Клад следует искать в полнолуние, положив дохлую кошку с западного угла старого купеческого дома…Дореволюционное пособие для кладоискателей.
ОБЫЧНО СОКРОВИЩА ИЩУТ НЕ ТАМ — Не там копають, — обронил Виктор Павлович, сухонький старичок, взглянув на металлический забор. Внутри сверкающего периметра который день идут раскопки. Археологи роют ярославскую Стрелку с неимоверным усердием. На то есть причины. Когда еще подходящий случай подвернется. Их туда не пускали лет сто. Легче было Демидовский юридический лицей разворотить в 18-м году во время белогвардейского мятежа — оплот царской юриспруденции на местах. Проще было чуть позже Успенский собор подорвать — задрать подол матушке-России, по желчному замечанию раскрасневшегося Кагановича. И только археологов с лопаткой на Стрелку не пускали. Собор-то и стал причиной раскопок. Власти собираются его воссоздать и под эту музыку дали добро на исследование исторических пластов культового места. — Не там роють, — повторил старик, повертев по сторонам головой. Проворный такой старче, чем-то похожий на галку. Прыткости нет уже, но везде нос сует. Или внимательно разглядывает с расстояния то одним боком, то другим. Прежде Виктор Зеленин работал бухгалтером в строительной организации. Теперь на пенсии. — Извините, — говорю. — Это ведь ученые, им виднее, где копать. Они знают, извините, где собака зарыта. — Да ни хрена они не знають. Где им ткнули — там и рады стараться. Попали пальцем в небо. — На Стрелке где ни копни, найдешь чего-нибудь. Заповедная территория. Каждый осколок из земли — артефакт. — Дураки вы есть — вот это факт. Дерьмо с помойки разве имеет цену? Сгнило — да и бог с ним. — Да по черепку одному можно столько всего узнать, по горшку какому-нибудь, по наконечнику стрелы… — Э-э-э, по горшку. Проку-то много ли? КАЖДОМУ ПОДВАЛУ ПО КЛАДУ Дедушка оказался одержим манией кладоискательства. Начал доказывать, что подземных ходов не имели только часовни. Приличный собор располагал такими подземельями, что заблудиться можно. Туда добро, по словам старика, телегами свозили, как в прорву. Если приглядеться к старинным ярославским домам, то звучит убедительно. На улице Свободы — бывшей Власьевской — заглянешь за подвальную решетку, ни дна ни покрышки не видать. На Андропова — Екатерининской — внизу, под цоколем, стали всякие кафе открывать. Подвалы там — на тройке развернешься и за стену не зацепишь. Мой скептицизм по поводу церковных сокровищ старика нисколько не удивляет. Много ли, говорит, вам рассказывали. Вон церкви до сих пор без крестов в центре города стоят. На площади Челюскинцев, в двух шагах от Ильинского храма. Десятилетиями купола торчат лысые — люди привыкли. А уж чего там под землей, никому и дела нет. Под землей лежит бабка нечаянного собеседника, бывшая ученица женской гимназии. Там же покоятся останки ее кавалера, студента-юриста Демидовского лицея. Людей некогда молодых, переживших страсти личной и политической жизни и почивших в бозе в преклонном возрасте на разных концах земли. ВЛИЯНЬЕ МУЗ — Почему я, нежный, должен это слушать! — возмущался пылкий стихотворец после лекции. Звали его Костя Бальмонт. А слушал он предметные рассуждения о пользе изучения римского права. Слова Дювернуа из Временника Демидовского юридического лицея студенты знали, как Отче наш: «Внутренние силы римского права дадут себя почувствовать в жизни и практике — не разумом власти, а властью разума». В русской юриспруденции 19-го века царил дух отрицания римского права. Среди расхожих выражений против пользы его изучения ходило и такое: «… в здешней империи на то в судах не смотрят». У русских юристов в головах гнездилось устойчивое предубеждение. И светлые умы того времени горько на то сетовали: мол, напрасно плюете на предмет, «на коем зиждется обширная наука гражданского права». Видать, с тех пор еще искали, да не нашли широкой поддержки мечты о построении гражданского общества. Зато Костик неплохо владел слогом и писал стихи в альбомы барышням из женской гимназии Антиповой. Если что и роилось в его голове римского, то это распутные картинки из книжки «Сатирикон» живого пера Петрония Арбитра. Самым немыслимым образом античная эротика в его голове переплеталась с гражданскими манифестами. Тут, видать, не обошлось без влияния поэзии Николая Некрасова. Великий земляк гнул свою линию так мощно, что и Трефолева задело, и классика белорусской поэзии Богдановича. Не обошло стороной и обитавшее здесь в ту пору будущее светило русской поэзии «серебряного века». Бывало, на перемене лицеисты беседуют, а одноклассник Кости, вахромеевский родственник, и брякнет: — Дядька мой новую паровую машину на свою мельницу купил. — Лучше бы он проезд на конке дешевле сделал, — парировал бойкий на язык Костик. Уже тогда тариф на городском транспорте волновал общественность. — Да ты за 40 копеек удавишься! — Да я за 40 копеек два мясных на Екатерининской съем. — Фигу с маслом ты съешь, таракан рыжый, у себя там в Шуе. — Да я тебе всю морду набью, червь мучной. Пацаны, что с них взять. Оба неровно дышали к барышне из дома Дунаевых. ВДОХНОВЕНЬЕ УБИВАЕТ ЛОШАДЬ Девушка прилежно училась в женской гимназии. Они познакомились в магазине шляп, шапок и фуражек. Молодые люди явились туда для обновления гардероба к новому учебному году. Форменная фуражка с кокардой учебного заведения отличала лицеистов от всяких там гимназистов. Торговый дом Якова Каюкова славился в Ярославле своими фасонными головными уборами. Если верить вывеске, их привозили даже из-за границы. Люди верили. Граница для мещан начиналась за пределами полосатых столбов заставы. Располагался магазин на той же Екатерининской улице — ныне Андропова, что и многие известные ресторации, с тыла Мытного рынка. Вокруг него в купеческом городке жизнь бурлила. Рынок являлся практически центром города, выходил аккурат на площадь, откуда веером расходились главные улицы. Всего не более полудюжины. Люди цивильные встречались на службе и на досуге по десять раз на дню. Молоденькая Клава рассматривала шляпу и косилась на лицеистов. Присутствие дунаевской тетки ее стесняло. Родственники Бальмонта остались в Шуе. Ничто его не стесняло вообще. Молодой человек подошел вплотную к девушке и сказал: «Пойдемте в сквер. Я вам стихи почитаю». Своей прямотой он вогнал барышню в краску. Нынешней молодежи не понять. Это когда лицо краснеет от прилива крови, если вдруг окажешься в неловком положении. К Камасутре данное положение отношения не имеет. «Пойдемте!» — неожиданно встрепенулась купеческая родственница, и они пошли к Демидовскому столбу, где, по словам просвещенного лицеиста, на него снисходило вдохновение. Что вполне объяснимо физической природой памятника. Колонна в два обхвата, высотой с каланчу, с металлическим глобусом наверху, имела медное покрытие, которое в предгрозовую пору притягивало электрические заряды. Однажды статического электричества скопилось столько, что ударило током лошадь. Их тогда по Ярославлю бегало особенно много под седлом, запряженных в бричку, в телегу. Одной-то и не повезло. Об этом даже написала ярославская газета «Копейка». НАВОЗ ОТЕЧЕСТВА НАМ СЛАДОК И ПРИЯТЕН В городе на каждом шагу встречались конюшни. Даже нынешний губернаторский бильярд расположен в одной из них, почти единственно уцелевшей. Дороги лежали без покрытий, и если что и покрывало их раз от разу, то это конский навоз. Устойчивый его запах вкрадчиво проникал в канцелярии, присутственные места, на подмостки первого русского театра. Его не замечали. Наводя лорнет на ложу незнакомых дам, записные кавалеры пахли так же, как их густо напудренные избранницы. Тягаться с навозом мог только печной дым и церковный ладан на Пасху. С переходом на автомобильную тягу мы все, сами того не замечая, пахнем, как матросы из машинного отделения колесного теплохода волжской компании. Нам это также не мешает пялиться на незнакомок. А вот Демидовский сквер покрывал булыжник. Власти еще не ведали, что он есть орудие пролетариев. Тех, у кого нет ничего, кроме рук своих. Впрочем, в мещанском Ярославле каждый расторопный мужик рано или поздно выходил в люди. То есть имел если не свое дело, то некоторый торговый интерес. В голодранцах числились или полные лентяи, или пропойцы. Поэтому булыжником местные правители устилали культурные пространства без опаски, так же примерно, как нынешние кладут тротуарный камень вокруг памятника борцам революции. Он единственный сегодня там возвышается. ТОРСОМ НЕ ВЫШЕЛ Молодые люди подошли к блестящей на солнце колонне. Тетка с круглой коробкой, словно с тортом, сопровождала сзади. Костя Бальмонт глянул на глобус, после пристально посмотрел в доверчиво распахнутые глаза незнакомки и представился, проявив знание языков: — Константин. Что в переводе с латинского означает «верный». — Клавдия, а латинского я не знаю. Ответ означал присутствие некоторой непосредственности в характере юной особы, а согласие на продолжение разговора выдавало интерес к лицам мужеского пола. Что, собственно, роковым образом и подтвердилось позже. А пока неопытный стихотворец экспромтом цитировал первую строчку, снизошедшую на него если не с небес, то как минимум с высоты медного глобуса. — Не говори мне столб земной, скажи мне лучше столб железный… — А разве бывают земные столбы, Константин? — Еще как бывают, любезная Клавдия. Столбы бывают такие… ну, прямо такие… — Какие такие? Деревянные, что ли? — Конечно. И еще каменные. Оба вспомнили задранный в высоту «Александрийский столп» у Пушкина. В мыслях Кости промелькнул Петроний Арбитр с его срамными аналогиями, и он запнулся на полуслове. — А дядька дом достраивает в городе. — Который? Не доезжая до Загородного сада, кажется? — Да, прямо впритык к своей фабрике. Обойдется без столбов. Балкон будут поддерживать атланты. — Прямо Эрмитаж какой-то. Архитектора из Питера, поди, выписал? — Дорого. Есть свои не хуже. Вон Поздеев как старается. Фактуру для атлантов по всей округе ищет. — А может, и я на что сгожусь? Будущий атлант поэзии телосложения был хлипкого. Ему бы фуражку на затылке удержать как следует, не то что балкон. ГРЕЧЕСКОЕ ПРАВО Пока Константин грыз гранит науки и терпел напыщенные сентенции по поводу трудового права от вахромеевского родственника, Клавдия занималась в гимназии. Они встречались на праздниках, нечасто будничным днем. Изредка обедали на Екатерининской улице. Бальмонт рассказывал, что хочет издать в Ярославле свой первый сборник стихов, а Клава делилась впечатлениями о том, как лепят фигуры атлантов на уже готовый фасад дома. Натурщика нашли в Тверицах. Точнее, рыбак сам пришел на кухню к Дунаевым, предложил рыбу. Это был крепкий мужик, потомственный волгарь. Рассказывал, что еще его предки ловили в Волге по 40 осетров на царский стол. Улов уже не тот, севрюги почти нет, стерлядей больше чем в аршин выловишь редко. Мужика звали Степан, в густой его бороде поблескивали рыбьи чешуйки. Был он немногословен, характера покладистого. Поэтому когда ему предложили вместо привычного ремесла иногда прийти и постоять у притолоки по пояс голым, то долго уговаривать не пришлось. Клавдия восхищалась могучим греческим торсом Степана. Видела, говорит, похожий в атласе истории искусства. Константин возмущался: «Почему я, нежный, должен это слушать!» Он налегал на чтение, едко интересовался, дескать, из Петрония Арбитра она там случайно ничего не видела? Девушка простодушно мотала головой — какой Петроний, впервые слышу. Поэт понимал, что рыбак ее увлек первозданностью натуры. Вероятно, поэтому рассказывал ей совершенно необычайные истории про клады и сокровища, про потайные ходы, про то, как они там в лицее с товарищами нашли подземелье, ведущее в Успенский собор. Вот там деньжищ-то, будто бы проболтался он. Костя добивался ее внимания. Говорил, что ему приснился сон, якобы Демидовский столб упал, глобус раскололся и из него посыпались золотые червонцы. Клавдия сначала рассмеялась, но при последней фразе умолкла. Чтобы столб когда-нибудь упал, такому не бывать, а вот червонцы вполне могли иметь место в недоступном по высоте шаре. ПЛАМЕННО НАЧАЛ Учеба у юного Бальмонта не клеилась. Не то чтобы он не успевал или ленился. Как раз наоборот. Преподаватели особенно отмечали его способности к языкам. Картину портило его увлечение политикой. Пару раз его заметили на Мытном с неблагонадежными людьми. Он выступал на стороне лицейских смутьянов. Романтика перемен и юношеская жажда справедливости брали верх над рассудком. Ему еще очень хотелось выпустить свой сборник стихов. И он копил средства и мечтал о сокровищах, чтобы воплотить свою мечту. А его ярославской музе Клавдии снились греческие торсы. Он ей про стихотворные размеры, а она ему про размеры иные. Если глянуть на того дядьку-атланта, которого сегодня реставрируют, то можно понять чаянья девушки, выросшей на калорийном питании купеческого стола. В конце концов книжка у Бальмонта вышла. На его собственные средства. И можно бы радоваться. Только купеческий Ярославль — это не рафинированный Петербург и не сусальная Москва. Тут понимают выгоду и не слишком почитают ветрогонов. Недолго музыка играла. Клавдия только, наверное, и радовалась со всем жаром своей души за напечатанное слово поэта. Приятель по лицею, Вахромеев отпрыск, оценил книжечку не иначе как «ишь намолол, много ли напечешь с того». Константин, «не получив за нее ничего, кроме обид», сжег почти весь крохотный тираж и укатил в Москву, даже не попрощавшись со своей ярославской пассией. Может, припомнил ей атланта-волгаря. Тяжеловесное серебро поэзии Бальмонта отлилось не сразу. Позже «столб» в его строчке трансформировался в «шар», и литература обогатилась еще одним стихотворным шедевром. Он стал визитной карточкой поэта. Ярославль, не самое удачливое место для муз, аукнулся в творчестве мастера русского слова. Юркий Виктор Павлович со Стрелки вскользь припомнил, что когда его бабку Клавдию схоронили, ему, тогда еще пацану, досталась потрепанная книжечка стихов. По оставшимся от фамилии автора буквам он подумал, что это стихи Лермонтова. Только ни про какие «горные вершины» и «парус одинокий» там не было ни слова. Чушь какая-то, в его детском понимании. Делал из пожелтевших листов галки и пускал из окна. А вот рассказы Клавдии про сокровища в памяти хорошо остались. По записям очевидцев, когда после революции пролетарии свалили Демидовский столб, один огромный бородатый мужик долго возился с глобусом. Дядька был так здоров, что, обхватив шар двумя руками, поднимал его чуть ли не над головой и с силой ронял на булыжник сквера. Искал, видно, что-то. Разрушители-то в своей наивности только на цветной металл надеялись. Немного же они его наскребли с наружной оболочки. Внутри колонны оказался камень на цементном растворе. Бальмонт так и не узнал в Париже, как зловеще воплотилось его юношеское сновидение. А старик, бредящий сокровищами, так и не знает, что вертел их в руках и даже пустил как-то раз по ветру.
