Здорово, Кострома! Здоровенько! Что вы делаете? Портреты ткем. Новые строчки к обрядовой песне присочинились не случайно. В художественном музее открылась выставка художников Екатерины и Дмитрия Семеновых «Лики древней Костромы».
Семеновы — русофилы. Настроены на эпический лад. Из гобелена в гобелен у них перелетают Сирины, Алконосты и Гамаюны, растут муляжи святой Руси, то бишь храмы, мелькает лик Богоматери, а еще чаще березки. Образ прекрасного древнерусского города — главный в их творчестве — декоративных композициях, которые называются триптихами, диптихами и едва не мироточат. Взять хотя бы названия «Кострома — губернский город», «Город на Волге», «Архитектура древней Костромы». А гобелен, озаглавивший выставку, был создан к 850-летию Костромы, которое отмечалось в 2002 году. Патриотизм художников был замечен и оценен по достоинству. Семеновы — члены Союза художников России, участники престижных выставок в Москве и Манеже. Их произведения украшают общественные здания Костромы, частные коллекции в нашей стране и за рубежом: во Франции и Финляндии. Главная мысль художников — связать прошлое и настоящее. Такова серия «Воспоминания о XVIII веке» — этюды к парадным портретам. Происходит чудо — лики барышень светлеют, опрощаются, очеловечиваются, дамы теряют светский лоск и блеск. Анна Лермонтова становится просто Аннушкой. Большинство гобеленов посвящено блаженной памяти Ефима Честнякова — живописца, графика, скульптора, литератора, философа, музыканта и педагога земли Костромской и просто чудака-человека — и выткано по мотивам его творчества. Идея о Костроме как о городе всеобщего благоденствия была украдена Семеновыми у Честнякова. Ефим Честняков столь же национален и уникален, как, к примеру, Нико Пиросмани, но в отличие от грузинского примитивиста никому не известен. Его нашел в 70-е годы на чердаке реставратор и искусствовед Савва Ямщиков и сделал известным, но, увы, узкому кругу. Ефим — человек от сохи, родом из деревни Шаблово Костромской губернии, рисовать начал с 4-х лет. Потом учился в семинарии, стал народным учителем. Позже тяга к живописи привела его в Петербургскую академию художеств, где его заметил и благословил Илья Репин. Но похвалы мало чем помогли одаренному юноше, ему не хватало денег на обучение, пришлось вернуться в деревню. Он не запил, не сошел с ума, а может, и сошел по-своему — опростился, стал рассказывать сказки грязным, голодным и диковатым крестьянским детишкам, ставить с их участием спектакли, забавные карнавалы масок. Ефим мечтал укрыть свою деревню куполом, защищающим от всех бед, нес прекрасную чушь о гигантском яблоке счастья. Его почитали за святого, он и вправду многое мог, например, по портретам, которые писал, предсказать судьбу человека, предрек и Отечественную войну. Обладал он и обычными талантами: сочинял стихи в духе Некрасова, играл на колесной лире и свирели и пел задумчивые песни. Умер Ефим в 60-е годы, а в 90-е заново возродился в гобеленах Семеновых, еще более праздничным и радостным, чем был. Игрушечная Кострома то удаляется от зрителя, то приближается, становится узнаваемой, как архитектурный вид крыльца Троицкого собора, Ильинский храм, как Волга, которая течет издалека и долго-долго. Иногда кажется, что художники добились своего: посидишь, посмотришь и чуть ли не окать начинаешь, с городом родниться-брататься, и невольно вырывается то, что в песне одной пелось: «О Самара, сестра моя, Кострома, мон амур!» Но тут же спохватываешься и понимаешь, что видишь город, которого нет. Связать языком льняных петель прошлое и настоящее — задача, конечно, хорошая. Но узелок завяжется, узелок развяжется, а Кострома провинция и есть, а не то, что кажется супругам Семеновым. И уж никак это не город всеобщего благоденствия. Как сказал один мудрый обозреватель, зарплата здесь причудлива и случайна, зато огород вечен. А вот памятники архитектуры доведены до ручки, на многих из них оставили автографы «реставраторы», слушающие рэп. Но не винить же за это утопистов Семеновых, которым хочется жить в сказке. Так что тките, милые, тките.
