Война шла своим медленным чередом, и кон-ца ей не было видно. Прошли 41-й и 42-й годы, близилось лето 43-го. Двое наших мальчишек-семиклассников, воодушевленных нашими победами под Москвой и Сталинградом, весной сбежали на фронт. Мы все, пацаны, ходили в погонах из картонок и корочек учебников со всеми знаками различия на свой вкус и лад — в 43-м году ввели погоны как знаки различия в Красной Армии.
На улицах нашего городка, особенно к весне, стало больше раненых и увечных. С теплом они выползали на улицу, встречались друг с другом, делились радостями и горестями, радовались переломам в ходе войны. Ругали изувера Гитлера, осуждали хитрых союзников, не открывавших второй фронт. Излюбленным местом встреч для словесных баталий, а споров много бывало, была «галдарея». «Галдарея» — галерея — расположена была в самом центре городка и служила в старые времена лавками и складами купеческих товаров. Состояла она из 4 строений — лабазов с крытыми галерейными переходами. В годы войны половина этих лабазов пустовала: нечем было торговать и почти нечего хранить, кроме саней, колес, деревянных лопат и метел, глиняной посуды и прочих неказистых изделий местного промкомбината. Галдарея делилась как бы на мужскую и женскую половины. На женской половине местные бабенки и старушки торговали своими нехитрыми товарами. Здесь можно было купить или выменять вязаные носки и варежки, вареную картошку и картофельные оладьи, топленое молоко и сметану, папиросы и самосад. Втихаря можно было достать и бутылочку самогона, можно было купить и в розлив, постаканно. Словом, торговля процветала. Коллектив торговцев проверенный и дружный, горой стоявший друг за друга в минуты опасности, например, перед милиционерами. Сарафанная почта доставляла сюда самые последние новости из жизни горожан и окрестных деревень. Кроме раненых бойцов стали появляться на улицах, хотя и очень редко, и «ППЖ», фронтовые жены, беременные или уже разрешившиеся. Вот они-то и были предметом самого горячего обсуждения у торговок на галдарее. — Ну, Тонька, видать, красивого мужика, уж не генерала ли, захороводила ты там? Сама-то — поглядеть не на что, как курица мокрая. А парень-то, кума, ты погляди-ка! Каков, а? — Не-е-т, не в ее породу. Нет, — подхватывала кума. На что разбитная Тонька с вызовом отвечала: — Чей бы бычок ни скакал, а теленочек-то наш. Действительно, «теленочек» рос красавцем богатырем, всем на загляденье. — Хороших кровей, хороших, парень-то не в тебя, халду, — констатировали старушки. — Ну да ладно. — Корниловна, глянь-ка, как Зинка-то Уварова вылупилась. Ишь ты, медаль «За боевые заслуги» нацепила. — Знаем мы эти «боевые заслуги», — резонно замечала Корниловна. — Ни стыда-то нет, ни кобыльей совести, — присоединялась к разговору третья старуха, Назарова. Разговор приобретал широкий размах. — Это в наши бы годы такое-то… Так сквозь землю и провалилась бы. — Глаза бы не глядели на это распутство, прости меня Господи. Осудив Тоньку и Зинку, а заодно и еще кое-кого, торговки умиротворенно замолкали и постепенно переходили к другим темам, не менее важным. А на другой половине галдареи разговор был совершенно иной. Здесь сплетням и пересудам места не было, обсуждались фронтовые события, иногда даже политические. Спорили до хрипоты, виртуозно матерясь. Завсегдатаями мужской галдареи были, конечно, мы, 12 — 15-летние пацаны. Здесь мы совершенствовались в матерщине, взрослели, наслаждались куревом. Здесь всегда можно было стрельнуть охнарик, послушать захватывающие истории. Всеобщее наше внимание привлекали два инвалида: Милкомой и Саня-заливоха. Словом мастерски владел Милкомой с ампутированной по самое некуда ногой. Врал Милкомой самозабвенно, складно и убедительно, даже сам верил в правдивость своих рассказов-случаев. — Вот, милко мой, ты не поверишь, а я у самого Жукова Егория Константиновича ездовым служил. Бывало, приказывает: «Запрягай, Колюха, мерина, на передовую поедем. Машины не дождесься». Никакой обутки маршал не признавал, кроме подшитых валенок, я подшивал-то ему». Иногда увлекался так, что даже непритязательные слушатели уличали его во вранье. — Вот, милко мой, иду я на параде, а он и машет мне рукой с трибуны. К себе зовет. Ведь издалека меня узнал. Зо-о-ркой был. — Так ведь ты же на параде-то не был. Как ты без ноги-то туда попал? — спрашивали его. — Это на другом параде было, в другое время, — находился Милкомой. Он ревниво оберегал свое галдарейское лидерство и соперникам давал отлуп. А вот с Саней-заливохой ему пришлось лидерством все же делиться. Саня не так грубо и беспардонно врал, как Милкомой. Речь Сани была плавной, довольно литературной, без матюгов. Его любили слушать, а случаев у него было великое множество. Свое прозвание «заливоха» Саня оправдывал полностью, но ненавязчиво и некрикливо. Сам Милкомой уважительно относился к нему и его случаям. Однажды здесь, около галдареи, чуть было не произошла трагедия. Это случилось в первые послевоенные годы, когда была объявлена сталинская амнистия штрафникам и дезертирам. Дело в том, что молодой лейтенантик, выпускник военного училища, прибывший в отпуск в самый канун начала войны, не встал на учет в военкомате и не вернулся в воинскую часть по назначению. Всю войну он просидел в подвале дома у матери, а с амнистией объявился у галдареи. Что тут было! Инициативу расправы над дезертиром Милкомой взял на себя. Дезертира сшибли с ног, запинали до полусмерти и забили бы до смерти, если бы его не отбили у разъяренных инвалидов сердобольные бабенки, стоявшие поблизости в очереди за хлебом. Больше у галдареи он не бывал. А вскоре прошел слух, что Васька Локтев — дезертир — умер. Чахотку нажил в подвале. Да-а-а! Галдарея у многих фронтовиков-инвалидов была, пожалуй, единственным светлым пятном в жизни, своеобразным клубом, источником духовности и душевного равновесия. Сейчас на месте галдареи ничего нет, кроме заросшего крапивой и бурьяном пустыря, служащего отхожим местом для пьяниц и бомжей. Нет в живых ни Милкомоя, ни Сани-заливохи и большинства других завсегдатаев этого интересного, живого места.
