Александр Абдулов журналистов не жалует и «нежно» называет нас всех папарацци. И все же мы встретились в небольшом, но уютном трейлере на съемках сразу двух новых фильмов с его участием. Трейлер, ставший ему почти что домом, в течение суток переезжает с одной картины на другую.
За столиком с нехитрой закуской сменяются партнеры Абдулова — Леонид Якубович, Андрей Смоляков, Марат Башаров. Лица все больше знаменитые. Сюда же протискиваются гримеры, ассистенты режиссера и костюмера — то подправить грим, то проверить, не перепутал ли актер надетую рубашку с той, в которой снимался накануне. Чехарда и суета. Так кажется вначале. Абдулов проглядывает текст следующей сцены. Он спит по 2 часа, и совершенно непонятно, что это за адова актерская жизнь и для чего ему все это. Около 140 киноролей, десятки театральных, звание народного артиста России и всенародное признание у него давно уже есть. Почти что ночью (это в перерыве между съемками) Абдулов должен успеть еще в два места, куда нельзя не прийти. «Хотя бы минут на пятнадцать заехать надо», — объясняет он на бегу. На поминки матери друга он успел, но опоздал на чей-то день рождения. Ну что ж, возможно, это было важнее для тех, кто его ждал. — Вы помните тот момент, когда стали именоваться Александром Гавриловичем, а не Сашей? — Это Гриша Горин написал когда-то замечательную статью для «Советской культуры» к моему дню рождения. Она называлась «Саша, Александр, Александр Гаврилович». Так что он первый объявил, что я стал Александром Гавриловичем. Это было лет 15 назад. Но я ненавижу это обращение. Много артистов сложно переходят из возраста в возраст. От мальчика к мужу. А у меня в этом был даже какой-то спортивный интерес. Я всегда старался сыграть роль «старше» себя, чтобы потом было проще органично перейти в другое состояние. Мне не жалко, что годы идут. Я абсолютно счастлив, потому что в каждом возрасте есть своя прелесть. — В одном из интервью, сидя на сцене Ленкома, вы рассказывали о том, как все для вас начиналось. Я была поражена откровенностью, с которой вы признались, что довольно долго на роли пробовали вас, а снимали все равно Костолевского. — Сейчас я об этом не жалею. Я пробовался очень много. И на д’Артаньяна, и на Тиля… Но, наверное, время было не мое. Должно прийти твое время, ведь в каждом времени был свой артист: был Янковский, был Баталов, был Стриженов, Крючков, Олейников… И наступает период, когда нужен ты. Я сейчас думаю, что все «добрые» роли, которые я сыграл в жизни, позволили мне набрать необходимый потенциал, чтобы сейчас, в наше жестокое, чудовищное время играть именно таких героев. Сейчас, когда страна погрязла в дерьме и ужасах, он просто необходим. А был период, когда он был ненужен. — Мне кажется, что и в 70 вас будут воспринимать как романтического героя. Вы всегда им были. — Только для тех, кто видел меня исключительно в кино. А в театре я играл Сиплого в «Оптимистической трагедии», Никиту в «Жестоких играх», Менахема-Мендла в «Поминальной молитве». По поводу романтического героя… Это самое страшное, что может быть, когда актера ставят в рамки. Арчил Гомиашвили до сих пор ходит в кепке Остапа, а Миша Боярский в шляпе д’Артаньяна. Поймите, на этом заканчивается профессия. Насколько себя нужно не любить, чтобы отказывать себе в других ролях. Если завтра мне предложат сыграть Гитлера, я сыграю Гитлера. Послезавтра мне предложат сыграть женщину, я с удовольствием сыграю женщину. — Но эту свободу вы получили только с возрастом. — За 30 лет работы в кино я никогда не зацикливался на своей внешности: «Ой, я красавчик!» Я уродовал себя, сыграв Менахема, так, что Гриша Горин сказал: «Ты сыграл еврея, не будучи евреем, лучше, чем любой еврей». Когда ты можешь сделать то, что никто не сумеет, — это самая лучшая награда. Вообще, актер — это большая губка, которая впитывает в себя разные впечатления. Все впитывает, впитывает, и когда она уже не может больше держать и из нее начинает течь, в этот момент умный режиссер берет актера и просто его выжимает. Вот тогда получается что-то. — Вы говорите об идеальной ситуации, серьезной большой работе, предваряющей съемки, которая когда-то… — А я не хочу говорить о неидеальной ситуации. Сейчас ситуация действительно другая. Но мне неинтересно так работать. С другой стороны, пять лет назад было нереально, чтобы у одного артиста был вот такой вот свой автобус, где он может спать, отдыхать и так далее. Я всю жизнь боролся за то, чтобы актеров начали уважать. Я объяснял, что они должны отдыхать, что они люди… Вообще, мне очень обидно за нашу актерскую гильдию, которая должна быть самой сильной в стране. Потому что актеры должны открывать любую дверь. Любую. Вы знаете, что в Америке актерский профсоюз — один из самых богатых? То, что существует у нас, — это никому не нужный собес. А у нас — великие актеры. Никакие американцы не могут с нами сравниться. Любой наш артист, даже средний, выше их в профессии на две головы. О чем тут спорить? — Я знаю, что когда-то вы изобрели способ спать на съемочной площадке, натягивая шапку на глаза. Теперь, похоже, вы решили вообще не спать? — Нет, я сплю и могу заснуть в любом положении в три секунды. — И как оценить в этой связи состояние вашей нервной системы? Как хорошее? — Нет, это профессия. Нервная система как раз плохая. Есть замечательное выражение Ежи Гротовского: «Все выдающееся в мире может сделать человек на пике болезненности. Ничего великого здоровый человек создать не может, потому что эталон здоровья — корова». Замечательно сказано, правда? Я могу не спать по 5 — 6 дней из-за какого-то пустяка, а когда дело касается работы и я знаю, что через час мне выходить на съемочную площадку, я засыпаю мгновенно. В какой еще профессии так может быть: чем больше расшатаны нервы, тем лучше артист? Я давно говорю: артист — это диагноз… Когда мне плохо, я пытаюсь куда-нибудь исчезнуть. Ненавижу, когда меня жалеют. В такие моменты все мое остается со мной. Могу быть один и сутки, и двое, а иногда не могу быть один и трех минут. В те дни, когда работа позволяет Абдулову уехать за город, он приезжает в дом, где живут его мама, брат и две собаки. Он бывает счастлив и спокоен, когда преданный Чак положит голову ему на грудь. И они отдыхают, весьма довольные друг другом. Есть у него и парочка попугаев, один из которых, представляя себя пикадором, таранит аквариум с рыбками и регулярно приземляется к Абдулову в борщ. — Это правда, что вы разошлись с женой? — Я не хочу об этом говорить, ладно? Я ни с кем не расходился, потому что я ни с кем не сходился. У меня есть одна жена, с которой мы повенчаны, и больше у меня жен не было. Нас венчал Господь, и так оно и останется. — Как поживает ваша дочь Ксюша? — Замечательно. Была свадьба. Я чуть не сошел с ума. Я не думал, что буду так переживать. Я никогда не переживал другие свадьбы, потому что у нас с Ирой (Ириной Алферовой. — Прим. авт.) была гениальная свадьба: нас было двое. Мы были в загсе, потом в церкви, потом мы пришли в общежитие и отмечали свадьбу вчетвером. — Вам понравился выбор дочери? — Да, Егор — чудный малый. Просто замечательный, но я с трудом пережил ситуацию, когда у меня как будто забирают дочь. — Возможно, вы просто ревнуете? — Нет, я очень доволен. К тому же Егор — талантливый актер. (Егор Бероев — артист театра и кино, звезда сериалов «Пятый угол» и «Семейные тайны»). Я очень рад, что все так сложилось, потому что они прекрасная и очень красивая пара. Наверное, они и есть генофонд страны. — Как вам наше телевидение? Сериалы? — Когда у меня был грипп, я пролежал 5 дней и смотрел телевизор. Как это называется? «Слабое звено»? Так вот, я уверен, что эту передачу придумал бездарный и злой человек, чтобы доказать, что есть и хуже него. Из людей начинают доставать всю гадость. А ведь это смотрят миллионы. И из этих миллионов начинают появляться такие же люди. «Ведь по телевизору показывают, чем я хуже?» На нашем телевидении нет ни секунды добра. Только отрицаловка. Отрицаловка всего. Люди почему-то хотят казаться хуже, чем они есть. «А вот такой вот я!» Это как бы эпатаж. Как бы. На самом деле в 90 процентах случаев этим прикрывают свою бездарность. И когда я это вижу, мне жалко те миллионы зрителей, которые это смотрят. И это даже не подлежит обсуждению: все эти Дон Педрос с Хуан Карлосом… Один человек поделился со мной замечательной мыслью. Наши люди не кино смотрят, они смотрят этот быт. Другой быт. В результате молодое поколение не знает, кто такой Маяковский, но знает «Стрелки-шмелки». Это просто диверсия против народа, которая стирает наши мозги. Просто кто-то делает все, чтобы довести нас до уровня пигмеев. Сериальное движение — это путь к идиотизму в жизни. — Но это и путь к спасению нашего кино… — Нет. Это способ добить кино. Сериал никогда не был произведением искусства. А Дон Хуан и Дон Педрос — это чистое зарабатывание денег. Это делается для того, чтобы куда-то вставить рекламу. А для актера — это заштампованность и гибель. — Вы чувствуете себя избалованным славой? — Одну секундочку… Что значит «избалованным славой»? Это плата за труд. Ко мне сверху ничего не падало никогда. Возможно, только один раз в жизни, когда Захаров взял меня в театр после четвертого курса института. А дальше надо было пахать, пахать, харкать кровью и снова пахать. Ничего сверху не падает. Кто-то говорит: «Ой, как ему все легко дается!» Да, очень «легко»… Только зрителю не надо это знать. Пусть он думает, что Абдулов такой «Эй-эх!» Рассказывать о трудностях актерского мастерства может только идиот. Третий, младший, сын в семье главного режиссера Ферганского драматического театра имени Горького Александр Гаврилович Абдулов продолжил театральную династию. Оба брата поступали в театральный, но так и не стали актерами. Старший стал химиком, средний — педагогом. «Только я один, младший сын-идиот, поступил и стал актером», — иронизирует Абдулов, припоминая известную русскую сказку. — Но я счастлив, что оправдал надежду отца, потому что он мечтал о том, чтобы кто-то из нас продолжил его дело, и очень переживал, что этого не случится. Я был его последней надеждой, и мне дико жалко, что он не дожил до этих дней. Ведь тогда, когда его не стало, я был бедным мальчиком из актерского общежития, и теперь, когда у меня есть дом, квартира и все остальное, мне хотелось бы, чтобы он был со мной. — Сейчас многие актеры вкладывают деньги в бизнес. В рестораны, например… — А у меня даже сберкнижки никогда не было. Я не умею всего этого. Я умею другое. У меня есть своя антреприза, которая катает спектакли по всему миру. Я занимаюсь своим делом. А в другом деле я — бесполезная особь. Если бросить меня на стройку, я адаптируюсь, наверное. Но только здесь я могу созидать и делать что-то важное. Я могу кидаться в любую аферу, связанную с моей профессией, но все, что касается чего-то другого, мне просто неинтересно. — Вы преданы Ленкому всю жизнь. Никогда не появлялось мыслей попробовать себя на другой сцене? — Никогда, клянусь вам. Знаете, это как с женщиной. Совместимость. Есть женщина, с которой тебе так хорошо, что ты все время приходишь в эту постель. Где запахи — твои, где твое — все. Есть понятие «дом». Это — дом. Мой отец подходил к театру и снимал шапку. Теперь я понимаю, что он был прав. — Сейчас стало модным издавать книги о себе. Вы не собираетесь? — Мне очень много предлагали, но я сам придумал книгу. Это будет разговор с моим отцом. Не о себе. О людях, которых я встречал в жизни. «Как жаль, папа, что ты не знал этого человека, что ты не дожил до этого дня»… Это будет книга о людях моей жизни. — Вы сейчас кому-то подарили гениальную идею. Сопрут. — Тогда не пишите об этом. Кто-то может украсть его идею, но не его воспоминания. Красивого, жизнелюбивого, талантливого мальчика из Ферганы, ставшего кумиром нескольких поколений… Абдулов сказал, что «просто так» ему повезло лишь однажды, когда он стал частью звезд-ной труппы Марка Захарова. Но потом, уже в конце разговора, он вспомнил, что у него дома все еще хранится старый авиабилет, купленный по студенческому много лет назад за 9 рублей 10 копеек на рейс Москва — Ленинград. Тот самолет не долетел до пункта назначения. В тот день Абдулов просто передумал лететь.
