В вагон рыбинского поезда вошла старуха. В клетчатом без подкладки пальто, на локтях дырки. Под пальто поддет мужской пиджак. У нее две сетки с какой-то дрянью. Тут же, еще не усевшись, спросила у мужичков, выпивающих и закусывающих в полутемном купе: «У вас нет черного хлеба?» Упредив собутыльника, собравшегося было подать кусок: «Нет, проходи», — быстро отозвался один, хотя хлеб лежал на виду: «Ты не видишь — у нее уже две сетки набиты!»
Старуха уселась в соседнем, освещенном купе. Вынула из сетки драную газету. В нее завернута бутылка с полиэтиленовой пробкой. На дне с полстакана вина. Выпила медленно, мелкими глоточками. «Надо срезать пробку», — сказала себе хриплым голосом. «У вас нет ножа?» — опять деловито заглянула в темное купе. «Нет-нет — пробку дома срежешь!» — отвечал торопливо ей тот же мужичок. «Дома не срежу, — бессмысленно улыбнулась она, — дома у меня ножа нет…» Вынула кусок гнилого яблока, облизывая с пальцев пюре, стала есть. Увидала в купе напротив барышню с пуделем и семечками. Попросила семечек. Сидела, расколупывала их ногтями. Попыталась запеть хриплую песню, но звук не вызывался из груди. Бутылку снова завернула в газету. Потом напротив к столику подсел старик в черном пальто, с лысиной на макушке и с длинными, как парик, волосами до плеч. Всю дорогу, надев очки на резинке, отгородившись газетой, читал. И она молчала, сняв один сапог и покачивая ногой в промокшем чулке. И вдруг все-таки неожиданно тонко выпела что-то разудалое и молодое, но старик, наверное, духовное лицо, даже не посмотрел на нее. Вышла она на полустанке, где в зимней тьме, кроме деревянного вокзала и огородного забора с будкой, ничего не было. И, постояв, исчезла, будто в этом «ничего» были и ее дом, и вся ее жизнь.
