У тетки Гусарихи с утра дела не заладились. Спозаранку пошла скотину справлять — корове сена дать, овец причередить, курам зерна посыпать, да не углядела, как пеструшка в кошачий лаз шмыгнула на улицу. А где ее поймать — на улице-то темень. Зимнее утро. Разбрежжится где-то часам к девяти.  Гусариха тихонько выругалась, да вспомнила, что церковный праздник сегодня. В святой день ругаться, хоть и на скотину, а все же грех. Перекрестилась, на всякий случай «Отче наш» пробормотала и пошла за подойником. Скоро молодежь проснется — с утра ребятишки парным молочком с ржаным хлебушком заправятся, тогда — и за работу.

Гусариха подойник марлицей обернула, чтобы не греметь и парней раньше времени не будить, тихонько пробралась к корове. В свете фонаря «летучей мыши» — пожадничала электричество на двор провести, все-таки каждая лампочка, хоть и самая маломощная, денег стоит, теперь вот пожалела о том.

Корова Манька смотрела на нее печальными глазами. Гусариха погладила ее по белой морде, красавицей назвала. Корова даже языка не высунула, как бывало, языком по мягким губам своим пошлепает, будто говорит, мол, на тебе хозяюшка молочка. Любила Гусариха свою Маньку. А что бы и не любить — корова дойная, по ведру за раз давала душистого молочка.  Как-никак ярославской породы! Да и ласковая…

А тут будто черт ее сподобил, лягнула подойник, хозяйку хвостом стеганула. Растерялась Гусариха, ну не не хочет Манька доиться, как тетка ни билась. Расстроенная пошла к соседке, парного молока у нее хоть до обеденной дойки занять да мальчишек напоить. Да и пироги пора ставить — праздник ведь! Завтра святки — ряженые придут, угостить их пирогами с капустой положено.

Соседке Ефимовне на корову Маньку пожаловалась. Та, услышав такое, руками всплеснула, перекрестилась.

– Так я и знала, — говорит, — сглазила Марьянка твою корову. Зря ее в дом пускаешь. Ведьма и есть ведьма. Глазливая, так и зыркает своими черными зырками…

–  Что ты, Ефимовна, глаза у нее никакие не черные, а серые, только большие. Да и зачем ей корову мою губить, если она ко мне за молоком ходит. У них ведь с Петькой, кроме куриц, никакой живности, а молочка охота.

– Дак из зависти, Тоня! Сама подумай — у тебя четверо парней, все красавцы справные, а у них с Петькой, что ни живут, деток и не намечается. А какой бабе детки не нужны? — вопрошала участливо Ефимовна.

Гусариха задумалась, про себя мысленно спорила с Ефимовной. Сколь живут, сколь живут… Петька привез Марьянку в деревню всего-то три года назад. Служил в армии где-то в южных краях, да и захорахорил там себе подругу.

Ну, не полюбили в деревне Марьянку. Ясное дело, пришлая, да еще красивая, тоненькая, глаза большие, распахнутые, как ворота в душу… Такую не то что из юшных краев, из-за тридевяти заморских царств привезешь и не оглянешься. Что Петька Канин и сделал. В деревне Марьянку не любили, а Петька любил. И на каждый праздник из города ей обновки привозил. И Марьянка красовалась то в новой дубленочке, ладненько сидевшей на ее хрупкой фигурке, то в сапожках высоких заграничных. Наши-то бабы все больше в валенках. А за что Марьянку любить — с бабами у колодца не судачила, нальет воды в ведерочки, скажет «здрасьте» и уйдет. Нет бы что рассказать, порасспрашивать, кто что да кто с кем, да у кого чего болит. Вот просто нальет водички в ведрышки и уйдет, сапожками похрустывая.

Валенки Марьянка тоже надевала, даже сапоги резиновые, когда в лес ходила. Как не надеть даже в жаркий день резиновые, если в наших лесах болотистых самые гадючные гадюки водились, толстые, как канатные веревки и злобные, шипучие, особенно на болотине под-за лугом. Туда никто не ходил, там, по мнению деревенских, черти водят человека. Вот пойдешь, два шага ступишь — и уже потерялся, не поймешь куда идти. Конечно, черти водят. Однажды у Лидейки Даниловой коза под-за луг забрела, да так и сгинула. Уж звала ее Лидейка, звала… Так и сгинула коза. Ясно, черти увели. Да и сама Людейка, как чумная, с болотины вернулась. Три дня пролежала, не вставая…

А Марьянка на болотину ходила каждую осень и приносила целое ведро клюквы, отборной, крупной, что те вишни. Ведьма и есть ведьма. И черти — ее родные братья.

А то, видели люди, как Марьянка из лесу траву какую-то приволокла и в огороде под яблоней сушить повесила. И грибы все знала. Некоторые грибы деревенские и не собирали вовсе. Знали и любили брать белые, боровички-подосиновички, серяки-подберезовики, маслята, конечно, а чтобы всякую дрянь — ни-ни. А Марьянка брала такие грибы, которыми деревенские бы и побрезговали. А Петька ел и нахваливал, еще и перед мужиками хвалился — жена, дескать, таких вкуснющих свинушек насолила. Мужики дивились — у нас свинушек-то и за грибы не считали. Ну какой спрос с ведьмы.

Гусариха с коровой промаялась два дня. И плакала, и уговаривала свою Маньку, по спине гладила — не дается корова. Ефимовна  посоветовала к ветеринарше Люське сходить в соседнюю деревню. Да где там! Люська всегда на выезде — то по дальним фермам, то в районе. Не пойдешь же ночью. Человеку ведь и спать когда-то надо. Она и так одна ветеринарша на пять деревень…

А святки в разгаре, по деревне ряженые гуляют, вином, пирогами, а то и чем получше угощаются, частушки распевают, иногда даже похабные. Что ж, в святки разрешается и побезобразничать на потеху людям. А чем еще в деревне тешится, телевизор на всю деревню один, у Лидейки Даниловой — годы-то шестидесятые, глухие. Телевизор и то не целый день работает. Лидейка пускала посмотреть иногда кино или фигурное катание вечером. Не надолго.

Хоть плачь, а с коровой что-то делать надо. Уж хотела мясника позвать — зарезать животину, чтобы не мучилась. Полушубок накинула, за дверь взялась, а тут — скрип-скрип. Марьянкины сапожки по морозцу проскрипели. Тося из двери, Марьянка — в дверь.

– Здравствуй, тетенька Антонина! Молочка бы мне крыночку…

Не успела Марьянка договорить, ка Гусариха со всей своей досады да горюшка на бросилась на молодуху:

–  Ах, дьяволица проклятая, она еще молока просит! Да я сейчас глаза твои бесстыжие повыколю. Сгубила мою коровушку. Чем она, голубушка, тебе помешала, ведьмища приблудная…

Марьянка оторопела сначала, наконец в толк взяла, вспомнила, что в деревне ведьмой ее считают.

–  Да что с коровой-то, тетя Тоня? Объясни же.

– А что объяснять? Сама гляди. Вон стоит, зенки пучит, вымя все вон разбухло.

Марьяка обошла кругом корову. На ноги посмотрела. Метнулась в свой дом, откуда притащила бутылку с желтой жидкостью, приказала Гусарихе:

–  Неси плоскогубцы!

Тося послушно притащила ящик с мужниным инструментом. Марьянка плоскогубцы желтой жидкостью обтерла да так ловко коровье копыто ручонками своими тощими схватила и вытащила ржавый кривой гвоздь из межкопытья. Кровь так и хлынула из ранки, А Марьянка, приговаривая ласковые слова корове, промыла копыто желтым своим снадобьем, помазала чем-то, тряпицей чистой обернула коровью ногу. Велела завтра ветеринара позвать.

– Да постой, тетя Тоня, я сама к Людмиле Карповне схожу, говорят, она приехала из района.

Через полчаса ветеринарша на лошади подъехала к Гусарихиному дому. Корову посмотрела, пеницилину ей целый шприц вколола, чтоб заразы не было, мази дала. А Марьянку похвалила.

Манька в тот же день подоилась. Гусариха на радостях отправилась к Марьянке с целым подойником молока, на, мол, пейте с Петечкой на здоровье. Марьянка засмеялась:

– Что ты, тетя Тоня! Столько нам и не надо, нам бы крыночку…

–  Тогда вот пирогов бери, они у меня сдобные.

С той поры в деревне Марьянку не то чтобы полюбили, а зауважали точно. Даже Лидейка Данилова приходила к ней, приглашала телевизор смотреть. А на днях пришла и робко так попросила:

– Может, ты, Марьяна, козу мою найдешь…

–  Тетя Лида, коза твоя летом пропала, она, наверное, в болоте утопла или волк задрал.

–  И то верно, — вздохнула Лидейка. — Заведу по весне новую.

Вот такое чудо случилось у нас в деревне. Долго еще бабы всем рассказывали, как ведьма Марьянка корову Маньку вылечила.

Алла ХАЧАТУРЯН.