ВСЕМИРНЫЙ ЦВЕТАЕВСКИЙ КОСТЕРПриближается большая памятная дата: 8 октября 2002 года — 110-летие великого русского поэта-новатора Марины Ивановны Цветаевой. Уже много лет в каждое первое воскресенье октября в Тарусе и Вашингтоне, а с 2000 года и в Германии («Угол трех стран») дни рождения Марины Цветаевой отмечаются кострами, ей посвященными. Это дань памяти поэту, ее творчеству, ее трагической судьбе. На кострах, явных и символичных, читаются ее стихи и проза, выступают специалисты и любители, просто грустят и поют свои песни на ее стихи и о ней. Марина Цветаева страстно любила природу, ночные костры, дальние пешие прогулки, кусты, деревья, ягоды, лес, реки, горы. Почитатели творчества Цветаевой в Москве и Вашингтоне обратились через Интернет к любителям русской поэзии с воззванием провести в воскресенье, 6 октября 2002 года, Всемирный цветаевский костер во всех цветаевских местах и там, где найдутся ее неравнодушные поклонники. Пусть наша память и наши сердца отзовутся на горение ее души. Адреса в Интернете для информации и связи: alekss@aha.ru (Александр Ханаков, Таруса — Москва), museum@zislin.com (организатор и инициатор Вашингтонских цветаевских костров Юлий Зыслин). В Ярославле почитатели творчества Цветаевой соберутся в Лермонтовской библиотеке. Телефон для справок 21-36-65.
— Ваши любимые книги? На вопрос литературного эмигрантского журнала «Своими путями» Марина Цветаева отвечала, как всегда, дерзко: «Те, с которыми сожгут!» Книг она назвала три: «Илиаду», «Песнь о Нибелунгах» и «Слово о полку Игореве». Образами «Слова», мотивами его, отзвуками наполнены и стихи, и ее проза. «Поэт — очевидец всех времен в истории», — любила повторять Цветаева. Внутри истории Цветаева передвигалась совершенно свободно, паря в разных эпохах и пространствах. Уходя во времена седой древности и становясь Ярославной, героиней древнерусских легенд и сказаний («Царь-Девица»), Мариной Мнишек-Самозванкой поры Великой Смуты на Руси, чернокнижницей, Учеником, познающим «час ученичества», Острожником, связанным с Конвойным одной подорожной. Русский фольклор, устное народное творчество, русская поэтическая речь, начиная от «Слова о полку Игореве», кончая лирикой XX века, воспринимались Цветаевой на музыкальном уровне — всегда в трагическом ключе, а «Слово о полку Игореве» особенно — как трагический плач о гибели русских воинов, о великих ошибках, за которые расплачиваются великой кровью. От фольклора Цветаева возьмет непривычную для поэзии XX века высоту тембра, речи, звука, голоса. Ее лирика — крик, чтобы докричаться, плач, вопль русских воплениц. Крик, не услышанный и не понятый массовым сознанием, несмотря на попытку поэта прорваться сквозь барьер глухоты. Предчувствие собственной трагической судьбы — в неодолимых, часто кошмарных, обвальных снах. Сны подробны, сюжетны, не стираются из памяти, и Цветаева их внимательно записывает, делится своими снами с собеседниками, рассказывает о них в письмах. СОН О ПОВЕШЕННОМ СЛЕДОВАТЕЛЕ… Трамвай гонится за ней, она бежит по рельсам, но он упрямо преследует ее, настигая даже тогда, когда она бежит с рельсов прочь. Трамвай мчится без рельсов. Она оказывается в ловушке. Сзади прыгающий и скачущий трамвай, впереди — выжидающий автомобиль. И возникающая рядом, бессильная спасти Марину и мучающаяся от беспомощности мать. Затем видение старухи. Старуха вынимает из кармана мел и пишет мелом на уличной стене одно слово — «уничтожить»! Комната. В детской, на кровати (!) сидит незнакомый господин — следователь. Рядом с ним — казенная барышня (секретарь-машинистка), с перочинным ножом в руках. А по ступенькам лестницы пытается подняться наверх деревце в кадке, зеленое, милое… Она знает — это идет спасти ее, Марину, мать. Она обнимает ствол, целует хрупкие листочки, видит записку. «Дорогая Муся!» Но почерк не материнский, чужой. Подмена, обман. В углу «материнской» записки штамп — «следователь по судебным делам»… Марина гонит следователя вон. Снова улица, трамвай. Из трамвая свисает повешенный в красном костюме — следователь… Этот сон семнадцатилетняя (!) Цветаева рассказывает в письме к другу семьи, литератору и критику Эллису. 1909 год. Еще благополучна семья, хотя в сердце боль о матери, рано ушедшей из жизни. Но бодр и энергичен отец, дом живет и шумит полной жизнью. Во сне Марина видит Париж. Совсем не тот, где она провела счастливые дни своей жизни, слушая лекции в Сорбоннском университете и отдаваясь незабываемым впечатлениям в театре, где она видела Сарру Бернар. Сон являет иной Париж, Париж кошмаров. 1937 год. Реальный Париж. Бегство мужа Марины, Сергея Эфрона, от преследования французской полиции. Газеты пестрят заголовками: «Эфрон — агент ЧК-ГПУ», Марину допрашивают во французской полиции… «В Париже мне не жить…» Написанное мелом во сне слово «уничтожить» вспыхивает с новой угрожающей силой. Сон по Цветаевой — удар узнавания. Спящего не обманешь и спящего не спасешь. Настанет день, печальный, говорят! Отцарствуют, отплачут, отгорят, — Остужены чужими пятаками — Мои глаза, подвижные, как пламя. И — двойника нащупавший двойник — Сквозь легкое лицо проступит лик. О, наконец тебя я удостоюсь, Благообразия прекрасный пояс! А издали — завижу ли я Вас? — Потянется, растерянно крестясь, Паломничество по дорожке черной К моей руке, которой не отдерну, К моей руке, с которой снят запрет, К моей руке, которой больше нет… И наконец-то, будет разрешен Себялюбивый, одинокий сон. И ничего не надобно отныне Новопреставленной болярыне Марине… Это написано в 1916 году. Узнаны и названы: чужие пятаки, которыми остудят смертные очи. И паломничество любящих Цветаеву и ее творчество читателей и почитателей — это о них, о нас, сегодняшних, точно и недвусмысленно сказала Цветаева в 1916-м: «растерянно крестясь…» А откуда тайное знание — на запрет ее имени, творчества и воскрешения после смерти?.. «По улицам оставленной Москвы поеду я…» Она и впрямь уезжала с партией эвакуированных, но в совершенном одиночестве — в последнюю свою дороженьку — на Елабугу. Сны были разными. Себялюбивыми и честолюбивыми. Бескорыстными — всегда, она никогда не выступала в своих снах носительницей злых чар. Первое сбывшееся предсказание в стихотворении «Настанет день…» — о читающем Поэта и поклоняющемся ему новом поколении людей, о «паломничестве» к Поэту, освобождении имени Поэта от всех запретов, уже после смерти: К моей руке, с которой снят запрет. К моей руке, которой больше нет… Второе предсказание Цветаевой касается именно СНА, которому надлежит разрешиться трагически. Цветаева испытывает страх «паденья с высоты». Врылась, забылась — и вот как с тысячефутовой лестницы без перил. С хищностью следователя и сыщика Все мои тайны — сон перерыл… Она писала о безнаказанности, безответственности и беззаветности снов. «Все, не как у людей. Могу жить только во сне, в простом сне, который снится: вот падаю с сорокового сан-францисского этажа, вот рассвет и меня преследуют, вот чужой — и — сразу целую, вот сейчас убьют — и лечу. Я не сказки рассказываю, мне снятся чудные и страшные сны, с любовью, со смертью, это моя настоящая жизнь, без случайностей, вся роковая, где все сбывается…» (сентябрь 1923 года). Даже гибельные, «роковые» сны для Марины Цветаевой — творческий способ постижения мира, причащения к внутреннему пульсу жизни. Сон бескорыстен, в нем нет заранее выстроенной, обдуманной, продуманной, обеспеченной цели, то есть корысти. Это порыв жизни и потребность творчества. Сон, как его понимала Цветаева, — творчество, пророчество, предвидение, — сон — исполнение желаний. «Пишу и существую только во сне». Сон для Цветаевой — инвариант трагического, предвестие будущей реальности. Лишь непосвященный может приписать все мистике. Ученые давно изучают особенности художественного творчества, разгадывая связи «сон — фантазия — воображение». Сон — всепроникающ, ибо основан на бессознательных, интуитивных и почти неуловимых сознанием образах. Сон — концентрация творческих способностей человека. ИСПОЛОСОВАНА РУСЬ МОЯ РУСАЯ Не самозванка я — пришла домой. И не служанка — мне не надо хлеба, Я страсть твоя, воскресный отдых твой, Твой день седьмой, твое седьмое небо… В седьмой день творенья Бог создал человека. Седьмым небом она называла Божественный образ человека-поэта, творца, которому заповедано жить в мире чистых душ и высоких помыслов. В 1920 году Цветаева переживает гибель от болезни и голода маленькой дочки Ирины. Нет известий от мужа, Сергея Эфрона — он был на Дону, в Добровольческой армии, у белых. В лирических «снах» этого времени Цветаева видит себя героиней «Слова о полку Игореве» — Ярославной, Сергей и другие русские мученики для нее — пропавший без вести и — погибший — князь Игорь. «Плач Ярославны» — цикл из четырех стихотворений Цветаевой 1920 года. «Слово» понято, прочувствовано, пережито как великое трагедийное произведение. Финал «Слова», известный всем, где Игорь возвращается из плена, где «страны рады, города веселы», где девицы поют на Дунае и вьются их голоса за море и долетают до Киева, — и все поют славу вернувшемуся Игорю, по Цветаевой — иной. Лжет летописец, что Игорь опять в дом свой Солнцем взошел — обманул нас Баян льстивый. Знаешь конец? Там, где Дон и Донец — плещут. Пал меж знамен Игорь — на сон — вечный… Приклонись к земле, — зовет Цветаева, — и ты услышишь, что вся Русь через моря плачет Ярославной. Над Русью стоит времечко Бусово — серое, волчье. Озером льется Жаль-печаль. Русская тоска, полем разливается Дева-Обида, деревом раскидывается Див, Вороном — над Россией — Гзак. Над Россией — смута, раздор. Царствует над ней — хан Лазей, царь Раскрадынь: рознит князей, вдовит княгинь. Исполосована Русь моя Русая, Гзак да Кончак еще, вороны Бусовы… Заказ времени — не дань времени. По заказу идеологов Цветаева не писала. Если бы заказали «Лебединый стан» идеологи белого движения, признавалась Цветаева, из этой затеи ровным счетом ничего бы не вышло. Ибо в дело любви вмешалась бы третья, губительная для всего творчества сила — политическая программа. Заказ времени для Цветаевой — приказ совести. А это вещь вечная. Совести за всех тех, «кто в чистоте сердца были убиты и не воспеты…» У Цветаевой главенство любви над ненавистью. Понимание всероссийской, русской, вселенской трагедии гражданской войны. Летел, тревожил, рвал сердца над бескрайними полями Плач Ярославны — русской матери, оплакивающей своих сыновей. Плач Ярославны — России: И справа и слева Кровавые зевы, И каждая рана: — Мама! Все рядком лежат — Не развесть межой. Поглядеть: солдат. Где свой, где чужой? Белым был — красным стал: Кровь обагрила. Красным был — белым стал; Смерть побелила… И справа и слева И сзади и прямо И красный и белый: — Мама! СОН ГРИНЕВА 1937 год был самым роковым в жизни Цветаевой. Многое в решениях Цветаевой продиктовано именно событиями рокового 1937 года. Репрессии в Советском Союзе, короткие судебные процессы над старыми большевиками, казнь маршала Тухачевского и других генералов Красной Армии. Среди советских агентов за границей усиливался страх и недовольство: старые большевики были в ужасе от сталинского террора. В марте 1937 года в Советский Союз возвращается дочь Цветаевой — Аля (Ариадна). Сергей Эфрон, движимый лучшими патриотическими чувствами, вступил в свое время в организацию под названием «Союз за возвращение на родину», думая о возвращении в Россию, не подозревая о том, что «Союз» — «крыша» ГПУ — НКВД. По сути, органы НКВД завербовали Эфрона на службу, посулив ему, вероятно, быстрое возвращение домой с семьей и прощение всех «белых», «добровольческих» грехов — службу в Белой Армии. Сергей Эфрон принимал участие в убийстве Рейсса, отказавшегося выполнять задания НКВД. Эфрон был разоблачен парижской полицией, но не схвачен. Через некоторое время он тайно переправляется в СССР. Страницы газет кричат о советском шпионе Сергее Эфроне. В 1937 году, в год столетия со дня смерти Пушкина, Цветаева пишет литературное эссе-исследование «Пушкин и Пугачев». Самозванец (Пугачев) врага (Гринева) — за правду — отпустил… Самодержец — Поэта — за правду — приковал. От Пугачева на Пушкина, по словам Цветаевой, сошла могучая чара. Полюбить того, кто на твоих глазах (Гринева) убил отца, а затем и мать твоей любимой, оставив ее круглой сиротой? Только «чара» может как бы закрыть все злодейства. Иначе объяснить это невозможно, нельзя. Однако притягательная сила, необъяснимая и неодолимая, влечет Гринева к Пугачеву. Почему? Сон Гришки Отрепьева о падении в бездну уступает место другому сну — сну Петруши Гринева. Гриневу снится, что срочной депешей его вызывают к смертельно больному отцу. Он мчится домой. Входит в комнату — и видит на постели вместо умирающего отца огромного чернобородого мужика с веселыми глазами. Мужик, выхватя топор, стал махать им влево и вправо. Угрожать Гриневу? Но во сне явилась «безнаказанность» страха, точное знание того, что «я», то есть Гринев, уцелеем…» Как, каким образом? Какой способ уцелеть явился в повести? Гриневу велят подойти к Пугачеву и поцеловать ему руку. Целовать руку убийце? Цветаева, как и Гринев, отвечает: нет! «Пугачев в ту минуту был — власть, насилие, нет, больше — жизнь и смерть, итак поцеловать руку я при всей своей любви не смогла бы…» Гринев отказался целовать руку злодею — под страхом смерти. Диалог между Гриневым и Пугачевым Цветаева называет бессмертным. Диалог — последнее испытание Гринева. — А коли отпущу,- спрашивает Пугачев,- так обещаешься ли, по крайней мере, против меня не служить? И блестящий, мужественный ответ Гринева. Честный, прямой, искренний. — Как могу тебе в этом обещаться? — отвечал я. Происходит очная ставка — долга и бунта. После этого ответа Гринева Пугачев поступает парадоксально — он не велит казнить, велит — миловать. Пугачев «изнутри своей волчьей любви» ягненка (Гринева) отпустил. Гринев — по Цветаевой (и по Пушкину) — Пугачеву поверил. ПОСЛЕДНИЙ ГИБЕЛЬНЫЙ СОН Перед возвращением в Россию Цветаева записывает в тетради подробный, протяженный сон. Столь же гибельный, сколь и пророческий. С предчувствием небытия, смерти, ухода, прощания, разлуки — навсегда. Сон, в котором нет места никаким чарам, ибо никакие чары от судьбы не спасают. «Иду вверх по узкой горной тропинке. Слева пропасть, справа отвес скалы. Разойтись негде. Навстречу-сверху лев… Крещу трижды. Лев, ложась на живот, проползает мимо со стороны пропасти. Иду дальше. Навстречу верблюд, двугорбый… Крещу трижды. Верблюд перешагивает… Иду дальше. Навстречу — лошадь. Она — непременно собьет, ибо летит во весь опор. Крещу трижды. И лошадь несется по воздуху — надо мной. Любуюсь изяществом воздушного бега. И — дорога на тот свет. Лежу на спине, лечу ногами вперед, голова отрывается. Подо мною города, сначала крупные, потом горстки бедных камешков… Несусь неудержимо, с чувством страшной тоски и окончательного прощания. Точное чувство, что лечу вокруг земного шара, и страстно — и безнадежно! — за него держусь, зная, что очередной круг будет — вселенная… Было одно утешение, что ни остановить, ни изменить: роковое…» Всего четыре месяца оставалось до ареста дочери, всего полгода — до ареста мужа. Ни остановить, ни изменить ничего было нельзя. «Вчера, 10-го, — записывала Цветаева в январе 1941 года в черновой тетради, — у меня зубы стучали уже в трамвае — задолго. Так, сами. И от их стука (который я, наконец, осознала, а может быть, услышала) я поняла, что я боюсь. Как я боюсь. Когда, в окошке, приняли, — дали жетон — (№ 24) — слезы покатились, точно только того и ждали. Если бы не приняли — я бы не плакала…» (О поездке с передачей в тюрьму к мужу). Короткая запись в другом месте тетради: «Что мне осталось, кроме страха за Мура (здоровье, будущность, близящиеся 16 лет, со своим паспортом и всей ответственностью)?» И еще запись, объясняющая все: «Страх. Всего». Оба слова подчеркнуты. В ее письмах 1939 — 1941 годов — россыпь признаний, в которых отчетливо прочитывается страх собственного ареста. А может быть, и ареста Мура. Вот почему в последние годы вызывает доверие третья версия гибели поэта, подробно рассказанная Ирмой Кудровой в ее книгах о последних днях Цветаевой и статьях. Роковая роль отводится елабужским органам НКВД, по всей вероятности, склонявшим Цветаеву к сотрудничеству. «Отказываюсь быть — в бедламе нелюдей»… «Ответ один — отказ», — эти строчки Цветаевой, сказанные по другому поводу, объясняют ее позицию. «Общая трагедия семьи неизмеримо превзошла все мои опасения», — сказал о судьбе Цветаевой и ее дома Борис Пастернак. Пока ты поэт, тебе гибели в стихии — нет. Гибель наступила тогда, когда всякий путь к творчеству был отрезан, когда Цветаева была выброшена в одиночество, в безлюдье, в пустоту. Через много лет после ее рождения ее стихам настал долгожданный черед.
