тот не заставил себя долго ждать, спокойно, как курица с нашеста, спланировал на землю, стал клевать угощение. И спрашивать никого не надо, сам ответил. Ольга Михайловна еще бы немного постояла, да больно неуютно, холодно на сквозном ветру.

А вечером Нина за чаем сказала: «Мама, я теперь тебя запирать снаружи буду». «Это еще зачем? — Ольга Михайловна даже пирожное на блюдце положила, так удивилась. — А вдруг Тоня придет ко мне в гости». «Не придет, тебе же говорили, — Нина глядела очень строго. — С головой у нее непорядок. Да и тебе хватит одной ходить на улицу, вдруг оступишься, упадешь». «Скворушку кормить нужно», — слабо сопротивляется Ольга Михайловна натиску. Про чай она и забыла, и не хочется никакого чая, так расстроилась. «Мама, какой скворец, что ты говоришь, на улице зима!»

У Нины голос дребезжит от возмущения, а Ольга Михайловна только сейчас замечает, какая дочка уже немолодая. Полная, щеки дрябло отвисли и трясутся, когда она громко говорит. Мать очень хочет, чтобы родное чадушко не сердилось, подводит к окну, показывает на березу. «Ну, и где твой пернатый подшефный?» — Нина зло смеется. Сначала Ольге Михайловне видится темное пятно на толстой ветке, она тычет искривленным полиартритом указательным пальцем туда. Дочь как учительница объясняет, что это болона на дереве наросла, кап называется. Мать соглашается, что ошиблась, но скворушка-то был, просто он, наверное, перелетел на другое дерево. Она пытается рассказать об этом Нине и уже волнуется, и заплакать готова, но та все равно ее не понимает и не хочет понимать! Заладила: не смеши народ, да не смеши народ. И кроткая Ольга Михайловна вскипела: «Ты жестокая, как твой отец».

Нина отошла к столу, села, взяла в руку надкусанное пирожное, снова положила на блюдечко. Есть расхотелось, хоть и сладкоежка. Все на мать удивляется. И чего она сердится? Раньше покладистая была. Всех любила, всех жалела. В отце души не чаяла, во всем потрафляла, а тут, надо же, высказалась. Да кто ей поверит, разве отец жестокий был? Нина так про себя думает, а вслух ничего не говорит, ждет — может, мать пояснее выскажется. Нет, молчит, глаза опустила, губы поджала. Ждет, пока дочка ее одну оставит, уйдет.

Ночью Ольга Михайловна, разволновавшись, долго не спала, ей вспоминался муж Павел Иванович, Павлуша. Маленький, чуть повыше ее, крепенький, на всякое домашнее дело подхватистый. Все женщины, не только Тоня, ей завидовали: «Да ты как у Христа за пазухой! Надежный у тебя муж». Ольга Михайловна в ответ улыбалась не без горечи. Куда уж надежней! А вслух никому ничего не говорила. Для чего говорить? Легче не станет. И только недавно хотела с Тоней облегчить душу, припомнить двадцатилетней давности день. Сейчас забывает, куда пять минут назад кошелек положила, такая память дырявая стала. А ту историю и хотела бы забыть — не получается.

Это было самое трудное время, трудней, по его словам, чем после войны, когда заготовители даже кости на лошадке по деревням собирали. А в последний год Пашиной работы сырье из деревень — шкуры, шерсть — сами хозяева везли в заготконтору. Только куда все это сбывать? Фабрики закрывались, овчинно-меховую обанкротили. Никому ничего не нужно своего — любого дерьма из-за границы навезут. Паша даже краснел от негодования и рукой взмахивал, как отрубал топором: «Уйду сразу как пенсию дадут! Дня не останусь!» Ольга Михайловна поглаживала его по плечу, успокаивая, говорила: «Были бы силы, дело найдется, расширим огородик, заведем коз. Внучаток молоком будем поить». Муж остывал от гнева и соглашался, что пока в силе оба, хорошо бы на себя поработать.

Обедал он почти всегда дома. Ольга Михайловна к его приходу разогревала щи на плите, Паша любил горячие, чтобы рот обжигало. В тот день принималась разогревать два раза. Потом какая-то неясная тревога заставила ее одеться и идти к мужу. Раньше, если задерживался, всегда предупреждал. Денек выдался слякотный, с резким ветром, оставлявшим на лице холодные капельки мороси. Сразу же промочила суконные боты, вступив в лужу у крыльца, но переобуваться не пошла.

В заготконторе все женщины, два бухгалтера, приемщица сидели за столами, уткнувшись в бумаги. Даже перед секретаршей, немолодой уже, ярко накрашенной искусственной блондинкой лежал какой-то листок. «Павла Ивановича с обеда нет», — сообщила она сухо, оторвавшись от чтения. Ольга Михайловна заволновалась: «Его и дома нет, может, случилось что, плохо ему стало?» И тут же почувствовала, как не к месту она здесь, среди этих ухоженных женщин со своими нелепыми тревогами. Как всегда, забыла приодеться, на голове будничный клетчатый платок, руки без перчаток покраснели. Уж ее ли Паша не учил, чтобы наряжалась, когда в город выходит. Все-таки жена начальника.

Пауза затянулась, потом секретарша, глядя пристально на Ольгу Михайловну, сказала: «Зря волнуетесь. Ему сейчас не плохо, а, напротив, очень хорошо. Он в ресторан повел обедать проверяющую из Ярославля». И вослед заторопившейся и неловко стукнувшейся о дверной косяк Ольге Михайловне прокричала прокуренным низким голосом: «Им всегда в маленьком кабинетике накрывают».

Вот оно, значит, как — всегда накрывают в маленьком кабинете, подальше от людских глаз. И сколько времени продолжаются такие проверки из Ярославля: год, два, пять лет? А она-то, слепая тетеря, и не усмотрела, как на старости лет муж женишиться начал. Какой ему огородик, какие козочки!

В ресторан, единственный в городке, ноги сами привели, зашла с черного входа, юркнула незамеченной мимо кухни, зачем-то даже дыхание затаила, от этого кровь ударила и в без того румяные щеки. Потихонечку открыла дверь секретного кабинета. Так и есть: Паша, подперев подбородок ладошкой, сидит напротив белокурой моложавой дамочки и умильно смотрит, как та жеманно, не торопясь, маленькими кусочками отправляет мясо в рот. И говорит, тоже не торопясь, воркующе: «Жизнь, дорогой Павел Иванович, заново начать никогда не поздно. Да и какие ваши годы? Шестьдесят лет для разумного мужчины — время перемен».

У Ольги Михайловны даже дыхание перехватило, так забилось сердце, и руки похолодели. Несколько секунд она простояла незамеченной, потом, стараясь не обидеть, сказала тихо, первое, что на ум пришло: «А я за тобой, Паша. Ждала на обед домой. Добрые люди подсказали, где ты обедаешь». Против воли в голосе прозвучал упрек. Павел Иванович неохотно и как бы не узнавая родную жену, обернулся к двери, посмотрел строго. Да ее сейчас строгостью не проймешь. Дамочка между тем не смущалась. Кушать, правда, перестала и с любопытством то на Ольгу Михайловну, то на Павла Ивановича поглядывает. Ресничками подкрашенными моргает, бусики янтарные на высокой груди поправляет. Потом стала приподниматься со стула, поняла, верно, что мешает супругам. Паша кинул умоляющий, потерянный взгляд на нее, потом — свирепый — на жену и резко выкрикнул: «Уйди, бескультурная!»

Ольга Михайловна повернулась и вышла. Комок в горле от обиды застрял, а надо было спросить тогда: как же ты, Паша, друг дорогой, с бескультурной-то жизнь прожил? Не сказала. И дома молчала, и он ни слова не говорил, будто и не с ними все произошло. Правда, после этого случая Ольга Михайловна, став понаблюдательней, узнавала заранее, когда проверяющая нагрянет из Ярославля. Мылся и чистился в тот день Павел Иванович самым тщательным образом, как жених. И одеколон дорогой, французский был у него, похоже, куплен для таких важных событий. С женой, собираясь, почти не говорил. Думал что-то про себя, то и дело вспыхивая слабой радостной улыбкой. Эта улыбка, не к ней обращенная, больше всего и задевала… И после его смерти не могла ему простить эту улыбку. А сегодня, борясь в кровати с подступающим удушьем, поняла, что вспоминала прошедшее без привычной обиды. Истлела, прошла, растаяла, как сама жизнь. Не на кого обижаться.

Утром, подойдя к окошку, снова увидела скворушку, заволновалась, взяла с тарелки хлеб, открыла окно. От морозного воздуха стало легче дышать, но в легкой ночной сорочке вмиг замерзли руки, плечи и непокрытая голова. Она не закрыла створу, пока не искрошила всю горбушку. И потом уже из-за стекла долго наблюдала, не слетит ли скворушка, не начнет ли клевать ее угощение. Не слетал, сидел тихо, бездвижно. И она замерла, будто спала с открытыми глазами.

Так прошел последний день ее жизни.