Евгений Николаевич Опочинин (1858 — 1928) — известный писатель, историк, краевед, перу которого принадлежит более 30 книг и множество журнальных публикаций. Значительную часть своей жизни он провел в своем имении Максимовское, что стояло между Рыбинском и Пошехоньем. В его бытовых рассказах и повестях постоянно встречаются ярославские названия, а события, происходящие в них, вполне могли случаться в наших местах век или полтора тому назад.
Таков сюжет рассказа «Беднячок», герой которого живет на Заструйке — западной окраине Рыбинска. С документальной точностью запечатлел открытие охотничьего сезона на Шексне очерк «Петров день». Сюжет повести «Бесовский летатель» — о мужичке-холопе, изобретшем летательные крылья, относится, скорее, к жанру исторической фантастики. Но рядом с другими повестями Опочинина об эпохе Ивана Грозного он воспринимается как почти реальный, разве что с некоторыми преувеличениями. И легенда о холопе, научившемся летать, прочно вошла в культуру XX века. Давно уже нет ни писателя, ни его усадьбы. Чудом уцелевшие вещи Евгения Опочинина хранятся в собрании Рыбинского музея-заповедника. К сожалению, и творчество Евгения Опочинина сейчас почти забыто. Его последняя книга вышла еще в 1930 году. Лишь недавно книги Евгения Опочинина снова стали издавать, творчество писателя-земляка вновь стало популярным у читателей. Сидор Охапкин с трудом вывез на улицу доверху нагруженные салазки и затворил за собой калитку. Яркое, хотя еще и не греющее, зимнее солнышко глянуло ему в лицо. Сидор снял шапку и истово перекрестился. Затем он перекинул через плечо веревку от салазок и, немного нагнувшись вперед, поплелся по направлению к «базару». На улице, по протоп- танным у самых домов тропкам, виднелось несколько баб и мужиков из подгородчины, торопившихся на рынок. Трое ребятишек копошились в сугробе, тщетно пытаясь устроить горку со скатом на занесенную панель, единственными признаками которой служили верхушки деревянных столбиков, чуть выставлявшиеся из снега. Когда Охапкин поравнялся с ребятишками, они бросили свою работу и, утирая на ходу носы, устремились за ним, крича на всю улицу: — Беднячок! Беднячок! Сидорушка-богомаз! Один карапуз как-то примостился на салазках и ехал, победоносно посматривая по сторонам. Сидор покорно принял на себя лишнюю тяжесть и только улыбался, оборачиваясь на ребят: — Ах, вы, птахи ранния! Ишь, поднялись, — говорил он себе под нос, крепко натягивая веревку салазок. — Беднячки! У него слово «беднячок» было любимым обращением, вследствие чего Сидор Охапкин в городе, а в особенности на «Заструйке», самой отдаленной улице, населенной беднотой, был известен под этим прозвищем. Гораздо реже звали его по профессии иконописца — «Сидорушка-богомаз». Называть же его полным именем никому и в голову не приходило, — это как-то не шло к его небольшой смиренной фигуре, и зимой, и летом неизменно облаченной в засаленную долгополую чуйку, к его как будто вечно испуганному лицу, освещенному добрыми, печальными глазами, с тем особенным выражением приниженности, которое в народе характеризуется метким эпитетом «пониклых». Иконописец был Охапкин очень хороший, в заказах он не нуждался, и товар его на базаре шел хорошо, но, по его собственному выражению, «из беды он не выходил», т.е. жил в крайней бедности и постоянно нуждался в деньгах даже на материал — краски, кисти и доски для икон. Виною этому была прежде всего его необыкновенная доброта, не позволявшая ему отказывать кому-либо в просьбе, если ея исполнение было ему по силам. Часто, возвращаясь с базара, Сидорушка по дороге раздавал большую часть своей выручки, так что едва-едва оставалось на «материал». На мастерство свое он смотрел не как на промысел, а называл его «Божьим делом» и относился к нему благоговейно, хотя без всякого ханжества и елейности, которыя пускали в дело, в присутствии заказчиков и особенно заказчиц, некоторые из его сотоварищей по ремеслу, называя, например, одну из самых употребительных у иконописцев красок — охру — «светло-божественной иерусалимской охрицей»… Сидорушка был чужд такой елейности, но зато чужд был и всякой корысти: когда, случалось, заказчик или покупатель на базаре спрашивал у него цену той или другой иконы, он огорошивал его несуразной цифрой: — Тысяча рублей! — и затем, насладившись изумлением покупателя, наставительно говорил: — Ах, ты, беднячок! Разве можно ценить «Божье благословение»? Дай, сколько не жалко… За все спасибо! Разумеется, многие пользовались этим и покупали прекрасные, «истово» написанные иконы Сидорушки за гроши, что, конечно, ничуть не влияло на улучшение его благосостояния; иконы же он писал, строго придерживаясь подлинника, на сухих и хорошо подготовленных досках. — На Божьем деле не выгадаешь, — неизменно повторял он всем, кому случалось указывать ему на чрезмерную тщательность работы. Единственно, на чем он зарабатывал значительно больше, были иконы, или, вернее, картины «Страшного Суда», распространенные в городе и округе среди богатого купечества. Величина изображения, множество фигур и сложность рисунка не позволяли назначать за такую картину обычную для Охапкина ничтожную плату, и в случае подобных заказов ему добровольно уплачивалось иногда по нескольку десятков рублей. Любопытно, что дьявола, изображение которого в «геенне» является принадлежностью «Страшного Суда», он называл им самим изобретенным словом «кульмас», а маленькие изображения злых духов ласкательно — «кульмасиками». Когда Сидорушку спрашивали, где он отыскал такое название, он не без раздражения говорил: — А по-вашему, так и надо звать его, как он сам себя зовет? Небось, он слышит, тут и есть, только позови! Да христианину и не след сквернить уста свои именем врага рода человеческого. То-то вот, беднячки! — заключал он свою речь любимым словцом. Это словцо однажды едва не наделало Сидорушке серьезной беды. Как-то его убогую конурку на «Заструйке» посетил богач-миллионер, владелец паровой мельницы-крупчатки, недавно переселившийся с «низу». Он приехал заказать «семейную» икону с изображениями святых, тезоименных ему и членам его семьи. — Ну, так как же? — закончил купец, передав подробности заказа. — Сколько же ты возьмешь? Не бойся, сказывай! — поощрил он иконописца, видя, что тот изумленно на него смотрит. — Да ты что мне заказываешь-то? — спросил его, в свою очередь, Сидорушка. — Сибирку али сапоги? Беднячок ты, беднячок! Нешто в Божьем деле можно торговаться?.. — Какой же это я беднячок! — заорал, обидевшись, купец. — Скажи на милость, какой богач нашелся! Не ты ли меня богаче? Недаром в таких палатах живешь, — презрительно оглянулся он кругом. Сидорушка пристально посмотрел на сердитого заказчика своими «пониклыми» глазами, покачал головой и сказал спокойно: — Э, да ты и вправду меня беднее! И не будет тебе иконы, не напишу… Долго еще неистовствовал купец, но иконописец его не слушал; он ушел в малую каморку рядом с мастерской и прилег на своем жестком ложе. — Ну, погоди! — завершил наконец свои угрозы заказчик. — Не я буду, ежели у тебя вывеску не сымут. До губернатора дойду! При этом последнем обещании Сидорушка не вытерпел; он выглянул из каморки и с улыбкой проговорил: — Ну, как же ты не беднячок? Ведь, я правду говорю… Вишь, губернатор теперь понадобился, а то полицмейстер, городской голова… Всех, стало, просить надо? А мне вот некого просить! Не богаче ли я тебя? Рассуди!.. Купец плюнул и выкатился вон. Однако он не забыл своей угрозы, и следующую ночь иконописец провел «под шарами»2. Наутро его выпустили после серьезного внушения, которое, тем не менее, не оказало на него никакого действия: он по-прежнему на каждом шагу пускал в ход свое любимое словцо. Помимо периодических раздач заработка и описанных приемов оценки товара на благосостояние Сидорушки пагубно влияло то, что и он, увы, подобно большинству мастеровых, время от времени «загуливал». Но едва ли на ком эти загулы сказывались так тяжко, как на нем: во-первых, он был необыкновенно «слаб» и едва не терял сознания с первых двух-трех рюмок, причем всякий, кому только не лень, мог опивать и обирать его до последнего гроша; затем, на другой день после загула, он тяжко страдал и лежал пластом в своей каморке, стыдясь показаться людям. Отлежавшись, он шел в церковь, по его собственному выражению, — «источать покаянную слезу». Таков был порядок Сидорушкиного загула, и только проделав все это, он снова принимался за работу. На этот раз на базаре Охапкин как-то необыкновенно скоро «променял» свои иконы. Он уже укладывал на салазки холщевый навес своего ларька, когда к нему подошел незнакомый и, очевидно, не «тутошний» купец в богатой лисьей шубе: — Вы будете изограф? — спросил он иконописца. Сидорушка ответил утвердительно, но сказал, что икон у него больше теперь нет. — Все выменял православным, — пояснил он с улыбкой. — Да мне не то надо-то, — сказал купец. — Мне бы из древних, отеческих. Вот, ежели имеете, подошло бы… Подумав с минуту, Сидорушка вспомнил, что летом вдобавок к плате за работу в одной из церквей в уезде ему дали несколько старинных икон. — Есть и такие,- ответил он. — Только не знаю, подойдут ли, не разумею я в древнем-то письме… Поговорили и решили, что купец зайдет к «изографу» на квартиру, а через час приезжий покупатель в Сидорушкиной мастерской уже рассматривал одну за другой старинные почерневшие иконы. Он быстро окидывал их взглядом и откладывал на столе, не удостаивая дальнейшего внимания. Но вот он выложил перед собой большой образ и стал смотреть, не отрываясь: на светлом фоне, чудесно сохраненном временем, можно было различить множество мелких изображений. По краям, на месте оклада, еще просвечивали кое-где остатки стершейся серебряной басмы. — Сколько? — отрывисто и как будто с тревогой в тоне спросил купец, не отрывая глаз от иконы. — Тысячу рублев! — выпалил свою обычную шутку Сидорушка, ожидая удивления покупателя, чтобы перейти к своему обычному наставлению. Но покупатель не выразил никакого удивления, — он только поднял взгляд на иконописца и сказал совершенно спокойно: — Тысячу будет многовато, а вот семь сотенных получай! — и полез в карман, доставая объемистый бумажник. Впервые в жизни лукавый дух корысти заградил уста «беднячка». Как во сне, он взял из рук купца толстую пачку бумажек, как во сне, следил широко открытыми глазами за тем, как тот завертывал икону в пестрый ситцевый платок, как, наконец, проговорив: «Счастливо оставаться!», пошел к выходу и громко хлопнул дверью. Первые минуты по уходе покупателя Сидорушка оставался в каком-то столбняке, но затем опомнился и заметался по своей каморке. — Батюшки! Что же мне делать-то? Куда теперь деваться? — повторял он, сжимая в руке деньги. Он выбежал с ними на улицу, чтобы воротить купца, но того уже и след простыл; на крик Сидорушки никто не отозвался; к тому же было уже темно, и впереди нельзя было различить прохожих. Вернувшись к себе, иконописец спрятал деньги в печурку, запер дверь и стал тяжело и скорбно думать… Только что происшедший случай совершенно выбил его из колеи, и он не знал, что предпринять. Более же всего его мучила мысль, что он обобрал, почти ограбил человека, и на чем же? На святой иконе! Спал «беднячок» тревожно, всю ночь преследуемый одним страшным видением: огромный коричневый «кульмас» тихо, тихо подбирался к печурке и протягивал за деньгами длинную когтистую лапу… Сидорушка вскрикивал и просыпался. Утром, взяв с собой деньги, он отправился по городу разыскивать купца; побывал во всех лавках, на постоялых дворах, в трактирах, но нигде не нашел своего щедрого покупателя. Никто не мог даже сказать, кто он и откуда… Вечером «беднячка» видели во всех притонах голытьбы, он был сильно навеселе и раздавал деньги направо и налево, выкрикивая заплетающимся языком: — Гуляй, беднячки! Изводи их, проклятых! Деньги — первая пагуба человеку!.. 1. В подлиннике рукописи название рассказа — «Беднячек». 2. Под «шарами» — то есть в кутузке, под арестом.
