Время нынче такое, что людям, кажется, совсем не до стихов. Умные-то книги некогда читать, классика стоит на книжных полках мертвым грузом. В дорожной суете еще куда ни шло — можно зачитать какой-нибудь детективчик. А стихами народ сыт по горло со школы. Особенно современными авторами, от которых у него стойкая аллергия.
Иной местный автор так завертит, закрутит свое стихотворение, такими рифмами и образами его удобрит, что без бутылки не разберешься, о чем он хотел сказать. Вот от такой искусственно сделанной поэзии читателя нынче и отворачивает. А настоящие, пропущенные через сердце стихи, вышедшие из-под пера Сергея Есенина или Николая Рубцова, все равно западают в душу. И остаются в ней навсегда. Вот и знакомясь с тонкой брошюркой стихов «Невидимая птица» ярославского поэта Александра Авдеева, я нашел что-то родственное, созвучное и дорогое мне уже в третьем его стихотворении: Конечно, есть свой запах у стихов. Не знаю я, какой сегодня в моде. В домах, где запах водки и духов, Могу я получить и дать по морде. Но водка и духи еще не зло. Я запах зла совсем не различаю. И мне, на вид неслабому, везло В компаниях, где мало склонны к чаю. Сияла люстра, плавая в дыму, Удары по столу звенели, шибки. О чем-то, до сих пор и не пойму, Все спорили, и каждый без улыбки. Устав напрасно голову ломать Домой пришел нетвердыми шагами, И сразу улыбнулся — в доме мать, Поскольку с кухни пахло пирогами. Александр Авдеев родился в Ярославле, в многодетной семье пятым ребенком. Помимо него в семье было пять сестер и два брата. Отец, работавший киномехаником в ДК имени Добрынина, умер в сорок шесть лет, и мать, рабочая «Северохода», а затем моторного завода, тянула многочисленное семейство вдвоем с бабушкой. Жили Авдеевы на улице Елены Колесовой, в четырехкомнатной квартире. И маленькому Саньке очень нравилось смотреть на звездное небо — ибо чувствовалось в нем что-то загадочное и необъяснимое для детского восприятия. Он таскал из библиотеки книги по астрономии, пытаясь разобраться в мироздании, и до безумия любил футбол. С десяти лет тренировался в группе подготовки «Шинника», но в четырнадцатилетнем возрасте получил травму позвоночника и на два года вышел из активного занятия спортом. В шестнадцатилетнем возрасте Александра взяли игроком в заводскую команду «Торпедо», и через два года он уже выступал во взрослом составе. И вновь получил травму, от которой уже долго не мог оправиться. Со временем Авдеев пришел к выводу, что таким образом Господь отводил его от футбола. И в 19 лет — в довольно-таки зрелом для начинающего автора возрасте — он увлекся поэзией. Ходил на занятия в литературное объединение на Ярославском моторном заводе, которым тогда руководил Артур Вороненко, публиковался в газете «Заводская жизнь». И по совету Вороненко в 25 лет ради интереса решил попытаться поступить в Литературный институт имени Горького. Послал рукописи на творческий конкурс сразу на заочное и дневное отделения. Вскоре с заочного отделения пришел отказ — только из одного Ярославля в единственный на всю страну писательский вуз поступало человек двенадцать, что уж говорить о масштабах всего СССР! А на дневном отделении рукопись заинтересовала руководителей поэтического семинара известных советских поэтов Евгения Долматовского и Юрия Кузнецова. Александру прислали вызов на экзамены, на которые он отправился вместе с Сергеем Галкиным. Не очень-то рассчитывая на удачу — думали, что двоих из одного города при любом раскладе не примут. Но в 1993 году обоих зачислили на очное отделение. И с тех пор стали для Александра Авдеева стихи его жизнью, а жизнь — сюжетами его стихов. В одном из них, давшем название сборнику, он вспомнил пережитое от мальчишеской забавы, когда дворовые ребята усыпляли друг друга, перекрывая дыхание и давя на грудную клетку, чтобы остановить сердце. Саньке надавили коленкой так, что он потерял сознание и увидел перед собой огромное небо, с которого слышалось дивное пение, и белую-белую птицу. Очнувшись, он рассказал об увиденном ребятам. Но никому из них во время последующих усыплений такая птица уже не явилась. Однажды снова упаду, Сомкнутся влажные ресницы. И вдруг увижу высоту, Услышу пенье белой птицы. И расстегнут на мне пальто Пред «скорой помощью» ревущей. Но птицу надо мной никто Не сможет видеть из живущих. А сам я слышал и видал, Когда упал на землю с крыши. Когда отец мой погибал, Я пенье этой птицы слышал. Но «скорой помощи» огни Уперлись поздно в дверь подъезда… Дрожали вымокшие дни — Рыданье, пенье, вой оркестра… Мне тяжко будет и… легко. Опустит руки фельдшерица. Как близко ты, как далеко? — Моя невидимая птица… Учась в Литературном институте, Александр не мог спокойно проходить мимо замечательных столичных церквей, стал заходить на богослужения, а вскоре и вовсе устроился сторожем в храм при подворье Оптина Пустынь. Потом, уже в храме Соловецкого подворья, поднявшись на звонницу, он попробовал позвонить в колокола — и, о чудо, у него получилось. Настоятель благословил его служить при храме звонарем. И после окончания института он уже точно знал, чем заняться и куда поехать. Старец Илия в Оптиной Пустыни на вопрос: стоит ли писать стихи, если человеку нужно спасать свою грешную душу, благословил: поступай учиться в духовную школу, а Бог даст — и стихи будешь писать. И он писал. И когда учился в Ярославском духовном училище, и когда стал пономарем в храме Похвалы Пресвятой Богородицы, и когда в качестве звонаря поднялся на колокольню Сретенского храма в Депутатском переулке. Ну а кто же, кроме него, сегодня помолится за умерших родных и близких? Кто перед Господом замолит их грехи? Тем более что молитва в алтаре считается ближе к Богу. А помолиться ему есть о ком. После того как умерли одна из сестер Александра и ее муж, на попечении родственников остались трое детишек. Одно из стихотворений он посвятил своей племяннице Даше Яруковой. СИРОТА Обычный день за рамой канул… Шалунья — ноги колесом, Хлебала-чмокала сметану Из банки, пачкая лицо. Глоточков жидких было мало — Глаза сияли на звезду. Колготки бабушка стирала. Кипело платьице в тазу. Глаза зажмурила премило. Сандальку сдернула с ноги. Ах, молоко в ковше остыло! Ах, раскрошила пироги! А теплых булок — не хотела. Умыться на ночь — не далась. На подоконник снова села И насмотрелась в небо всласть. А в доме было вдоволь хлеба, Вольготно с бабушкой житье. Но всей душою звездной небо Смотрело грустно на нее.
